и  и  сыновьями
вынянченных  неграми  родителей  возятся и нянчатся дочери и сыновья все тех
же  негров;  затем  вырастаешь,  влюбляешься  в приемлемого жениха и должным
образом  выходишь  замуж  за  него  в  том же, возможно, платье свадебном, в
котором  мать  венчалась,  и  такое ж точно серебро столовое тебе дарят, что
ей;-  и  затем, угнездясь на всю жизнь, принимаешься рожать, кормить, купать
и  одевать  детей,  пока тоже не вырастут; а там тебя с мужем, тихо усопших,
хоронят  в  том  же  месте  летним  каким-нибудь предвечерьем и отправляются
ужинать.  Глупо  ведь. А теперь -- сам посуди, -- теперь иначе; теперь славно;
не  надо  беспокоиться  о доме -- он сожжен, о серебре -- оно унесено; не надо
беспокоиться  о  неграх  --  они  бродят  всю  ночь  по дорогам, ищут, где бы
утопиться  в  самозваном  Иордане;  и  не  надо беспокоиться рожать, купать,
кормить,  перепеленывать,  потому  что  ускакали  женихи и полегли в славных
сраженьях;  и не надо даже в одиночку спать, можно не спать вовсе; требуется
только  иногда  погрозить  псу  палкой  и  сказать:  "Благодаренье Богу, все
отнявшему".  Понимаешь?  Ну, вот и прошли негры. Давай-ка ложись иди -- утром
раненько выедем. Пока пробьемся через их скопление, много времени уйдет.
     -- А ты не идешь в дом? -- спросил я.
     -- Нет еще, -- ответила она. Но я стоял, не уходил.
     Она положила мне на плечо руку.
     --  Послушай, -- сказала она. -- Когда вернешься домой, когда увидишь дядю
Джона,  попроси  его,  чтобы  взял  меня  в свой эскадрон. Скажи ему, я умею
верхом ездить и, возможно, выучусь стрелять. Скажешь?
     -- Да, -- ответил я. -- И что не боишься, скажу.
     --  А разве не боюсь я? -- произнесла она. -- Не думала как-то об этом. Да
и  все  равно. Просто скажи, что я умею ездить и не устаю. -- Рука ее на моем
плече,  худенькая,  жесткая.  --  Сделай  это для меня, Баярд. Попроси, пусть
возьмет.
     -- Хорошо, -- сказал я. И затем: -- Я верю, он возьмет.
     --  И  я  верю, возьмет, -- сказала она. -- А сейчас иди ложись. Спокойной
ночи.
     Я  вернулся на тюфяк и в сон; снова Денни тряс меня, подымая; к восходу
солнца  мы  уже  опять были на дороге, и Друзилла ехала на Боболинке рядом с
повозкой. Но недолго нам пришлось свободно двигаться.
     Почти  сразу  же  завидели  мы  пыль  над  дорогой, и мне даже почуялся
словно  их  запах,  хотя  расстояние  до  них  уменьшалось  очень медленно --
скорость  их  движения  была  почти та же, что у нас. Собственно, мы их и не
догнали,  как  нельзя  догнать  морской  прилив.  Просто  едешь, движешься и
видишь  вдруг,  что  охвачен  им  снизу,  с  боков,  отовсюду,  -- точно сила
беспощадная  и  неторопкая,  заметив  наконец тебя, оборотясь назад, катнула
водяной  язык  и  слизала  тебя этим языком, повлекла неумолимо. Поодиночке,
парами,  группами,  семьями  стали  они  появляться  из  лесу -- впереди нас,
рядом,  позади;  они  покрыли,  затопили  собой  всю дорогу -- в точности как
паводковая  вода,  -- застя сперва дорогу, а затем и колеса повозки; Боболинк
и  наши  обе  лошади медленно брели, грудью раздвигая сплошняк голов и плеч;
куда  ни  глянуть,  всюду  негры, негритянки, младенцев несут, тащат за руку
ребят  постарше,  а  старики,  старухи  -- с палками, на самодельных костылях
ковыляют,  а  у дороги сидят вовсе дряхлые и окликают нас; одна старуха даже
ухватилась  за  повозку, тащась рядом, прося бабушку, чтоб подвезла, дала ей
хоть взглянуть на реку перед смертью.
