Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
с ним, выпадали редко. Дождавшись такого
дня, он притворился, будто изнемог и уснул, а сам прислушивался
к шарканью отца Адама. Он украдкой открыл один глаз и увидел,
как сухая спина священника исчезла на лестнице. Тогда он собрал
все силы, спустил ноги с кровати, встал и выждал, пока пройдет
слабость. Потом он дошел до двери, держась за стену, напялил
скуфью на встрепанные волосы, накинул на плечи плащ. Колени у
него дрожали от слабости, и когда он сполз с лестницы, то
увидел, что внизу пусто. Там не было уже ни огня в камине, ни
свечей, но в окна щедро вливался свет, на стеклах трепетали
тени. И еще в воздухе веяло свежестью, которая всколыхнула
скорбь в его груди. Среди дров в камине он отыскал палку и
оперся на нее.
Он постоял, подумал. "Если выйти через заднюю дверь, он
меня не увидит; а я не увижу этот каменный молот".
За дверью, среди высокой, буйной травы, была поленница.
Благоухание ошеломило его, он прислонился к поленнице, забыв о
больной спине, и ждал, пока скорбь, плескавшаяся в нем, не
излилась из его глаз. А потом над головой у него что-то
зашевелилось, и на миг в нем блеснула безумная надежда. Он
закинул голову, выкручивая шею, и глянул вверх. Целый сонм
ангелов сиял на солнце, они были розовые, золотистые, белые;
они-то и благоухали, радуясь свету и воздуху. Они несли облако
зеленых листьев, а среди листьев было что-то длинное, черное,
струящееся. Мысль его воспарила с ангелами, и он вдруг понял,
что от корня яблони произрастут новые ветви. Она была близко,
за стеной, она распустила зеленое облако, завладела землей и
воздухом - источник, чудо, яблоня; и он расплакался, как
ребенок, сам не зная, от радости или от печали. А потом, там,
где двор его дома спускаются к реке и деревья склонялись над
самой водой, он увидел, как блеснул и сразу исчез крылатый
сапфир, вобравший в себя всю синеву неба.
Он крикнул:
- Вернись!
Но птица умчалась безвозвратно, как спущенная стрела. "Она
не вернется никогда, - подумал он, - даже если я просижу тут
весь день". Он стал утешать себя мыслью, что птица, может быть,
все же вернется и сядет во всей своей красе на ветку совсем
близко, но в душе знал, что этого не будет.
- Нет, зимородок не вернется ко мне.
"Пускай, - сказал он себе. - Зато мне посчастливилось его
увидеть. Только мне одному". Наконец он встал и боковой
дорожкой пошел к площади. Он видел в пыли конец палки и свои
едва волочащиеся ноги. "Наверное, я похож на старого ворона, -
думал он, когда плелся по дорожке, сгибаясь чуть ли не до
земли.- Зачем я иду искать то, чего нет? Но не так-то все
просто! У меня много причин, и они перепутались. Отец Адам был
прав. На свете есть яблони и птицы, а я поглощен суетой".
Дойдя до Королевских ворот, он присел на каменную
приступку и стал рассматривать пыльную дорогу. Но какие бы ноги
ни попирали эту пыль, она все равно оставалась просто пылью, и
ему стало еще грустней. Он через силу встал и брел, волоча ноги
по пыли, пока не увидел у себя под самым носом уличную канаву,
в которой играла голенькая девочка.
Он спросил ее:
- Где найти Роджера Каменщика, дитя мое?
"Господи, - подумал он, - кто поверил бы, что у меня может
быть такой старческий голос?" Пока он думал это, девочка,
разбрызгивая грязь, выбралась из канавы и убежала. Он не знал,
как перейти канаву, и зашлепал прямо по воде. А потом он увидел
мужские ноги и туловище и спросил:
- Где найти Роджера Каменщика, сын мой?
Сверху кто-то плюнул, и плевок повис на его плаще. Грубый
голос сказал:
- На Новой улице.
Ноги ушли.
Он повернул направо, шаркая подошвами и палкой по
булыжникам. "Новая улица такая длинная", - подумал он, и при
этой мысли силы оставили его. Он поискал взглядом, где бы
присесть, но не нашел подходящего камня. Тогда он сел на землю
у глиняной стены и прикрылся плащом. Он опустил капюшон на лицо
и был теперь как бы в шатре.
