Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
ошлое отошло в прошлое, а рядом с ней было будущее. Но я понял, что,
когда настанет время - сколько бы лет до тех пор ни прошло, - мальчику
ничего не позволят забыть. Она произнесла только одну фразу, прежде чем
уехать на такси, которое привел Жозеф:
- Когда-нибудь и для него отольют серебряную пулю!
Дюпоны за неимением такси отбыли в собственном катафалке, и мы остались
с Жозефом одни. Мистер Смит повел миссис Смит в номер люкс "Джон Барримор"
прилечь. Он суетился возле нее, и она ему не препятствовала. Я спросил
Жозефа:
- На что им сдался покойник в гробу? Боятся, что на его могилу стали бы
носить цветы? Вряд ли. Он был неплохой человек, но не такой уж и хороший.
Водопровод в трущобах ведь так и не провели; наверное, часть денег пошла к
нему в карман.
- Люди очень пугаются, - сказал Жозеф, - когда узнают. Они пугаются,
что президент схватит их тоже, когда они умрут.
- Ну и что из того? Все равно остается только кожа да кости. Да и зачем
президенту мертвецы?
- Люди очень темные, - сказал Жозеф. - Думают, президент запрет доктора
Филипо во дворце в погреб и заставит всю ночь на себя работать. Президент
- большой колдун.
- Барон Суббота?
- Темные люди говорят - да.
- И ночью никто не сможет тронуть Барона, пока его охраняют все эти
упыри? Они ведь сильнее всякой стражи, сильнее даже тонтон-макутов?
- Тонтон-макуты - сами упыри. Так говорят темные люди.
- А ты в это веришь, Жозеф?
- Я тоже темный человек, сэр.
Я пошел наверх, в номер люкс "Джон Барримор", и по дороге раздумывал,
куда они бросят труп; вокруг много недорытых канав и котлованов, а на вонь
в Порт-о-Пренсе никто не обращает внимания. Я постучал в дверь и услышал
голос миссис Смит:
- Войдите.
Мистер Смит зажег на комоде маленькую походную керосинку и кипятил
воду. Рядом стояли чашка с блюдцем и картонная коробка с надписью
"Истрол".
- На этот раз я уговорил миссис Смит отказаться от бармина. Истрол
лучше успокаивает нервы.
На стене висела большая фотография Джона Барримора, откуда он взирал на
вас с напускным аристократизмом и еще высокомернее, чем всегда. Миссис
Смит лежала на кровати.
- Как вы себя чувствуете, миссис Смит?
- Отлично, - решительно заявила она.
- На лице не осталось никаких следов, - с облегчением сообщил мистер
Смит.
- Я же тебе говорю, он меня только толкнул.
- Женщин не толкают.
- По-моему, он даже не сообразил, что я женщина. И надо признаться, что
я первая напала на него.
- Вы храбрая женщина, миссис Смит, - сказал я.
- Ерунда! Меня не проведешь такой дешевкой, как темные очки.
- Стоит ее разозлить, и она превращается в настоящую тигрицу, - сказал
мистер Смит, помешивая истрол.
- А как вы опишете этот случай в вашей статье? - спросил я.
- Я как раз об этом думал. - Мистер Смит зачерпнул ложечку истрола,
чтобы проверить, не слишком ли он горячий. - Еще минуточку, детка. Он не
остыл. Да, насчет статьи. Было бы нечестно умолчать об этом совсем, однако
трудно рассчитывать, что читатели воспримут подобный эпизод в надлежащем
свете. Миссис Смит очень любят и почитают в Висконсине, но даже у нас
найдутся люди, готовые использовать любой предлог для разжигания расовой
вражды.
- Они и не подумали написать о белом полицейском в Нашвилле, - сказала
миссис Смит. - А он мне поставил синяк под глазом...
- И поэтому, принимая во внимание все обстоятельства, - продолжал
мистер Смит, - я решил разорвать статью. Что ж, нашим друзьям дома
придется обождать вестей от нас. Может, потом я и упомяну об этом случае в
одной из своих лекций, если миссис Смит будет сидеть со мной рядом в
подтверждение того, что ничего ужасного с ней не произошло. - Он снова
зачерпнул ложечку истрола. - Вот теперь, детка, уже остыло.