     Но  большинство  на  нас  и  не  глядит,  словно нас тут и нет. Мы и не
просим  их раздаться, пропустить повозку, потому что по лицам видно, что они
нас  не  услышали  бы.  Пока  что  не  поют, только шагают торопливо; а наши
лошади  проталкиваются  среди слепо глядящих глаз, среди лиц в разводах пота
и  налипшей  пыли -- грудью нескончаемо, медленно, трудно раздвигая их, точно
бредя  вверх по потоку, забитому плывущими бревнами, -- и всюду пыль, и всюду
запах  их,  и бабушка сидит с вожжами пряменькая, в шляпке миссис Компсон, и
Ринго  держит  над  ней  зонтик,  а  вид  у  бабушки все умученней, а уже за
полдень  давно,  хоть  мы  того  не  замечаем,  как и не знаем, сколько миль
проехали.  И тут неожиданно мы достигли реки, где конница стоит, отгородивши
от  них мост. Сперва донесся шум, как будто возникший в дорожной пыли, будто
шум  ветра.  Мы  не поняли сразу, в чем дело, но Друзилла, осадив Боболинка,
повернула  к  нам лицо, маленькое, бледное над красноватой пылью, и крикнула
тонко:
     -- Держитесь, тетя Роза! Ох, держитесь!
     И  тут уж услыхали реку все -- и мы в повозке, и они в пыли, присохшей к
лицам.  Стонуще-поющий  длинный  звук  вырвался у них, и я почувствовал, что
наша  вся  повозка  поднята  с  земли  и  устремляется  вперед.  Увидел, как
ребрастые  наши  клячи вздыбились в постромках, двинулись, повернутые боком;
как  Друзилла,  подавшись  чуть  вперед,  вся  напряглась, словно взведенный
курок  пистолета,  и держит Боболинка; как мужчин, детей, женщин сминает под
лошадей,  под  повозку -- и мы чувствуем, как она проезжает по ним, слышим их
крики.  А  остановиться не можем совершенно, точно земля резко накренилась и
ссыпает нас всех без разбора к реке.
     Все  замелькало  густо,  скопом,  как всегда, стоит лишь кому-нибудь по
фамилии  Сарторис  или  Миллард  угодить  в  поле зрения, слуха или обоняния
янки,  --  как  если  б  янки  были  не  народ,  не  верование, не форма даже
поведения,  а  пропасть,  воронка,  куда  бабушку,  Ринго  и меня всякий раз
утягивает  вверх  тормашками.  Солнце уже садилось; ярко-розовый тихий закат
вставал  высоко  за деревьями и пламенел на воде, и нам четко виден был весь
негритянский  запруженный  поток  и отряд конницы, отгородивший мост; а река

легла  листом  розового  стекла  под стройной аркой моста, и по нему как раз
проходит  хвост  колонны  северян.  Едут  крохотными  силуэтами  высоко  над
спокойной  водой;  мне  запомнились  головы  лошадей  и  мулов вперемежку со
штыками  и  задранные  косо вверх стволы орудий, горизонтально скользящие на
мирном  и  розовом  воздушном  фоне,  как  зажимки  для белья вдоль бельевой
веревки;  а  по  всему  берегу  --  пение,  и  взлетают тонкие голоса женщин:
"Слава! Слава! Аллилуйя!"
     И  теперь уже негры дерутся, и кони дыбятся, теснят их, а всадники бьют
ножнами,  не  давая прорваться к мосту, где проходит уже арьергард пехоты; а
у  повозки  внезапно  возник офицер-янки -- держит невынутую, в ножнах, саблю
за  узкий конец, точно палку, и кричит нам что-то, ухватясь за край повозки.
