Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
следующий раз, она мне
рассказала, что сын засыпал ее вопросами обо мне.
- Почуял что-то неладное?
- Ну что ты, он ведь маленький, ему еще нет пяти.
Прошел год, и мы научились его обманывать, но он без конца предъявлял
на нее права. Я понял, что не могу без нее обойтись, но, когда я
настаивал, чтобы она бросила мужа, ребенок мешал ей уйти. Она не может
причинить ему горе. Она хоть сейчас уйдет от мужа, ну, как жить, если он
отнимет у нее Анхела? А мне казалось, что с каждым месяцем сын все больше
и больше становится похож на отца. У него появилась привычка говорить
"моя" мама, и как-то раз я застал его с длинной шоколадной сигарой во рту;
он все больше толстел. Отец будто создал маленького злого духа во своему
образу и подобию для того, чтобы наша с Мартой связь не зашла слишком
далеко, не перешла дозволенных границ.
Какое-то время мы снимали для наших свиданий комнату над лавкой одного
сирийца. Лавочник - его звали Хамит - был человек надежный: это было почти
сразу же после прихода Доктора к власти, и тень грядущего - зримая для
всех - чернела, как туча, над Кенскоффом. Связь с иностранным посольством
была выгодна для человека без подданства, - а вдруг понадобится попросить
политического убежища? Тщательно осмотрев лавку, мы, к сожалению, не
заметили, что в углу, за аптечными товарами, находилось несколько полок с
более дорогими игрушками, чем продавали в других местах, а в бакалейном
отделе - тогда еще кое-где торговали предметами роскоши - можно было найти
коробку французского печенья, любимое лакомство Анхела между завтраком,
обедом и ужином. Из-за него у нас произошла первая настоящая ссора.
Мы уже три раза встречались в комнате сирийца, где стояла медная
кровать под лиловым шелковым покрывалом, четыре жестких стула вдоль стены
и висело несколько раскрашенных семейных фотографий. Видимо, это была
комната для гостей, которую держали наготове для какого-то почетного
посетителя из Ливана, но он все не ехал, а теперь уже не приедет никогда.
В четвертый раз я прождал Марту два часа, но она так и не появилась. Я
вышел через лавку, и сириец доверительно мне сообщил:
- А мадам Пинеда уже ушла. Она была со своим сынишкой.
- С сынишкой?
- Они купили игрушечный автомобиль и коробку французского печенья.
Позже Марта мне позвонила. Голос у нее был прерывистый, испуганный, и
она очень торопилась.
- Я говорю с почты. Анхела оставила в машине.
- Он ест французское печенье?
- Французское печенье? Откуда ты знаешь? Дорогой, я никак не могла
прийти. Когда я вошла в лавку, я застала там Анхела с нянькой. Мне
пришлось сделать вид, будто я пришла покупать ему подарок за хорошее
поведение.
- А он хорошо себя вел?
- Не очень. Нянька говорит, что они видели, как я выходила из лавки на
прошлой неделе, - хорошо, что мы всегда выходим врозь! - Анхел захотел
поглядеть, где я была, и нашел на полке свое любимое печенье.
- Французское?
- Да. Ох, он пришел за мной на почту! До вечера. На том же месте.
Послышались гудки.
И мы снова встретились у статуи Колумба в ее "пежо". В тот раз мы не
обнимались. Мы ссорились. Я сказал, что Анхел избалованный мальчишка, и
она это признала, но, когда я сказал, что он за ней шпионит, она
разозлилась, а когда я сказал, что он становится таким же толстым, как
отец, она чуть не дала мне пощечину. Я схватил ее за руку, и она
закричала, что я ее ударил. Потом мы нервно расхохотались, но ссора
продолжала медленно кипеть, как бульон для завтрашнего супа. Я пытался
воздействовать логикой:
- Тебе надо сделать выбор. Так продолжаться не может.
- Значит, ты хочешь, чтобы мы расстались?
- Конечно, нет.
- Но я не могу жить без Анхела. Он не виноват, что я его избаловала. Я
ему нужна. Я не могу калечить ему жизнь.