В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне было бы
приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со
мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть. Теперь
же я точно знал, куда она уходит, когда ее машина отъезжает от статуи
Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга на цепочке, куда посетители
вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими креслами
и диванами, сиянием люстр и большой фотографией генерала имярек, их
сравнительно благодушного президента; из-за этого портрета каждое
посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя
бы не видал ее спальни.
Я приехал в половине десятого, посол был один; я еще никогда не
заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим человеком. Он
сидел на диване и перелистывал "Пари-матч", словно в приемной у зубного
врача. Я тоже собрался молча сесть и взять "Жур де Франс", но он помешал
этому намерению и поздоровался со мной. И сразу же стал предлагать мне
выпить и выкурить сигару... Может быть, он просто одинок. Что он делает в
то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне на
свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть в
нем человека. Вид у него был усталый и подавленный. Он медленно, словно
тяжкий груз, передвигал свое тучное тело между столиком с напитками и
диваном.
- Моя жена наверху, читает вслух моему сыну, - сказал он. - Скоро
придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете.
- Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады, когда удается провести
вечер одним.
- Я всегда рад видеть своих друзей, - сказал он и погрузился в
молчание.
Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает
наверняка.
- Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой.
- Да. Он еще в тяжелом состоянии. Ужасно, когда ребенок страдает,
правда?
- Вероятно. У меня не было детей.
- А-а...
Я взглянул на портрет генерала. Мне, пожалуй, лучше было придумать
предлог для этого визита, ну хотя бы какую-нибудь культурную миссию. На
груди генерала сверкал ряд орденов, руку он держал на эфесе шпаги.
- Какое впечатление на вас произвел Нью-Йорк?
- Да такое же, как всегда.
- Мне бы хотелось поглядеть Нью-Йорк. Я там был только в аэропорту.
- Может, когда-нибудь вас назначат послом в Вашингтон. - Это была не
слишком удачная лесть; у него не было шансов на такое повышение в его
возрасте - ему, на мой взгляд, было уже под пятьдесят и он слишком надолго
застрял в Порт-о-Пренсе.
- Ну нет, - серьезно возразил он. - Туда мне никогда не попасть. Ведь
моя жена немка.
- Знаю, но неужели и теперь...
Он сказал просто, как будто это было самой заурядной вещью в мире, где
мы живем.
- Ее отца повесили в американской зоне. Во время оккупации.
- Ах так?
- Мать вывезла ее в Южную Америку. У них там нашлись родственники. Она
тогда была совсем ребенком, конечно.
- А она знает?
- О да, знает. Какой же это секрет? Она вспоминает отца с нежностью, но
у властей были веские основания...
Я подумал, будет ли еще когда-нибудь земля так безмятежно плыть в
пространстве, как сто лет назад? И у викторианцев бывали в семьях подобные
тайны, но кого сейчас испугаешь семейными тайнами? Гаити не было выродком
в нормальном мире, оно было просто маленькой частицей целого, выхваченной
наугад. Барон Суббота разгуливает по кладбищам всего мира. Я вспомнил
фигуру висельника в гадальной колоде Тарот. Наверно, этому человеку не
очень приятно, что деда его сына, которого зовут Анхелом, повесили.
Интересно, как бы почувствовал себя на его месте я?.. Мы ведь не очень-то
соблюдали предосторожность, легко могло случиться, что и мой ребенок...
был бы внуком того самого карточного висельника.
- Дети, в конце концов, не виноваты! - сказал я. - Сын Мартина Бормана
- священник в Конго.
Но зачем, спрашивал я себя, он рассказал мне такую вещь о Марте? Рано
или поздно любому человеку может понадобиться оружие против своей
любовницы; вот он сунул мне в рукав нож, которым я смогу воспользоваться
против его жены в припадке гнева.