Но и под шатром он угадал их присутствие, выглянул и
увидел босые детские ноги.
- Где Роджер Каменщик, дети мои?
Ноги ушли, разбрызгивая грязь в канаве. Камень ударил в
землю возле него. "Надо идти, - подумал он. - Надо куда-то
идти". Он с трудом поплелся вдоль стены и вдруг вспомнил, что
Роджер Каменщик, должно быть, сейчас в "Звезде". Он брел, левой
рукой опираясь на палку, а правой держась за стену; и наконец
он увидел постоялый двор со звездой на вывеске, а у ворот была
каменная приступка. Тяжело дыша, он сел и сказал себе: "Не все
ли равно, ведь дальше я идти не могу".
- Роджер Каменщик...
Ноги ушли, но вскоре вернулись, теперь их стало много, а
он все повторял:
- Роджер Каменщик... Роджер Каменщик...
Наконец появились женские ноги и красный подол платья.
Женщина вскрикнула и быстро заговорила, но он, как всегда,
легко пропускал ее слова мимо ушей. "Мне жаль ее, - думал он, -
жаль, но не очень, чуть-чуть. Это мой изъян, что я не могу
скорбеть и о ней тоже".
Чьи-то руки подхватили его под мышки и подняли с камня, а
ноги и палка волочились по земле. Он видел, как приближалась
дверь, потом увидел ступени, его ноги коснулись их, сперва
одна, потом другая, и палка простучала: тук, тук, тук. А потом
была еще дверь где-то в полутьме, и она отворилась. Руки
опустили его на скамью, захлестнутого дурнотой, и исчезли,
затворив дверь. Он зажмурился и ждал, когда исчезнувший мир
вернется.
Первыми вернулись звуки. Он услышал хрип, кашель,
клокотание мокроты, сопение, и в этих звуках была своя череда.
Они заставили его открыть глаза; и он увидел напротив окна
маленький очаг, а подле очага широкую кровать с валиком в
изголовье, на которой белели смятые простыни. Там,
приподнявшись на локте, лежал Роджер Каменщик, в одежде, но
разутый. Его опухшее лицо непрерывно смеялось, а потом рот
разинулся, смех перешел в вопль, и он упал навзничь. Джослин
видел, как вздымается его грудь.
Роджер Каменщик, путаясь в простынях, повернулся на бок.
Потом снова тяжело приподнялся на локте и поглядел на Джослина,
ощерившись по-собачьи. Лицо его было в испарине. Джослин
взглянул в налитые кровью глаза, и лицо Роджера исказилось. Он
повернул голову и сплюнул мимо очага.
- От вас разит падалью.
Джослин подумал над этими словами, припомнил лица, которые
склонялись над его постелью. "Может быть, - подумал он, - очень
может быть". И услышал свой старческий голос, который
бессмысленно повторял:
- Может быть, Роджер, может быть. Очень может быть.
Роджер Каменщик, опираясь на локоть, подался вперед. Он
сказал с бесконечным удовлетворением:
- Стало быть, они и до вас добрались.
Он поперхнулся, и что-то красное потекло по его
подбородку.
- Он еще не рухнул, Роджер. Так сказал мне отец Адам. И
еще отец Адам сказал, что он все равно когда-нибудь упадет,
будь он даже высечен из алмаза и утвержден на самых корнях
земли.
Мастер медленно приподнялся. Он с трудом выпутал ноги из
простыней и, шатаясь, пошел через комнату. Джослин слышал, как
он выругался и ударил кулаком в окно. Раздался треск, звон
стекла. Мастер крикнул в мертвую пустоту:
- Рухни хоть сию секунду, и хрен с тобой!
- Сегодня почти нет ветра, Роджер! Только цветы на яблоне
колышутся.
Мастер побрел назад. Он тяжело упал на колени у кровати и
начал шарить по ней руками. Потом перестал, навалился на нее
боком и снова засмеялся.
- Это хорошо, что от вас воняет, Джослин. Мне от этого
полегчало. А я-то думал, мне уж ни от чего не полегчает.
Но Джослин был далеко, он грезил и сказал рассеянно:
- Я видел зимородка.