- Через десять лет ты ему не будешь нужна. Он начнет бегать к мамаше
Катрин или спать с твоей горничной. Правда, тебя уже здесь не будет, ты
переедешь куда-нибудь в Брюссель или в Люксембург, но публичные дома для
него найдутся и там.
- Десять лет - долгий срок.
- И ты уже будешь пожилая женщина, а я совсем старик. Такой старик, что
мне уже все будет безразлично. И ты останешься с двумя толстяками... Но
зато с чистой совестью. Ее ты убережешь.
- А ты? Небось тебя разными способами будут утешать разные бабы.
В темноте, под статуей, голоса наши звучали все резче и резче. Как все
подобные ссоры, эта кончилась ничем, оставив после себя только рану,
которая, как всегда, быстро затянулась. В душе хватает места для множества
ран, прежде чем почувствуешь, что там не осталось живого места. Я вылез из
ее машины и пошел к своему "хамберу". Сев за руль, я стал выводить его на
дорогу. Я говорил себе, что это - конец, игра не стоит свеч, пусть живет
со своим гаденышем, у мамаши Катрин найдется много женщин покрасивее, да к
тому же она немка. Проезжая мимо, я злобно крикнул, высунувшись из окошка:
"Прощайте, фрау Пинеда!" И увидел, что она плачет, согнувшись над рулем.
Мне надо было хоть раз с нею проститься, чтобы понять, что я без нее не
могу жить.
Когда я снова сел рядом с ней, она уже успокоилась.
- Сегодня у нас ничего не выйдет, - сказала она.
- Наверно.
- Мы увидимся завтра?
- Да.
- Здесь? Как всегда?
- Да.
- Я тебе кое-что хотела сказать. У меня для тебя есть сюрприз. То, о
чем ты давно мечтаешь.
На секунду я подумал, что она решила уступить я пообещает бросить мужа
и ребенка. Я обнял ее, чтобы поддержать в такой переломный момент жизни.
- Тебе ведь очень нужен хороший повар? - спросила она.
- Ну да... Да. В общем, да.
- У нас замечательный повар, а он уходит. Я нарочно устроила скандал, и
его уволили. Так что бери его себе. Если хочешь. - Кажется, она снова
обиделась, что я молчу. - Ну, видишь, как я тебя люблю? Муж будет в
бешенстве. Он говорит, что Андре - единственный повар в Порт-о-Пренсе,
который умеет готовить настоящее суфле.
Я едва удержался, чтобы не спросить: "А как же Анхел? Он ведь тоже
любит поесть?" Вместо этого я сказал:
- Ты мне сделала царский подарок. Теперь я богач.
И это было недалеко от истины: суфле "Трианона" гремело в
Порт-о-Пренсе, пока не начался террор, не уехала американская миссия, не
выслали британского посла, а нунций не остался в Риме; пока комендантский
чае не создал между мной и Мартой преграду непреодолимей всякой ссоры, и
пока, наконец, и я не улетел на последнем самолете "Дельта" в Новый
Орлеан. Жозеф ушел едва живой после допроса у тонтон-макутов, и я
перепугался. Я был уверен, что они добираются до меня. Наверно, толстяк
Грасиа - глава тонтон-макутов - хочет заграбастать мой отель. Даже Пьер
Малыш больше не заглядывал ко мне угоститься ромовым пуншем. Целые недели
я проводил в обществе изувеченного Жозефа, повара, горничной и садовника.
Гостиница нуждалась в ремонте и покраске, но какой толк было тратиться без
всякой надежды на постояльцев. Только в номере-люкс "Джон Барримор"
поддерживался порядок, словно в семейном склепе.
Теперь наша любовная связь уже не спасала нас от страха и скуки.
Телефон перестал работать, он стоял у меня на столе как памятник лучших
времен. С установлением комендантского часа мы не могли больше видеться
ночью, а днем постоянно мешал Анхел. Мне казалось, что я спасаюсь не
только от политики, но и от любви, когда, прождав десять часов в
полицейском участке, где пронзительно воняло мочой, а полицейские с
довольной ухмылкой возвращались из камер, я наконец получил выездную визу.