Слуга отворил дверь и впустил еще одного посетителя. Я не расслышал его
имени, но, когда он, мягко ступая по ковру, подошел к нам, я узнал
сирийца, у которого год назад мы снимали комнату. Он улыбнулся мне как
сообщнику и сказал:
- Ну, разумеется, я давно знаком с мистером Брауном. Не знал, что вы
вернулись. Как вам понравилось в Нью-Йорке?
- Что нового в городе, Хамит? - спросил посол.
- В посольстве Венесуэлы попросил убежища еще один человек.
- Подозреваю, что скоро все хлынут ко мне, - сказал посол. - Да, на
миру и смерть красна.
- Утром случилась ужасная история, ваше превосходительство. Власти
запретили похороны доктора Филипо и украли гроб.
- До меня дошли слухи. Но я не поверил.
- Нет, это верно, - сказал я. - Я там был. Я видел своими глазами...
- Мсье Анри Филипо, - объявил слуга, и в наступившей тишине к нам
подошел молодой человек, он слегка прихрамывал - очевидно, последствия
детского паралича. Я его узнал. Это был племянник покойного министра; я с
ним познакомился в более счастливые времена, когда небольшая группа
писателей и художников собиралась у меня в "Трианоне". Помню, он читал
свои стихи - изысканные, мелодичные, слегка упадочные, vieux jeu
[старомодные (фр.)], под Бодлера. Как далеки теперь от нас эти дни! Все,
что от них осталось, - это ромовые пунши Жозефа.
- Вот вам первый беженец, ваше превосходительство, - сказал Хамит. - Я
так и думал, что вы появитесь, мсье Филипо.
- О нет! - сказал молодой человек. - Что вы! Пока нет. Насколько я
знаю, когда просишь политического убежища, ты должен прекратить
политическую деятельность.
- А какой политической деятельностью вы хотите заняться? - спросил я.
- Расплавляю старое фамильное серебро.
- Не понимаю, - сказал посол. - Возьмите мою сигару, Анри. Настоящая
"гавана".
- Моя дорогая и прекрасная тетя мечтает о серебряной пуле. Но одна пуля
может не попасть в цель. Нужно много пуль. К тому же нам придется иметь
дело не с одним дьяволом, а с тремя: с Папой-Доком, главой тонтон-макутов
и с начальником дворцовой охраны.
- Хорошо, что на американские кредиты они покупали оружие, а не
микрофоны, - сказал посол.
- А где вы были утром? - спросил я.
- Я только что вернулся из Кап-Аитьена и опоздал на похороны. Может,
это и к лучшему. Меня задерживали на каждой заставе. Очевидно, принимали
мой вездеход за первый танк армии вторжения.
- А как обстоят дела там?
- Да никак. Все кишит тонтон-макутами. Если судить по количеству темных
очков, можно подумать, что ты в Голливуде.
В это время вошла Марта, и я рассердился, что она раньше поглядела на
него, хотя и понимал, что благоразумнее, если она не будет обращать на
меня внимания. Она и поздоровалась с ним, по-моему, чуть-чуть теплее, чем
надо.
- Анри! - сказала она. - Я так рада, что вы пришли. Я за вас очень
боялась. Побудьте у нас хоть несколько дней.
- Я не могу оставить тетю одну. Марта.
- Приведите и ее сюда. С ребенком.
- Пока еще не время.
- Смотрите, как бы потом не было поздно. - Она обернулась ко мне с
приятной, ничего не означавшей улыбкой, которой обычно одаривала вторых
секретарей, и сказала: - Мы совсем заштатное посольство, пока у нас нет
своих беженцев, правда?
- Как здоровье вашего сына? - спросил я.
Мне хотелось, чтобы вопрос так же ничего не значил, как и ее улыбка.
- Боли немножко утихли. Он очень хочет вас видеть.
- Неужели? Зачем я ему?
- Он очень любит видеть наших друзей. А то ему кажется, что о нем
забыли.
