умал  он.  -  Эта  тяжесть,  о
которой я раньше и не подозревал, все время давила на него. И к
тому же у него нет веры".

     Чтобы  вернуть  равновесие  поколебленному  миру, он снова
сосредоточил мысли на макете, который  стоял  внизу,  в  темном
нефе. Но едва он сосредоточился, как вместе со шпилем перед его
глазами  появилось  то,  чего он не хотел, что он отринул в тот
самый день, когда поползла земля и запели  камни.  И  он  снова
прислушался,  затаив  дыхание.  Вот  между  коричневой  и синей
блузами  мелькнул  Пэнголл,  один  из   рабочих,   приплясывая,
подкрадывается  к  нему,  держась  подальше  от  метлы, и шпиль
бесстыдно торчит у него между ног. А потом  упали,  разметались
рыжие волосы. И он почувствовал, что стискивает руками камень и
глаза  его  зажмурены,  рот  разинут,  а  ребра  давят, не дают
дышать.  В  голове  у  него  снова  все  смещалось.  Он  сказал
невнятно:  "Вот какой ценой... Мне следовало знать. И я не могу
помолиться за них,  потому  что  вся  моя  жизнь  стала  единой
молитвой воли, вплавленной, влитой в камень.

     Смилуйся! Или наставь меня".

     Но ответа не было. Только ветер овевал камни.

     Джослин  открыл  глаза и понял, что смотрит не на башню, а
на мир с ее  высоты,  потому  что  мир  вдруг  переменился.  Он
изогнулся  чашей,  которая  была  видна  как на ладони, объемля
голубыми краями всю ширь окоема. В удивлении и восторге Джослин
ухватился за камень и, приподнявшись, встал на колени. "Вот что
это такое - быть птицей", - подумал он, и,  словно  подтверждая
его  мысль,  у  самого его лица пролетел ворон, вперекор ветру,
хрипло негодуя на людей, которые  так  нагло  вторглись  в  его
владения.   А   внизу   -  Джослин  теперь  отпустил  камень  и
выпрямился,  чтобы  склоненные  спины  строителей   не   мешали
смотреть,  -  были  видны  три  реки,  которые сливались у стен
собора. Они стремили свое сверкание к  башне,  и  места,  такие
далекие   друг  от  друга,  сопрягаемые  лишь  усилием  разума,
поистине воссоединились. На северо-востоке  Джослин  видел  три
мельницы,  три отдельных каскада, словно водяные ступени, но их
связывала длинная  лента  воды,  которая,  змеясь,  тянулась  к
собору.  И  река  в  самом  деле текла под гору. Он видел новый
каменный мост, белевший у  Стилбери,  видел  даже  монахинь  на
монастырском  дворе,  по  меньшей  мере  двух,  - хотя они были
скрыты стеной, его взгляд как бы взламывал стену на расстоянии.
Поняв это, он устремил  взгляд  на  новый  мост,  прищурился  и
увидел  цепочку  навьюченных  мулов,  ослов,  ломовых  лошадей,
разносчиков и нищих, крестьян с овощами,  которые  тащили  свой
товар  к  торговым  рядам  у  дальнего  конца  моста. Значит, в
Стилбери базарный день, а здесь, в городе, никто не торгует, он
и раньше это знал, но  теперь  охватил  все  взглядом  и  видел
воочию,  что это именно так. Радость билась в нем как птица. "Я
хотел бы, чтобы шпиль был высотой в тысячу футов, - подумал он,
- тогда я мог бы видеть все окрест". Он дивился самому себе, но
потом вспомнил, во имя кого будет возведен шпиль.  И  словно  в
ответ  на  свое  удивление  он  почувствовал  у  себя за спиной
ангела, который согревал его на холодном  ветру.  "Значит,  это
правда,  истинная  правда,  ибо  здесь,  наверху,  среди стука,
звяканья и треска, здесь, возносясь к  облакам,  я  весел,  как
поющий  ребенок.  Я  и  не  знал,  что  способен испытать такое
блаженство!" Он стоял на ветру и ждал, что  блаженство  отрешит
его  от  суетных  мыслей.  Он  разглядывал полоски и квадратики
полей, покатые склоны,  поднимавшиеся  к  лесистому,  зубчатому
хребту. Они были мягкие, теплые и гладкие, как юное тело.