Я помню там священника в белой сутане, он просидел весь день, читая свой
требник, с железным, невозмутимым терпением. Его так и не вызвали. Над его
головой на бурой стене были приколоты снимки мертвого мятежника Барбо и
его товарищей, которых месяц назад расстреляли из пулемета в хижине на
краю города. Когда полицейский сержант выдал в конце концов мне визу,
сунув ее через стойку, как корку хлеба нищему, священнику сказали, что
участок закрывается до утра. Он, конечно, назавтра пришел снова. В участке
можно было читать требник не хуже, чем в другом месте, - все равно никто
не осмеливался к нему подойти после того, как архиепископа выслали, а
президента отлучили от церкви.
Как приятно покинуть этот город, подумал я, глядя на него сквозь
вольную прозрачную голубизну с самолета, нырявшего в грозовые тучи,
которые, как всегда, покрывали вершину Кенскоффа. Порт казался крошечным
по сравнению со складчатой пустыней, расстилавшейся за ним, и высохшими,
необжитыми горами, которые в мареве тянулись к Кап-Аитьену и доминиканской
границе и напоминали сломанный хребет какого-то ископаемого зверя.
Я верил, что непременно найду какого-нибудь готового рискнуть человека,
он купит мой отель, и я снова буду свободен и независим, как в тот день,
когда приехал в Петионвиль и увидел мать в ее огромной бордельной кровати.
"Как я счастлив, что уезжаю", - шептал я черным горам, крутившимся где-то
внизу, и весело улыбался изящной американочке-стюардессе, которая подала
мне виски, и пилоту, доложившему пассажирам о ходе самолета. Только через
месяц я вдруг проснулся в своей нью-йоркской комнате с кондиционированным
воздухом на Западной 44-й улице и почувствовал себя несчастным; мне
приснилось сплетение рук и ног в машине "пежо" и статуя со взглядом,
устремленным за море. Тогда я понял, что рано иди поздно, но я туда
вернусь, пусть только кончится мое упрямство и не выгорит затея с продажей
гостиницы, - потому что корка хлеба, съеденная в страхе, все же лучше, чем
ничего.
4
Доктор Мажио долго сидел на корточках над телом бывшего министра. В
тени, отбрасываемой моим фонарем, он был похож на колдуна, заклинающего
смерть. Я не решался прервать колдовство, но, боясь, что в башне проснутся
Смиты, все же нарушил молчание:
- Неужели они скажут, что это не было самоубийством?
- Они могут сказать что угодно, - ответил он. - Не стоит себя
обманывать. - Доктор стал освобождать левый карман министра, тот лежал на
правом боку. - А ведь он был лучше других, - сказал доктор, тщательно
просматривая каждый клочок бумаги, близко поднося их к глазам в больших
выпуклых очках, которые надевал только для чтения, словно кассир,
проверяющий, не всучили ли ему фальшивую купюру. - Мы вместе проходили в
Париже курс анатомии. Но в те дни даже Папа-Док был приличным человеком. Я
помню Дювалье в двадцатые годы во время тифозной эпидемии...
- Чего вы ищете?
- Всего, что может навести на ваш след. Про этот остров очень точно
сказано в католической молитве: "Дьявол - как лев рыкающий, ищет, кого бы
ему пожрать".
- Вас он не пожрал.
- Дайте срок. - Он положил в карман записную книжку. - У нас сейчас нет
времени в этом разбираться. - Он перевернул тело на другой бок. Его трудно
было ворочать даже доктору Мажио. - Я рад, что ваша мать умерла вовремя.
Ей и так досталось в жизни. Человеку на его век хватит одного Гитлера. -
Мы разговаривали шепотом, чтобы не разбудить Смитов. - Заячья лапка, -
сказал он. - На счастье. - И сунул ее обратно в карман. - А вот что-то
тяжелое. - Он вынул мое медное пресс-папье в виде гроба с надписью:
"R.I.P." - Не подозревал, что у него было чувство юмора.
- Это мое. Видно, он взял его у меня в кабинете.
- Положите его обратно.
- Послать Жозефа за полицией?
- Ни в коем случае. Тело нельзя оставить здесь.
- Вряд ли они могут обвинить меня в том, что он покончил с собой.
- Они могут обвинить вас в том, что он спрятался в вашем доме.
- Почему он это сделал? Я его совсем не знал. Как-то раз видел на
приеме, только и всего.