А потом перед ним опять были ноги, красное платье, и язык
трещал, трещал, трещал. Роджера Каменщика уложили обратно в
постель. Голос раздался над Джослином, потом снова метнулся к
кровати:
- Разве ты не понимаешь, дурак ты этакий? Они же знают,
что он здесь!
Платье и голос исчезли за дверью. Он посмотрел в сторону
кровати, но увидел только, как вздымалась и опадала грудь, и
услышал прерывистый хрип.
- Роджер! Роджер! Ты меня слышишь?
Только хрип в ответ.
- Ты подумай. Я считал, что совершаю великое дело, а
оказалось, я лишь нес людям погибель и сеял ненависть. Роджер!
Он пристально вглядывался, но видел только вздымающуюся
грудь да руку, которая слабо вздрагивала при каждом вздохе. Он
отвернулся и стал смотреть на угли в очаге. Теперь они казались
ярче, потому что сумерки уже ползли по углам.
- Любить всех людей священной любовью... И вот... Роджер,
ты меня слышишь?
Но Роджер даже не пошевельнулся. Джослин больше не пытался
заговорить с ним и ждал, а рука все вздрагивала при каждом
вздохе, угли рдели в сумерках, и он созерцал бесформенную,
необъяснимую груду, возникшую у него в голове.
Наконец тело на кровати вздрогнуло. Роджер лежал пластом,
уйдя головой в подушку, и равнодушно смотрел на Джослина.
- Так. Вот, стало быть, мы оба тут.
- Это неправда, что старики не знают страданий. Они
страдают, как и молодые, только им еще труднее.
- Похвальба!
- И вот, после всей ложной святости я околдован мертвой
женщиной.
- Вы сумасшедший. Я всегда это говорил.
- Не знаю. Я был занят только этим исполинским шипом. А
ее я совсем не знал. Может, поэтому она и явилась мне во сне и
сказала... или нет, не сказала ничего, только мычала пустым
ртом? Но даже в этом я не уверен. Элисон говорит, что она меня
околдовала. Ведь это правда, Роджер? Как же иначе? А знаете,
быть может, Гвоздь настоящий! Нам не дано знать.
Мастер крикнул:
- Будьте вы прокляты! Он рухнет, и я еще доживу до этого
дня! Вы отняли у меня мое дело, моих подручных, все отняли,
чтоб вам провалиться в самое пекло!
Он судорожно всхлипнул.
- Вместе с вашей сетью. Вы загнали меня слишком высоко.
- Но меня самого загнали. Я тоже попал в сеть.
Он слышал, как Роджер сморкался в простыню.
- Слишком, слишком высоко.
И вдруг голова у Джослина прояснилась. Он отчетливо понял,
как быть с этой бесформенной, этой невыразимой грудой.
- Послушай. Вот для чего я пришел.
Он дергал пряжку до тех пор, пока плащ не упал с плеч,
потом сдернул скуфью, снял с груди крест и положил на скамью.
- С тонзурой ничего не поделаешь. Знак священной чистоты
на теле смердящего пса. Нет, тут ничего не поделаешь. Ересь? Я
- средоточие...
Он встал и зашаркал по полу. Потом опустился на колени, но
спина не выдержала, и он упал на четвереньки. "Что ж, - подумал
он, - придется так".
- Ты сказал тогда, что я сам дьявол. Но я не дьявол. Я
просто глупец. И еще мне кажется, я как дом с огромным
подвалом, где живут крысы. И на руках моих какое-то проклятье.
К кому ни прикоснусь, всем причиняю горе, особенно тем, кого
люблю. И теперь я, несчастный, опозоренный, пришел молить тебя
о прощении.
Наступила долгая тишина. Гудел огонь, поскрипывали оконные
петли, шелестели листья. Он смотрел на доски пола меж своих
рук. "Я здесь, - подумал он. - Больше я ничего не могу
сделать".
Колено глухо стукнулось об пол подле его правой руки. Его
взяли за плечи и выпрямили. Роджер держал его, касаясь руками
пламени, которое опаляло ему спину. Мастер ругался, плакал,
голова его и все тело тряслись. Он не умел плакать, весь
содрогался при каждом рыдании, и дрожь передавалась Джослину; а
потом сквозь рыдания стали прорываться слова, и Джослин
почувствовал, что сам прижимается к Роджеру, цепляется за него.