Как  и  откуда  он возник, не знаю; на обросшем щетиной белом личике длинная
полоска крови, головного убора нет, рот разинут в крике.
     --  Отъезжайте! Назад! Мост сейчас взрываем! -- вопит он бабушке, а между
лицами  их  нет  и ярда расстояния; шляпка сбилась у ней набок, она кричит в
ответ:
     --  Отдайте  мое  серебро! Я -- теща Джона Сарториса! Пришлите полковника
Дика ко мне!
     Затем  орущий,  молотящий  ножнами по негритянским головам офицер исчез
со  своим  окровавленным личиком. Не знаю, откуда он взялся, и не знаю, куда
делся:  только  что орудовал своей саблей как цепом, ухватившись за повозку,
--  и  нет  его,  а взамен явилась Друзилла на Боболинке, схватила левую нашу
лошадь  под  уздцы и силится повернуть повозку боком. Я хотел было спрыгнуть
помочь.
     --  Сиди  на  месте,  -- сказала Друзилла. Не крикнула; просто сказала. --
Вожжи возьми, поворачивай.
     Нам  удалось  повернуть, повозка стала. И тут мне показалось на минуту,
что  мы  движемся  назад;  но  это  негры  двинулись  вперед.  Они  прорвали
ограждение;  я  увидел,  что  все  месиво  --  кони,  солдаты, сабли, негры --
хлынуло  к  устью моста, точно из прорванной плотины, и четких секунд десять
еще  был  виден  мост,  с которого кончала сходить пехота. А затем исчез. На
моих  глазах.  Только  что  я  видел  там  четкий  просвет  между  пехотой и
вкатывающимся  валом  негров  и  конницы, видел кратенькую голую нить моста,
соединявшую  их  в  высоте  над рекой, и вдруг яркая вспышка, и под ложечкой
сжалось,  и  воздух ударил по затылку. И ничего не слышу. Сижу на повозке, в
ушах  странно  шумит,  и  во  рту  вкус  странный,  и гляжу, как над водою в
воздухе  летят  игрушечные  люди,  лошади и куски моста. Но ничего не слышу;
даже  голос  Друзиллы  не  слышно.  Она  рядом  с повозкой, нагнулась к нам,
шевелит губами резко, настоятельно -- и полностью беззвучно.
     -- Что? -- переспрашиваю.
     -- Сидите в повозке!
     --  Не  слышу! -- говорю и не чувствую, что слышу; и даже не чувствую еще
того,  что  повозка двинулась опять. Но вот почувствовал; весь длинный берег
словно  встал под нами вертикально и сбрасывает с себя, и повозка уносит нас
вниз по реке лиц, которые не видят и не слышат.
     Друзилла  опять  схватила  левую лошадь под уздцы, а я натягиваю вожжи,
как  могу,  а бабушка стоит в повозке и колотит зонтичком по лицам, и гнилая
уздечка в руке у Друзиллы вдруг лопнула.
     -- Оставь нас! -- кричу ей. -- Повозка не потонет!
     --  Да,  не  потонет.  Поплывет. Сидите в ней. За тетей Розой гляди и за
Ринго.
     -- Хорошо, -- говорю.
     И  она  осталась  позади. Повернула Боболинка, наклонилась к нему, веля
стоять  и  трепля  по  щеке,  и  он снова встал, как скала, -- и они проплыли
мимо,  ушли из виду. А затем берег осел, что ли. Не знаю. Я и того не понял,
что  мы  уже  в  реке. Земля точно ушла из-под повозки и окружающей толпы, и
всех  вместе  обрушило  не  спеша вниз -- а вокруг нас задранные кверху руки,
слепо  глядящие  лица  с кричащими ртами. За рекой, высоко, я увидел обрыв и
костер  на  обрыве,  убегающий  от нас в сторону; повозка быстро пошла вбок,
затем  из-под  кричащих  лиц  всплыла  утонувшая лошадь, взблеснула влажно и
опять  ушла  медленно  вниз,  в  точности  как взявшая корм рыба, а на крупе
лошадином,  зацепясь  ногой за стремя, повис человек в черной форме, и затем
я  понял, что форма синяя, но почернела от воды. А вокруг вопят, и чувствую,
как  дно  повозки  кренится и едет под хватающимися руками. Бабушка, став на
колени,  лупит  по  орущим  лицам  компсоновским  зонтичком.  А  позади  нас
продолжают течь с берега люди и с пением входить в реку.