- Посольства тщательно охраняются. Он, видимо, верил в вашу английскую
пословицу: "Дом англичанина - его крепость". Надеяться ему было не на что,
и он искал спасения в пословице.
- Черт знает что - приезжаешь домой, и в первую же ночь такая напасть.
- Да, неприятно. Еще Чехов писал, что самоубийство - нежелательное
явление.
Доктор Мажио поднялся и поглядел на труп. У цветных высоко развито
умение вести себя как подобает в данных обстоятельствах; даже западное
воспитание не сумело в них это вытравить - оно только видоизменило формы.
И если прадед доктора Мажио громко причитал посреди дворика, где жили
рабы, обратив лицо к бессловесным звездам, доктор Мажио произнес короткую,
выразительную речь над покойником.
- Как бы ни был велик страх перед жизнью, самоубийство - все равно
мужественный поступок, продуманное действие математически мыслящего
человека. Самоубийца все рассчитал по законам теории вероятности; он
знает, сколько шансов за то, что жить будет мучительнее, чем умереть.
Математический расчет у него сильнее чувства самосохранения. Но
представьте себе, как взывает к нему это чувство самосохранения в
последнюю минуту, какие отнюдь не научные доводы оно ему подсказывает!
- Мне казалось, что вы, католик, должны бы осудить...
- Вы напрасно подходите к этому самоубийству с точки зрения религии.
Религия тут ни при чем. Бедняга нарушал все божеские законы. Ел в пятницу
скоромное. Его чувство самосохранения не выдвинуло в качестве довода
против самоубийства божественную заповедь. - Он помолчал. - Вам придется
спуститься и взять его за ноги. Надо его отсюда убрать.
Лекция была окончена, надгробное слово произнесено.
У меня стало легче на душе, когда я почувствовал себя в больших,
сильных руках доктора Мажио. Я, словно больной, который хочет выздороветь,
безропотно подчинялся строгому режиму, предписанному врачом. Мы вытащили
министра социального благоденствия из бассейна и вынесли его на дорогу,
где стояла машина доктора Мажио с выключенными фарами.
- Когда вы вернетесь, - сказал он, - пустите воду, надо смыть кровь.
- Я, конечно, пущу, только пойдет ли вода...
Мы посадили министра на заднее сиденье. В детективных романах труп
легко выдают за пьяного, но этот мертвец был явно мертв; кровь, правда,
уже перестала течь, но стоило заглянуть в машину, и сразу бросалась в
глаза ужасная рана. К счастью, никто не отважился выйти ночью на дорогу; в
этот час орудовали одни упыри или тонтон-макуты. Те-то уж наверняка не
сидели дома: мы услышали шум их машины - никто другой не решился бы так
поздно ездить - прежде, чем успели свернуть на шоссе. Мы погасили фары и
стали ждать. Их машина медленно шла из столицы в гору; нам была слышна
громкая перебранка, заглушавшая скрежет коробки скоростей. На слух машина
была старая и вряд ли могла взять крутой подъем к Петионвилю. Что мы будем
делать, если она выдохнется как раз у поворота к гостинице? Их люди,
несмотря на поздний час, несомненно, заявятся к нам за помощью и
бесплатной выпивкой. Нам показалось, что мы ждали очень долго, пока машина
наконец не проехала мимо и шум не затих. Я спросил доктора:
- Куда мы его денем?
- Нам нельзя отъезжать слишком далеко ни вверх, ни вниз, - сказал он, -
а то напоремся на заставу. Это дорога на север, и милиция тут не смеет
спать, боится проверки. Тонтон-макуты скорее всего и поехали проверять
посты. Если машина не сломается, они доберутся до заставы у Кенскоффа.
- Вам ведь тоже пришлось ехать сюда через заставу. Как же вы
объяснили?..
- Сказал, что еду к больной, роженице. Случай обычный, и, если мне
повезет, о нем вряд ли донесут начальству.
- А если все же донесут?
- Скажу, что не мог разыскать хижину.
Мы выехали на шоссе. Доктор Мажио снова включил фары.
- Если нас все-таки увидят, - сказал он, - то наверняка примут за
тонтон-макутов.