     Он  опустился  на  колени,  суровый, непоколебимый, закрыл
глаза и стал молиться, осеняя себя  крестным  знамением.  "Даже
сюда,  в горние Твои выси, я принес греховные помыслы. Ведь мир
вовсе не таков, каким я его вижу. Земля - это скопище безносых,
ощеренных скелетов; там  виселицы,  куда  ни  глянь,  там  дети
рождаются  среди  крови  и  пахарь  поливает борозду потом, там
притоны, там пьяные валяются в канавах. И нет ничего благого во
всей этой  юдоли,  кроме  великого  дома,  ковчега,  прибежища,
корабля,  который один может спасти всех этих людей, и отныне у
него будет мачта. Прости меня".

     Он открыл глаза, встал, почувствовал, что блаженство вдруг
покинуло его, и попытался понять, куда же оно исчезло, глядя  в
небо,  в немыслимую высоту, куда вознесется верхняя часть башни
и шпиль. Огромная птица парила там на распростертых крыльях,  и
он, вспомнив евангелиста Иоанна, сказал громко:

     - Это орел.

     Но  немой  юноша,  который  подправлял  каменный рот, тоже
поглядел вверх, улыбнулся и покачал головой. Джослин подошел  к
нему по доскам, наклонился и потянул за курчавые волосы.

     - Ну что ж. А для меня это все-таки орел.

     Но немой уже снова принялся за работу.

     У  ближней гряды из земли вставали бугры и холмики, словно
там по волшебству вырастали кусты. Они тянулись кверху и  прямо
на глазах оживали, превращались в людей. А за ними другие бугры
превращались в лошадей, жеребых ослиц, навьюченных корзинами, -
это   был  целый  караван.  Путники  перевалили  через  хребет,
синевший вдали, и миновали ближнюю гряду. Они теперь спускались
по склону прямо к глазу Джослина, к башне, к собору, к  городу.
Они  не  взяли  западнее,  в  обход  Холодной  бухты, по тропе,
выбитой копытами за долгие годы. Они  берегли  время,  не  щадя
сил.  И  ему  вдруг открылось, что другие ноги протопчут прямую
как стрела дорогу к городу, он понял, что башня  овладела  всей
округой,  преобразила  ее  и  господствует над ней, одним своим
существованием изменяя лик земли повсюду, откуда она видна.  Он
окинул  взглядом  горизонт  и убедился, сколь истинным было его
видение.  Повсюду  возникали   новые   дороги,   люди   кучками
прокладывали  себе  путь  меж  кустов и вереска. Округа покорно
обретала иной вид. Вскоре город, подняв кверху огромный  палец,
будет    похож    на   ступицу   колеса,   появление   которого
предопределено, непреложно. Новая улица. Новая гостиница, Новая
пристань. Новый мост, и вот по новым  дорогам  уже  идут  новые
люди.

     "Мне  казалось,  это  будет  просто.  Мне  казалось, шпиль
завершит каменную  Библию,  станет  каменным  Апокалипсисом.  В
своем  безумии  я и не подозревал, что с каждым шагом мне будет
дан новый урок и новая сила. И некому было  наставить  меня.  Я
должен был строить, повинуясь лишь своей вере, не слушая ничьих
советов.  Другого  пути не было. Но при этом люди притупляются,
как плохой резец,  или  срываются,  как  топор  с  топорища.  Я
слишком  был  поглощен  своим  видением,  чтобы  принять  это в
расчет, и, кроме видения, не нуждался ни в чем".

     Он поглядел вниз,  на  узенький  прямоугольник  Пэнголлова
царства,  где  кучи  камней уже изрядно поредели; ему был виден
маленький квадрат двора между аркадами. Он разглядел даже белые
шашки,  которые  мальчики  из  певческой  школы   оставили   на
парапете.  Он  взглянул на дома, обступавшие собор. За красными
островерхими крышами он увидел  задние  дворы,  где  пятнышками
шевелились  коровы и свиньи. Какой-то старик добрел до отхожего
места и, уверенный, что за оградой его никто не видит,  оставил
дверь настежь. А через три дома женщина - белый кружок поменьше
и  коричневый  побольше  -  готовилась  разносить по домам свой
товар. На дворе, у ограды, стояли два деревянных ведра и лежало
коромысло.  Прищурившись,  Джослин  разглядел,  что  в   ведрах
молоко,  и,  увидев,  как  она долила в ведра воды, он невесело
улыбнулся. Она подняла ведра, островерхая крыша  скрыла  ее,  а
потом  она  появилась уже на улице и перешла на другую сторону,
обходя пьяного, который валялся в канаве, слабо дергая рукой, а
над ним, задрав лапу, стояла собака.

     - Слизняк.

     Он вздрогнул и обернулся. Но Роджер Каменщик смотрел не на
пьяного. Он смотрел на юго-восток, в сторону невидимого  отсюда
моря.