3


     Патруль  северян,  обрубив  постромки,  помог мне и Ринго освободить от
утопших  лошадей  и  вытащить  повозку на берег. Побрызгав водой, мы привели
бабушку  в  чувство,  а  янки  скрепили сбрую веревками и впрягли своих двух
лошадей.  Наверху обрыва была дорога, и с нее стала видна вся цепь береговых
костров.  А  на  том,  на  нашем,  берегу по-прежнему пели, но тише. По всей
круче  ездили  еще патрули, а у воды, у костров караулили наряды пехотинцев.
Затем  мы поехали между рядами палаток; бабушка лежала, прислонясь ко мне, и
теперь  было  видней  лицо  ее  -- бледное и неподвижное, веки закрыты. Такая
старая,  усталая;  я  раньше  и не замечал, какая она старенькая, маленькая.
Стали  проезжать  мимо  больших костров; вокруг костров на корточках негры в
мокрой  одеже,  и  солдаты  ходят между ними, раздают еду. Выехав на широкую
улицу,  мы  остановились  у  палатки,  где стоял при входе часовой, а внутри
горел свет. Солдаты поглядели на бабушку.
     -- В госпиталь надо отвезти ее, -- сказал один.
     Бабушка открыла глаза, попыталась подняться.
     --  Нет,  --  сказала  она.  --  Доставьте  к полковнику Дику. И мне сразу
станет хорошо.
     Ее  внесли  в  палатку,  посадили на стул. Она сидела недвижимо, закрыв
глаза;  мокрая  прядь  волос  прилипла  к  лицу.  Вошел полковник Дик. Я его
раньше  не видел -- только слышал его голос, когда Ринго и я сидели, затаясь,
у  бабушки под юбкой, -- но я узнал его тут же по этому голосу, рыжей бородке
и жестким блестящим глазам. Он наклонился над бабушкой, проговорил:
     -- Будь проклята эта война. Будь проклята.
     --  У  нас  взяли  серебро,  чернокожих  и мулов, -- сказала бабушка. -- Я
приехала, чтобы мне их вернули.
     --  И  вам  их вернут, пусть лишь они отыщутся в расположении корпуса. Я
сам  пойду к генералу. -- Он взглянул на Ринго, на меня. -- Ба! -- сказал он. --
Мы с вами тоже, кажется, уже встречались.
     И вышел.
     В  палатке  было  жарко, тихо, три мухи летали вокруг фонаря, а снаружи
доносился  армейский  бивуачный шум, как дальний ветер. Ринго уже уснул, сев
на  землю,  уткнув  голову в колени, и я тоже клевал носом -- и увидел вдруг,
что  полковник  Дик  вернулся, и за столом ординарец пишет, а бабушка сидит,
закрыв глаза, и лицо у нее все такое же бледное.
     -- Перечисли-ка, что у вас взято, -- обратился полковник Дик ко мне.
     --  Я  сама,  --  сказала  бабушка, не открывая глаз. -- Сундук серебра...
перевязанный  пеньковой  веревкой...  Веревка новая... Чернокожие... Люций с
Филадель... фией.... Мулы... Сто... ик и Тесть.
     Полковник повернулся к ординарцу, поглядел, как Движется перо.
     -- Записал? -- спросил он.
     Ординарец прошелся взглядом по написанному.
     --  Если  столько негров заберут, то генерал, по-моему, будет рад дать в
придачу и вдвое больше мулов с серебром.
     -- Теперь иду к генералу, -- сказал полковник Дик.