Выбор у нас был ограниченный - что в ту, что в другую сторону дорогу
перегораживали заставы. Мы проехали метров двести в гору.
- Это им покажет, что он миновал "Трианон", а значит, туда и не
собирался... - сказал доктор Мажио, свернув во второй переулок слева.
Кругом стояли небольшие домики и заброшенные сады. В прежние времена
тут селились люди честолюбивые, но не особенно зажиточные: они жили на
дороге в Петионвиль, правда, так до него и не добравшись, - адвокат, не
гнушавшийся сомнительными делами; астролог-неудачник; врач, у которого
любовь к рому была сильнее интереса к пациентам. Доктор Мажио точно знал,
кто из них еще живет здесь, а кто сбежал, чтобы не платить принудительных
поборов, которые тонтон-макуты собирали по ночам на строительство нового
города - Дювальевиля. Я сам пожертвовал сто гурдов. На мой взгляд, все эти
домики и сады были одинаково неухоженными и нежилыми.
- Сюда, - распорядился доктор.
Он отъехал несколько метров от дороги. Мы не могли выключить фары,
потому что руки были заняты и некому посветить фонариком. Свет упал на
сломанную вывеску, где осталось только: "...пон. Ваше будущее..."
- Ага, значит, владелец уехал, - сказал я.
- Он умер.
- Естественной смертью?
- Насильственная смерть здесь стала естественной. Он пал жертвой своего
окружения.
Мы вытащили труп доктора Филипо из машины и отнесли за разросшиеся
кусты бугенвилеи, чтобы его не было видно с дороги. Доктор Мажио обернул
правую руку носовым платком и вынул из кармана мертвеца небольшой кухонный
нож. Он оказался зорче меня там, у бассейна. Он положил нож в нескольких
сантиметрах от левой руки министра.
- Доктор Филипо был левша, - пояснил он.
- Откуда вы все знаете?
- Я же вам говорил, что мы вместе изучали анатомию. Не забудьте купить
другой кухонный нож.
- У него была семья?
- Жена и мальчик лет шести. Он, видно, решил, что для них будет
безопаснее, если он покончит самоубийством.
Мы сели в машину и опять выехали на шоссе. У поворота к гостинице я
вылез.
- Теперь все зависит от слуг, - сказал я.
- Они побоятся болтать, - сказал доктор. - Свидетель тут может
пострадать не меньше обвиняемого.
Мистер и миссис Смит спустились на веранду завтракать. Я чуть не в
первый раз увидел его без перекинутого через руку пледа. Оба хорошо
выспались и с аппетитом ели грейпфрут, гренки и джем; я боялся, что они
потребуют какой-нибудь чудной напиток с названием, придуманным рекламной
фирмой, но они согласились выпить кофе и даже похвалили его.
- Я только раз проснулся за всю ночь, - сказал мистер Смит, - и мне
показалось, что я слышу голоса. Не приезжал ли мистер Джонс?
- Нет.
- Странно. На прощание он мне сказал в таможне; "До встречи вечером у
мистера Брауна".
- Его, наверно, сманили в другой отель.
- Я мечтала окунуться до завтрака, - сказала миссис Смит, - но Жозеф
убирал бассейн. Он у вас, я вижу, на все руки мастер.
- Да. Цены ему нет. Бассейн скоро будет в порядке, и вы до обеда
сможете выкупаться.
- А где нищий? - спросил мистер Смит.
- Ну, он убрался еще до рассвета.
- Надеюсь, не на пустой желудок?
Он улыбнулся мне, словно говоря: "Я шучу. Ведь знаю, вы человек
добрый".
- Жозеф, наверно, о нем позаботился.
Мистер Смит взял еще гренок.
- Я считаю, что нам с миссис Смит сегодня надо заехать в посольство.
- Вот это будет разумно.
- По-моему, этого требует просто вежливость. А потом я, пожалуй, завезу
рекомендательное письмо министру социального благоденствия.
- На вашем месте я бы спросил в посольстве, не было ли тут каких-нибудь
перемен. Если, конечно, письмо адресовано кому-то персонально.
- По-моему, некоему доктору Филипо.
- Тогда я непременно навел бы справки. Здесь то и дело пере