     - Гнида.

     За  семью  сверкающими  излучинами  на  берегу реки стояла
кучка домов.

     - Что ты там увидел, Роджер?

     - Поглядите на этого ворюгу! Он сейчас  засядет  в  "Трех
бочках".  А барка с камнем, который нам позарез нужен, простоит
всю ночь и весь завтрашний день, покуда он не накачается вином.
Ему плевать, что мы будем сидеть без дела!

     - Сын мой...

     Мастер закричал на него:

     - Да мне-то что! И вам горя мало! Все равно ваша взяла!

     Сразу стало тихо. Тишина  была  оглушительная,  как  после
удара грома. Строители подняли головы. Ни стука, ни скрежета.

     - Спокойно, Роджер. Спокойно.

     - Спокойно! Да я...

     Роджер  закрыл  лицо  руками.  И  не отнимая их, отрывисто
бросил:

     - Эй, вы! Работать!

     Стук  сразу  возобновился.  Роджер  опустил  руки,  но  не
смотрел  на  Джослина.  Он  отошел, не сказал больше ни слова и
тяжело, по-медвежьи косолапо стал спускаться вниз.

     Джослин проводил его взглядом, и в голову ему пришла новая
мысль. "Я боюсь спуститься, - подумал он.  -  Мне  бы  остаться
здесь на всю жизнь. Но делать нечего, надо спускаться, никто не
может  вечно  жить  среди  орлов". И он заставил себя пройти по
стремянкам, мимо ласточкина гнезда, с одной подмости на другую,
а потом по темной  внутристенной  лестнице,  в  серый,  плотный
сумрак  у  опор.  Ему надо было поговорить с мастером, но Рэчел
вклинилась между ними, ее болтовня  так  и  лезла  в  уши:  ах,
милорд  теперь  гораздо  лучше  выглядит, эти упражнения ему на
пользу, как бы она хотела, ах, как бы хотела быть с Роджером на
самом верху, но высота  для  нее  страшней  чистилища  -  и  ее
накрашенное  лицо  дергалось,  и все тело дергалось под напором
слов, - вот и приходится торчать тут, среди мусора, а Пэнголл -
настоящий преступник, забыл  свой  долг,  мужчины  все  таковы,
впрочем,  нет,  конечно,  не все, есть и хорошие, она знает, но
этот сбежал неизвестно куда, и о нем ни слуху ни  духу,  бросил
Гуди,  а  она,  на  беду, наконец ждет ребенка, бедняжка, такая
милая, славная, а он ее бросил...

     Ярость захлестнула Джослина, отчаянная злоба  на  пьяницу,
который валялся в канаве, и на второго пропойцу, который торчал
в   "Трех   бочках".   Он   крикнул   Роджеру,   который  стоял
отвернувшись:

     - Сын мой! Данною мне властью я  приказываю  тебе:  пошли
человека  на хорошей лошади в "Три бочки". Вели ему захватить с
собой хлыст и в случае нужды пустить его в ход!

     Он шел через неф, прочь от мусора и болтовни,  шел,  и  по
щекам его катились слезы. "Сколь ужасны уроки, которые мне дано
извлечь,  -  думал  он,  -  сколь  огромна  высота, и власть, и
цена..."

     У двери он овладел  собой.  Повернувшись  к  престолу,  он
сказал хрипло:

     - О  Господи, Ты приклонил ухо Твое к моим молитвам. И на
глазах у меня слезы радости, потому что Ты вспомнил рабу Твою.



     ГЛАВА ШЕСТАЯ

    Когда он снова поднялся на башню, головы, изливающие изо
ртов  осанну,   уже  были   вмурованы  над   каждым   окном.   Он
    перегнулся через край кладки и  увидел  их  сверху:  волосы
разметаны,  носы  торчат,  как  клювы. Головы кричали, взывая к
новым дорогам, которые обозначались по  склонам  холмов,  и  не
замечали  птиц,  маравших  их  беловатыми  подтеками.  Заглянув
внутрь башни, он увидел, как  перестроили  свод  -  там  теперь
осталось  лишь круглое отверстие, сквозь которое глаза с трудом
нащупывали  пол,  совсем  смутный,   почти   невидимый.   Через
отверстие  торчком  втаскивали  бревна,  и люди подхватывали их
наверху. Он и сам испытал - или,  вернее,  увидел  со  стороны,
оттиснутый  в  угол,  -  некое  безумие,  насыщенное скрежетом,
грохотом и криками, когда бревна укладывали там, где они должны
были  образовать  второе  перекрытие.  Ведь  башне   предстояло
подняться  еще  на  восемьдесят футов, и там опять будут окна и
головы,  изливающие  изо  рта  осанну,  и  опять   подмости   и
стремянки, и при мысли об этом у него захватывало дух; так было
по  крайней  мере  здесь,  наверху,  где  эта громада повисла в
воздухе на высоте птичьего полета, и сердце трепетало при  виде
каменных   четвериков,   становившихся   все  меньше,  а  потом
завершавшихся круглым отверстием, которое было дном и вершиной.