     И  вот (через сколько времени, уж не знаю -- я спал) мы опять едем. Меня
и  Ринго  разбудили,  и мы сидим снова в повозке, две армейские лошади везут
ее  по  той  широкой  длинной улице, и с нами не полковник Дик, а уже другой
офицер.  Подъехали к целой горе сундуков и сундучков. А за ней -- огороженная
канатами  площадка,  в там полно мулов, а сбоку площадки стоят, ждут чуть не
тысяча  негров  --  взрослых  и детей, -- и мокрая одежа на них уже высохла. И
опять  все  замелькало густо -- бабушка в повозке, с широко раскрытыми теперь
глазами,  и  лейтенант  читает  по  бумаге, и солдаты вытаскивают сундуки из
кучи.
     --   "Десять   сундуков,  перевязанных  пеньковой  веревкой",  --  читает
лейтенант.  --  Готово?..  Сто  десять  мулов,  сказано  тут. "Пойманных близ
Филадельфии{26},   штат   Миссисипи".  Давайте  сюда  этих  миссисипских.  И
недоуздки чтоб на них веревочные.
     -- Миссисипских не наберется сто десять, -- говорит сержант.
     --  Давай  сколько есть. Побыстрей. -- Повернулся к бабушке: -- А вон ваши
негры, сударыня.
     Бабушка  смотрит  на  него,  широкоглазая,  как  Ринго. Подалась слегка
назад, прижала к груди руку.
     -- Но это не... они не...
     -- Не все они ваши? -- говорит лейтенант. -- Знаю.
     Генерал велел отдать вам еще сотню и спасибо сказать.
     -- Но это не... Мы не... -- бабушка опять.
     --  Она и дом тоже хочет обратно, -- говорит сержант. -- Домов у нас нету,
мамаша.  Придется уж вам ограничиться сундуками, неграми и мулами. Все равно
дом на телеге не поместится.
     Мы  сидим,  а  они грузят на повозку эти десять сундуков. Еле уместили.
Приладили еще пару вальков с постромками, впрягли четверку мулов.
     -- Кто тут умеет править четверней, выходи сюда, -- говорит лейтенант.
     Один  из  негров,  вовсе  нам  незнакомый,  вышел и поднялся на сиденье
рядом с бабушкой, А из загородки, позади нас, солдаты выводят мулов.
     -- Хотите посадить на них часть женщин? -- спрашивает лейтенант.
     -- Да, -- бормочет бабушка.
     --  Давайте садитесь, -- говорит лейтенант. -- По одной на мула, не больше
чтоб.  --  Протянул мне бумагу. -- Держи. Тут брод есть милях в двадцати вверх
по  реке;  там  и переправитесь. И поторапливайтесь, пока остальные негры не
решили пойти с вами.
     Всю  ночь  до  рассвета  мы ехали, везли десять этих сундуков, а позади
шли  мулы  и  вся  наша  армия  негров. Бабушка, в шляпке миссис Компсон и с
зонтиком  в  руке,  сидела рядом с незнакомым негром. Не шевелилась, но и не
спала -- когда развиднелось, сказала:
     -- Останови мулов.
     Повозка стала. Бабушка обернулась ко мне:
     -- Дай-ка взглянуть, что в этой бумаге.
     Мы развернули бумагу, глядим на четкий почерк:

     Полевой штаб

     ...ого армейского корпуса,
     Теннессийский военный округ,
     14 августа 1863 г.

     Всем бригадным, полковым и прочим
     командирам.
     Вам надлежит обеспечить подателю сего
     полный возврат нижепоименованного
     имущества, в которое входят: десять (10)
     сундуков, перевязанных пеньковой веревкой
     и содержащих серебро. Сто десять (110)
     лишившихся призора мулов, пойманных
     близ Филадельфии, штат Миссисипи.
     Сто десять (110) негров обоего пола,
     прибившихся к корпусу, проживающих в
     вышеуказанной местности.