Голова Роджера лежала у него на плече, и он глупо лепетал
что-то про яблоню, утешал и гладил Роджера по широкой дрожащей
спине. "Он праведник, - думал он, - истинный праведник, что бы
это ни значило! Здесь, под намалеванной, качающейся вывеской,
рождается что-то..."
Вдруг Роджер отстранился. Одна его рука еще лежала на
плече Джослина, другой он размазывал слезы по лицу.
- Расхныкался, как младенец. А все потому, что я пьян.
Чуть выпью, глаза сразу на мокром месте.
Джослин почувствовал, что шатается под его тяжелой рукой.
- Ты не поможешь мне встать, Роджер?
Мастер громко захохотал. Он оттащил Джослина на скамью,
потом добрел до кровати и тяжело плюхнулся на ее край. А
Джослин все объяснял ему:
- У меня теперь совсем нет спины. Ты мог меня сломать.
Иногда мне кажется, это от тяжести каменного молота, но что
поделаешь.
- Он там. Стоит. Пейте.
- Нет, нет я не могу. Спасибо.
Кучка дров занялась с краю и вспыхнула желтым пламенем. По
комнате заплясали тени. Мастер дотянулся до кувшина и отхлебнул
из него.
- Мы сделали что могли.
- Там, на самом верху, ужас. Помрачение.
- Не надо об этом.
- Тяжесть, пустота. Легкость, пустота.
Мастер крикнул:
- Довольно! Довольно же!
Джослин снова взглянул на бесформенную груду у себя в
голове.
- Но это, конечно, еще не все. Когда-нибудь он рухнет. И
все же, хотя опоры согнулись, шпиль покосился и щебенка... я
еще не знаю. У меня еще остается моя... как бы сказать... мое
недоверие. Понимаешь, может быть, все-таки это то самое, для
чего мы были предназначены, мы оба. Он сказал, что мне, как
глупой девчонке, непременно нужно перед кем-нибудь
преклоняться. Но ведь в этом нет ничего дурного, правда? Я
отдал шпилю свое тело. Что же его держит, Роджер? Гвоздь? Я?
Или она, или ты? Или бедняга Пэнголл, который лежит,
скорчившись, под опорами и меж ребер у него проросла веточка
омелы?
Роджер Каменщик присмирел, словно слился со стеной, и на
нем дрожали отблески огня. Но иные твари витали по комнате, и
Джослин чувствовал, как черные крыла трепещут вокруг него.
Голос его тонул в этом вихре, и он сам едва слышал себя:
- Ты еще можешь кое-что сделать, Роджер, сын мой. Ты еще
можешь кое-что сделать.
Лицо Роджера снова побагровело, налилось кровью, и он
прохрипел:
- Значит, вот для чего вы сюда пришли, Джослин? Око за
око, зуб за зуб. И если я откажусь... вы все расскажете.
- Нет! Нет! Я и не думал...
- Я все понимаю, отец мой. Я чуял, к чему идет дело.
И тут, среди трепещущих черных крыл, Джослину стало
страшно.
- Я совсем не думал...
- Говорю вам, я все понимаю.
- Я сам не знаю, как это у меня вырвалось... против воли.
Роджер Каменщик тяжело плюхнулся на кровать.
- Когда снова придет гроза, я это попомню. Око за око.
- Ты мог уйти. Ты еще молод.
- Кто взял бы меня? Кто пошел бы со мной работать? Ведь
вы же отняли все.
- Бог всегда с нами. Это я знал... Но теперь я знаю и
другое. А это все равно, что не знать ничего... Что такое
человеческий ум, Роджер? Дом вместе с подвалом и всем прочим?
В комнате опять появилась женщина, она блестела черными
глазами и трещала без умолку. А когда она ушла, он услышал
другие голоса и смех.
- Кто это там?
- Люди.
- Пойми... если она что-нибудь знала... Как тебе
объяснить? Беда в том, Роджер, что подвал знал про него - знал,
что у него нет силы в чреслах, - и устроил этот брак. Наверное,
это из-за ее волос. Я видел эти рыжие волосы, растрепанные,
вокруг узкого бледного лица. А потом, конечно, уже не видел. Но
однажды, когда она стояла у опоры и смотрела на тебя, они
опалили мне глаза. Тогда-то она меня и околдовала. Да,
околдовала, ведь правда? Поэтому я должен все про нее узнать.