     И, чувствуя в себе всепоглощающую,  неколебимую  волю,  он
знал,   что  великое  дело  благословенно.  В  декабре  настали
странные дни, когда в храм ни разу не заглянуло  солнце  и  неф
был  похож  на пещеру. В эти дни он приходил в темный храм и не
мог приняться ни за какое занятие, только  носил  в  себе  свою
волю,  зная,  что  в конце концов все будет хорошо, хотя нижний
ярус башни и растущий над ним верхний ярус тяжким гнетом давили
на него, распирали голову. И он  спешил  наверх,  как  ребенок,
который  тянется  к матери. Но о матери он не вспоминал. А если
вспоминал, тотчас же Гуди со своими рыжими волосами врывалась в
его мысли и исторгала слезы из глаз.

     В один из таких дней он шел от своего дома к собору,  едва
видя собственные ноги в тумане; и хотя в неф туман не проникал,
там  царила  почти  непроглядная  темнота.  Он стал подниматься
наверх, взобрался по винтовой лестнице до первого перекрытия  и
окунулся  в  яркий свет. Здесь, наверху, сияло солнце, но лучи,
пронзавшие башню, меркли  перед  тем  светом,  который  сверкал
выше,  озаряя  свинец,  стекло, камень и бревна перекрытия, так
что видны были даже следы топора. Когда он поднялся сквозь  это
лучистое  сияние  по  стремянкам и подмостям туда, где работали
люди, чьи руки казались голубыми, на самый  верх  башни,  к  ее
неровной оконечности, его ослепило по-настоящему, до боли, и он
невольно  закрыл глаза руками. Вокруг видны были только вершины
холмов, ничего больше. Туман сияющей, искристой пеленой  покрыл
долину и город, и, хотя пелену эту еще не пронзал шпиль, ее уже
пронзала  башня.  И Джослин почувствовал странное успокоение, в
эту минуту в душе его царил почти ничем не омраченный мир.

     Но порой туман затоплял даже башню. И тогда работа еле шла
или прекращалась вовсе, и он вынужден был  оставаться  внизу  и
платить  всю  цену  сполна.  Армия  работала  под  навесами и в
сараях, словно под скалами на морском дне. Там плотничали.  Под
навесом,  у  пролома,  рубили  восьмиугольные  венцы,  и каждый
верхний венец делали поменьше нижнего.  Эти  венцы  поднимались
выше  человеческого  роста.  Потом  плотники  ставили на каждом
бревне какую-то метку и снова все разбирали, а Роджер  Каменщик
в   мрачной  задумчивости  рассматривал  решетчатый  деревянный
макет,  похожий  на  колпак.  К  Роджеру  редко  кто  подходил,
строители сторонились его. Он стал слишком угрюм, слишком груб,
слишком  часто  давал  волю своему бешенству, а потом уходил, и
одна только Рэчел шла за ним следом,  осунувшаяся,  накрашенная
Рэчел, которая трещала без умолку и кружила возле него. Джослин
испытывал  сострадание  к  этому рабу великого дела и удрученно
смотрел, как он взбирается  по  лесам,  медленно,  упорно,  или
стоит,  тщательно  нацеливая свой снаряд то вверх, то вниз, или
прислушивается у опор.

     А там почти всегда можно было что-нибудь услышать. В конце
декабря камни снова  начали  петь.  Они  пели  не  беспрерывно;
иногда  по  целым неделям кряду ничто не мешало богослужениям в
капелле Пресвятой девы. Но потом люди начинали ощущать какое-то
смутное беспокойство, старались понять, в чем дело,  и  решали,
что  воздух  слишком сух или слишком холоден, но в конце концов
они чувствовали по иголке в каждом ухе, и дыхание перехватывало
без всякой причины. А потом вдруг иголки становились звуком,  и
тогда  из  груди  вырывались  тяжкие  вздохи и в душу заползали
ожесточение и страх. Горожане и проезжие толпились  у  западной
двери,  внимая чуду - грозному пению камней, но теперь никто не
заходил в собор, как раньше.  Строители,  заслышав  это  пение,
бросали  работу и переглядывались, потом снова брались за дело.
Теперь они редко  смеялись.  Один  лишь  Джослин,  распятый  на
кресте  своей  воли,  с  улыбкой говорил, почувствовав иголки в
ушах:

     - Это пройдет.