     Вам надлежит также обеспечить подателя
     сего провиантом и фуражом, необходимым
     для следования к месту назначения.
     По приказу командира корпуса
                                 (подпись).

     Смотрим друг на друга в сером свете.
     -- Теперь небось погоните их возвращать, -- сказал Ринго.
     Бабушка поглядела на меня.
     -- У нас же будет еда для них и корм, -- сказал я.
     --  Да,  --  сказала  бабушка.  --  Я ведь не лгала, не путала. Ты и Ринго
слышали. Это рука Господня.
     Мы  сделали  привал,  проспали до полудня. Днем доехали до брода. Стали
уже  спускаться с кручи -- и вдруг увидели, что там внизу расположился конный

эскадрон. А назад поворачивать поздно.
     -- Они хватились и вдогонку -- и загородили переправу, -- сказал Ринго.
     Поворачивать поздно; уже к нам едут офицер с двумя солдатами.
     -- Я скажу им все как было, -- говорит бабушка. -- Мы тут неповинны.
     Она  сидит,  опять  уже  прижав руку к груди, подавшись слегка назад, а
другой  рукой протягивая бумагу навстречу подъехавшим. Офицер плотный такой,
краснолицый;  оглядел нас, взял бумагу, прочел и принялся ругаться. Сидит на
лошади, ругается, а мы смотрим на него.
     -- Сколько у вас не хватает? -- говорит.
     -- Сколько у нас чего?.. -- переспрашивает бабушка.
     -- Мулов! -- кричит офицер. -- Мулов! Мулов!
     Сундуки  я,  что ли, с серебром вожу или негров, перевязанных пеньковой
веревкой?
     --  Сколько у нас... -- лепечет бабушка, прижимая руку к груди и глядя на
него; Ринго, пожалуй, первый понял, о чем спрашивает офицер.
     -- Пятьдесят недохвату, -- сказал Ринго.
     --  Ничего  себе, -- сказал офицер. Опять выругался; повернулся с руганью
к солдату. -- Пересчитай! -- говорит. -- Так я и поверю им на слово!
     Солдат  считает  наших  мулов;  мы  сидим  не  шевелясь; даже не дышим,
по-моему.
     -- Шестьдесят три, -- говорит солдат.
     Офицер смотрит на нас.
     --  Сто  десять  минус шестьдесят три -- это будет сорок семь, -- говорит.
Выругался.  --  Подгони сюда сорок семь мулов! Живей! -- Смотрит опять на нас.
-- Трех мулов захотели выжулить?
     --  Нам  и  сорок  семь достаточно, -- говорит Ринго. -- Только вот кушать
нам надо -- в бумаге указано.
     Мы   переправились.   Мешкать   не  стали;  как  только  подогнали  нам
эскадронных  мулов и на них сели женщины из числа пеших, тут же мы двинулись
дальше. Солнце закатилось, но мы ехали без остановки.
     -- Ха! -- сказал Ринго. -- А теперь чья была рука?
     Только  в  полночь  остановились  на ночлег. Бабушка, строго глядя -- на
этотграз не на меня, -- сказала:
     -- Ринго.
     --  Я  ж  ничего  не говорил сверх того, что в бумаге, -- сказал Ринго. --
Это  ж бумага, а не я. Я просто сказал, сколько там недохвату до ста десяти.
Я  ж  не  сказал, что это нам их не хватает. Да и чего загодя молиться? Надо
сперва  домой  довести  их  в целости. Теперь не отмаливаться главное, а вот
чего делать со всеми вот этими неграми.
     -- Это так, -- сказала бабушка.
     Мы  сварили  и  поели  из  того,  что  дал  кавалерийский офицер; потом
бабушка   велела   всем  алабамским  выйти  вперед.  Их  оказалось  примерно
половина.
     --  Ну  как,  накупались  уже в реках, набегались за янки? -- спросила их
бабушка.  Стоят,  переступают с ноги на ногу в пыли. -- Или есть еще желающие
бегать за их армией? -- Стоят, молчат. -- Та