- Эх, если бы у нас были белые наемники, как у Чомбе! - сказал Анри
Филипо. - Мы, гаитяне, уже лет сорок деремся только ножами и битыми
бутылками. Нам необходимо иметь хоть несколько человек, обладающих опытом
партизанской войны. Горы у нас не ниже, чем на Кубе.
- Но у вас нет лесов, где можно прятаться, - сказал я. - Ваши крестьяне
их вырубили.
- И все же мы долго не сдавались американской морской пехоте. - Он
добавил с горечью: - Я говорю "мы", хоть и принадлежу к другому поколению.
Наше поколение научилось живописи - знаете, картины Бенуа покупают для
Музея современной живописи (конечно, они стоят много дешевле европейских
примитивов). Наших писателей издают в Париже, а теперь они и сами туда
переселились.
- А как ваши стихи?
- Они были довольно звучные, правда? Но под их напев Доктор пришел к
власти. Мы все отрицали, а в результате утвердился этот черный дьявол.
Даже я за него голосовал. Знаете, а я ведь понятия не имею, как стрелять
из ручного пулемета. Вы умеете из него стрелять?
- Ну, это дело простое. За пять минут научитесь.
- Научите меня.
- Сначала надо раздобыть пулемет.
- Научите меня по чертежам и пустым спичечным коробкам, а потом я,
может, и раздобуду пулемет.
- Я знаю человека, который куда больше годится вам в учителя, чем я, но
пока что он сидит в тюрьме. - Я рассказал ему о "майоре" Джонсе.
- Они его избили? - спросил он со злорадством.
- Вот это здорово! Белые не любят, когда их бьют.
- Он как будто отнесся к побоям очень спокойно. Мне показалось, что он
к этому привык.
- Вы считаете, что у него есть военный опыт?
- Он говорит, будто воевал в Бирме, но тут ему приходится верить на
слово.
- А вы не верите?
- Что-то в нем есть недостоверное, или, точнее сказать, не совсем
достоверное. Когда я с ним говорил, мне вспомнились дни моей молодости в
Лондоне - я уговорил один ресторан взять меня на работу; я знал
французский и наврал, будто служил официантом у Фуке. Я все время боялся,
что меня выведут на чистую воду, но мне это сошло с рук. Я ловко себя
запродал, как бракованную вещь, где дефект заклеен ярлычком с ценой. Не
очень давно я так же успешно выдавал себя за эксперта по живописи, и опять
никто не вывел меня на чистую воду. Иногда мне кажется, что Джонс играет в
ту же игру. Помню, я посмотрел на него как-то вечером после концерта на
пароходе - мы плыли с ним из Америки - и подумал: а не комедианты ли мы,
брат, с тобой оба?
- Это можно сказать о большинстве из нас. Разве я не был комедиантом,
когда писал стихи, от которых так и несло "Цветами Зла" [цикл стихов
Бодлера], и печатал их за свой счет на дорогой бумаге? Я отправлял их на
рецензию в ведущие французские журналы. Это была ошибка. Меня вывели на
чистую воду. Я ни разу не прочел о своих стихах ни единой критической
заметки, не считая того, что писал Пьер Малыш. На потраченные деньги я,
пожалуй, мог бы купить пулемет. (Слово "пулемет" казалось ему теперь
магическим.)
- Ладно, не горюйте, давайте вместе играть комедию, - сказал посол. -
Возьмите мою сигару. Налейте себе чего-нибудь в баре. У меня хорошее
виски. Может, и Папа-Док тоже только комедиант.
- Ну нет, - сказал Филипо. - Он настоящий. Чудовища всегда настоящие.
Посол продолжал:
- И нечего так уж сетовать на то, что мы комедианты, это благородная
профессия. Правда, если бы мы были хорошими комедиантами, тогда у людей по
крайней мере выработался бы приличный вкус. Но мы провалили свои роли, вот
беда... Мы плохие комедианты, хоть и вовсе не плохие люди.
- Избави господи! - сказала Марта по-английски, словно обращаясь прямо
ко мне. - Я не комедиантка. - Мы о ней забыли. Она заколотила кулаками по
спинке дивана и закричала им уже по-французски: - Вы слишком много
болтаете. И несете такую чепуху! А у моего мальчика только что была рвота.