     Но с приближением весны, по мере того как ростки  тянулись
к земной поверхности, а башня - к небу, камни стали петь чаще.

     И  в  это самое время Джослин узнал о Роджере нечто новое.
Он пристально следил за мастером, оценивая свое орудие,  считал
каждый его шаг по стремянкам, ждал того мгновения, когда орудие
притупится и надо будет снова его наточить или покрепче загнать
клин  в рукоятку; и все-таки, сколько Джослин ни приглядывался,
он  ничего  не  мог  рассмотреть  под  знакомой  внешностью   и
привычными движениями Роджера. Но однажды он глядел вниз сквозь
отверстие  в своде, а Роджер в это время поднимался на башню; и
Джослин с удивлением понял, что мастер боится высоты не  меньше
Рэчел.  Он боялся, но преодолевал страх. Высота была неотделима
от его работы, она была его жизнью, но она, видно,  никогда  не
доставляла  ему радости, как Джослину, он не знал ликования, от
которого захватывает дух, когда под ногами только шаткая  доска
и  уже  не слышно пения камней, а доска дрожит и колеблется над
пустотой. И теперь, поняв это, Джослин с состраданием  смотрел,
как   Роджер   поднимается   наверх.  Он  двигался  размеренно,
неторопливо, без той небрежности, которой щеголяли иные из  его
помощников,  и  всегда смотрел прямо перед собой; Джослин видел
все до самого пола, где над ямой стлался полумрак,  и  понимал,
почему Роджер держится поближе к стене, а не посреди стремянки.
Мелкий  дождик,  подхлестываемый  ветром,  окроплял  непокрытую
голову Джослина, но он стоял, поджидая Роджера,  и,  когда  его
голова   и   плечи  поднялись  над  верхним  настилом,  Джослин
явственно увидел, что они опутаны сетью.

     - Отчего ты боишься, сын мой?

     Мастер стоял перед ним, тяжело дыша.  Он  ухватился  одной
рукой за поручень.

     - Они опять поют.

     - Ну и что? Так было уже не раз, а потом все кончалось.

     Джослин  поднял  голову  и  сквозь  завесу дождя посмотрел
вверх.

     - Роджер, знаешь, о чем я думал? Крест... тот, что  будет
вон там, наверху...

     - Да.

     - Ведь  он  будет  выше  человеческого роста, верно? А на
макете он такой крошечный, его мог бы носить на шее ребенок.

     Мастер закрыл глаза и скрипнул зубами. Он застонал.

     - Что с тобой, Роджер? Говори, я тебя слушаю.

     Мастер посмотрел на Джослина, стоявшего перед ним на  фоне
неба, и пробормотал хрипло:

     - Смилуйтесь.

     - Опять?

     - Преподобный отец...

     - Ну?

     - Я не могу больше...

     Джослин улыбался, но теперь улыбка застыла у него на лице,
как маска. Мастер протянул к нему свободную руку.

     - Их ослепил блеск того, что вы... что мы...

     Он  отвернулся,  облокотился  на  поручни  и  закрыл  лицо
ладонями; голос его был теперь едва слышен.

     - Прошу вас, смилуйтесь.

     - Кроме тебя, некому это сделать.

     Мастер  помолчал,  не  отнимая  рук  от  лица.  Потом   он
заговорил, но так и не поднял головы:

     - Я  попробую  рассказать  вам, в чем для меня загвоздка.
Камни поют. Я  не  знаю  почему  и  могу  только  догадываться.
Понимаете,  в  этом  моя  беда.  Я  только  и  делаю, что строю
догадки. Я ведь ничего не знаю. Не то что  вы...  -  Он  искоса
взглянул на Джослина. - Не то что вы, когда говорите проповедь.
Понимаете?

     - Разумеется, понимаю.

     - Да, мы вынуждены гадать. Мы решаем, что вот это или вон
то выдержит,  но,  покуда  нет  всей нагрузки, не можем сказать
наверняка. И даже ветер, тот самый ветер, который  сейчас  едва
шевелит волосы у вас на голове...

     Он со злобой посмотрел на Джослина.

     - Отец  мой,  есть  у  вас снасть, которой можно измерить
напор ветра? Дайте мне ее, тогда я скажу,  что  устоит,  а  что
о