Ведь если она знала... если она знала, что с ее мужем, и даже,
может быть, смирилась, это было бы не так ужасно... И конечно,
она меня преследует!
- О чем вы толкуете?
- О ней, разумеется, о ней. Я всегда ждал ее. Она
прибегала и вдруг останавливалась. Один раз я перевязал ей
разбитое колено, оторвал кусок от своей... Но что с того?
Позже, когда я понял, как она запуталась в моих сетях, я хотел
поговорить с ней, заставить ее понять...
- Вы? - Говорила она обо мне хоть раз? Впрочем,
это все равно. Я и ее принес в жертву. Умышленно. И знаешь,
Роджер, молитвы не остаются без ответа. Вот что ужасно! И когда
она умерла, я стал одержим ею, потому что она меня околдовала.
Молитву затмили волосы. Волосы мертвой женщины. Неплохая шутка,
а?
- Шутка!
- Наверное, можно жить так, чтобы всякая любовь была
благом, чтобы одна любовь не соперничала с другой, но пополняла
ее. Что такое человеческий ум, Роджер?
- Вы достигли того, зачем пришли. Уходите.
- Но я должен знать...
- Не все ли нам теперь равно?
- Я совсем запутался. Пойми, перед тем как она меня
околдовала, я любил ее как дочь. А в день ее смерти...
- Не надо. Уйдите.
- Мне быть бы о трех языках, чтобы сказать три вещи
разом. Я пришел туда. Ты помнишь? Я ведь только хотел помочь.
Быть может, я уже тогда кое-что понимал. Она была на полу. Она
подняла голову и увидела меня на пороге в полном облачении
настоятеля, священника, обвинителя. А я только хотел помочь, но
это ее убило. Я убил ее, все равно что перерезал ей глотку.
Он услышал шаги мастера у самых своих ног. Почувствовал на
лице горячее дыхание, насыщенное винными парами.
- Вон отсюда.
- Неужели ты не можешь понять? Я должен знать все это,
потому что я убил ее!
Мастер вдруг крикнул:
- Вон! Вон!
Его руки отбросили Джослина. Дверь с треском распахнулась,
и эти руки вышвырнули его за порог. Он увидел, как прямо на
него стремительно несутся ступени, а потом он привстал на
коленях, цепляясь за лестничные перила.
- Падаль вонючая!
Кувшин просвистел у самой его головы и вдребезги разбился
о стену. Он на четвереньках дополз до скользкой мостовой, а
сзади его настиг крик Роджера:
- Чтоб с тебя кожу содрали заживо!
Но крик потонул в буре голосов, смеха и лая. Он встал,
хватаясь за стену, но шум захлестнул его, и в глаза ему
ворвались руки, ноги, смутные лица. Он вдруг увидел узкий
темный проход, рванулся туда, и одежда лопнула у него на спине.
Он слышал, как затрещала ткань. Руки держали его, не давая
лечь. Голоса ревели и визжали. Теперь у них были пасти,
оскаленные, слюнявые. Он вскрикнул:
- Дети мои! Дети мои!
Вопли и неистовства не унимались, это было целое море
проклятий и ненависти. Руки сжались в кулаки, замелькали ноги.
И ему показалось, что сквозь весь этот шум он слышит, как Айво
и его приятели науськивают псов:
- Ату! Ату! Ату!
Он лежал ничком и видел ноги и полосу света, которая
падала из двери на грязь в канаве.
А потом вокруг разлилась тишина. Ноги постепенно
отдалились. И в тишине он услышал женский голос:
- Матерь божия! Да вы поглядите на его спину!
Ноги задвигались быстрей. Он уже не видел их, но слышал,
как они идут, бегут, спотыкаются о булыжники. Освещенная дверь
захлопнулась.
Он полежал немного, дрожа всем телом. Потом зашевелился,
пополз к стене. "Я наг, - подумал он. - Так и должно было
случиться". Он встал и поплелся на тусклый свет факелов,
маячивший над Главной улицей. Порой он терял стену, оступался,
попадал