Вот, у меня еще руки пахнут. Он плакал, так ему было больно. Вы говорите,
что играете роли. А я не играю роль. Я занимаюсь делом. Я подаю ему тазик.
Даю аспирин. Я вытираю ему рот. Я беру его к себе в постель.
Она заплакала, не выходя из-за дивана.
- Послушай, дорогая... - смущенно сказал посол.
Я даже не мог к ней подойти или как следует на нее посмотреть: Хамит
следил за мной с иронией и сочувствием. Я вспомнил, что мы спали на его
простынях, - интересно, сам ли он их менял? Он знал не меньше интимных
подробностей, чем собака проститутки.
- Вы нас всех пристыдили, - сказал Филипо.
Марта повернулась и вышла, но в дверях зацепилась каблуком за ковер,
споткнулась и чуть не упала. Я пошел за ней и взял под руку. Я знал, что
Хамит за мной следит, но посол, если что-нибудь и заметил, ловко это
скрыл.
- Скажи Анхелу, что я поднимусь к нему попрощаться через полчаса, -
сказал он.
Я притворил за собой дверь. Она сняла туфлю и стала прикреплять
оторвавшийся каблук. Я взял у нее из рук туфлю.
- Тут ничего не сделаешь, - сказал я. - У тебя нет других?
- У меня их пар двадцать. Как ты думаешь, он знает?
- Может быть. Не уверен.
- А нам от этого будет легче?
- Не знаю.
- Может, тогда нам не придется играть комедию.
- Ты же сказала, что ты не играешь.
- Я хватила через край, да? Но весь этот разговор мне был противен. Все
мы вдруг показались мелкими, никому не нужными нытиками. Может, мы и есть
комедианты, но чему тут радоваться. Я по крайней мере что-то делаю,
правда? Даже если это плохо. Я же не представлялась, будто не хочу тебя. И
не представлялась, что люблю тебя, в первый вечер.
- А теперь ты меня любишь?
- Я люблю Анхела, - сказала она, словно защищаясь, и стала подниматься
в одних чулках по широкой старомодной лестнице. Мы вошли в длинный коридор
с нумерованными комнатами.
- У вас много комнат для беженцев.
- Да.
- Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас.
- Слишком опасно.
- Не опаснее, чем в машине, и какое это имеет значение, если он
знает...
- "В моем собственном доме", - скажет он, точно так, как ты сказал бы:
"В нашем "пежо". Для мужчин всегда важна степень измены. Тебе было бы
легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом "кадиллаке"?
- Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса.
- Ты обещал зайти к Анхелу.
- А потом?..
- Может быть. Не знаю. Дай подумать.
Она отворила третью по коридору дверь, и я очутился в комнате, в
которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе кровати были
двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым ковром. В
простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она готовится ко
сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы ему
не нравиться и Марте. Он был толстый, но есть женщины, которые любят
толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь
есть женщины, которым нравится рабство.
Анхел сидел прямо, опершись на две розовые подушки; свинка не очень
заметно раздула и без того пухлые щеки. Я сказал: "Ау!" Я не умею
разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные глаза южанина,
как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У Марты были такие
глаза.
- А я болен, - сказал он с оттенком морального превосходства.
- Вижу.
- Я сплю здесь с мамой. Папа спит рядом. Пока у меня не упадет
температура. У меня сейчас...
- Во что это ты играешь? - перебил его я.
- В головоломки. - Он спросил Марту: - А внизу больше никого нет?
- Там мсье Хамит и Анри.
- Пусть они тоже придут...
- Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы.
- А у мсье Брауна была свинка?
Марта замялась, и он сразу ее на этом поймал, как следователь на
перекрестном допросе. Я ответил за нее:
- Была.
- А мсье Браун играет в карты? - спросил он с видимой
непоследовательностью.
- Нет. То есть не знаю, - сказала она, словно бо