Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
бегающий по цветущему лугу, а
голубое пятно, расширяясь, затуманилось в его глазах и
превратилось в искрящийся каскад. Наконец он дал отдых шее и
погрузился в паутину света, медовых полос, протянувшихся от
окон, призрачных огней, которые плыли в его голове и старались
затмить голубизну неба, еще дрожавшую перед глазами.
И отныне, всякий раз как армия Роджера работала на крыше,
небо смотрело прямо в жадно разинутую пасть ямы. Вскоре стало
видно сплетение балок; потом их убрали одну за другой. Рабочие
на полозьях втащили в собор огромный кусок парусины, к которому
с купола протянулись канаты. Парусину с пением вздернули
кверху. Когда работы кончались, она закрывала небо, иногда на
нее обрушивался ливень, и там, наверху, словно проходила
процессия и слышался рев. А когда погода прояснялась,
возвращались строители и снова открывали небо. Каждый день
главный мастер осматривал яму. Один раз он сам спустился туда,
но сразу же вылез, качая головой, и на ногах у него налипла
грязь. Он молчал, зато Рэчел объясняла, как подвигается дело,
всякому, кто хотел, а иногда и не хотел ее слушать.
Великий пост кончался, близилась Пасха, Джослину
приходилось выслушивать жалобы, что шум с крыши слышен даже в
капелле Пресвятой девы, и он решил, что пора ему самому залезть
наверх и все осмотреть. Он осторожно, с трудом поднялся по
винтовой лесенке и наконец очутился над сводом, на высоте ста
двадцати футов, откуда яма казалась крошечной черной точкой.
Перед ним был огромный четырехугольник, огражденный зубцами,
залитый светом и воздухом. Он пробрался среди таинственных
деревянных и каменных сооружений и выглянул наружу; внизу был
двор, посреди которого бугорком торчал кедр. Мальчики из
певческой школы бегали по траве взапуски или сидели, склонясь
над шашками, на парапете аркады. И Джослин вдруг почувствовал,
что любит всех чистой и радостной любовью. Волнение переполняло
его. Он отдернул голову - пролетавший ворон едва не задел его
крылом по лицу, - огляделся и вновь почувствовал волнение.
Оказалось, он стоит у начала новой кладки - первый ряд камней
уже обозначил четверик. Каменщик клал слой известкового
раствора, тонкий, как пленка белка в яйце. Джослин стиснул
руки, поднял голову и торжественно воззвал ко всем разом - и к
мальчикам, и к немому, и к Роджеру Каменщику, и к Гуди:
"Ликуйте, дщери иерусалимские!"
Наступила Пасха, и это особенно чувствовалось в капелле
Пресвятой девы, где праздник возвестил о себе покровом из
небеленого холста на алтаре. Свечи тоже были как небеленый
холст, прихожане валили толпой, и гроб ждал ангела, несущего
благую весть, что Он воскрес. А у опор, куда свет легко
проникал через узорные стекла, Пасха явила себя по-иному -
шумом и сиянием солнца.
Каменная кладка стала быстро расти, и однажды Джослин,
выглянув в окно своего дома, увидел, что белый камень уже
поднялся выше зубцов. Вскоре четверик в свою очередь начал
обрастать лесами, сперва появился один настил, потом второй.
Бревна из леса Айво вползали в собор через пролом в северном
трансепте. Со свода спускали канаты, и бревна уходили вверх
торчком, как стрелы, а люди сторонились их. Джослин захотел
было посмотреть, что с ними делают потом, но мастер не пустил
его. Когда же он наконец снова поднялся наверх, то увидел, что
бревна из леса Айво - или его отца - образовали четырехугольную
основу для перекрытия, которое должно было появиться на уровне
прежней крыши. Но посредине оставалось квадратное отверстие, и
небо все так же низвергалось сквозь него. Каменная кладка с
четырех сторон стала расти неравномерно. Каменщики оставляли
просветы, и Джослин понял, что здесь будут окна высотой в
пятьдесят футов, освещающие башню.
Капелла Пресвятой девы украсилась цветами, бледные лица
прихожан ожили, нежные уста детей источали хвалу. Пришел Айво в
полном облачении - его должны были рукоположить в каноники. Он
предстал перед тремя священнослужителями и читал из толстой
Библии, а может быть, просто повторял на память - определить
было трудно, потому что читал он "Отче наш" и "Богородицу";
однако новый канцеллярий сказал, что теперь Айво читает
неплохо. Последовало торжественное рукоположение, и солнце
заглядывало в маленькие окна, озаряя на стеклах житие святого
Альдхельма. Джослин сидел за пюпитром и всем существом своим
чувствовал, как растет башня. Он ждал Айво, который подошел с
подобающим достоинством. И вот в капелле Пресвятой девы Джослин
взял его теплую руку в свою. Обычные вопросы, благословение,
рука в пастырской руке, переносный алтарь и, наконец, среди
свечей и цветов, поцелуй мира.
А потом Айво снова отправился на охоту.
Тем временем воздух и земля становились все суше, и вот
снова появилась пыль. Джослин тщательно обдумал, как с ней
справиться, но ему пришлось молча махнуть на все рукой, потому
что Пэнголл и его помощники пали духом. Грязь, оставшаяся в
нефах, высохла и повисла пыльным облаком. Кроме того, пыль
летела через квадратное отверстие над опорами. Она лежала
повсюду небольшими кучками и холмиками. Она сверкала в лучах
солнца, расползалась и бугрилась по надгробиям. Крестоносцы,
застывшие в геральдическом безмолвии на каменных плитах меж
колонн нефа, уже не сверкали родовыми гербами, а оделись в
грязные кольчуги или латы навозного цвета, словно здесь же и
были повержены в кровавом побоище. По эту сторону дощатой
перегородки храм стал мирским, как конюшня или пустой сарай для
сбора десятины. Весь его божественный смысл сосредоточился
теперь наверху, в квадратной башне. Леса внутри башни
поднимались все выше, и снизу казалось, будто смотришь в печную
трубу, где усердно вьют гнездо птицы. Оттуда свисали канаты,
подмостки суживали просвет, прямые стойки лесов словно
сходились далеко вверху, наклонные стремянки были переброшены
от настила к настилу. И повсюду неутомимо сновали строители.
Они уже не шумели и не смеялись, как в первые дни весны, а
стали молчаливыми и сосредоточенными. Прежде, работая внизу,
они держались небрежно и самонадеянно. Но теперь, на высоте
почти двухсот футов, они словно постигли какие-то тайны, не
доступные никому другому, и оттуда почти всегда доносился лишь
деловой шум: там стучали, строгали, тесали, скребли. Идя в
капеллу Пресвятой девы служить мессу или предаваться одиноким
размышлениям у алтаря, Джослин иногда останавливался и,
взглянув вверх, видел, как кто-нибудь из рабочих проходит на
головокружительной высоте по шаткой доске, перекинутой наискось
с бревна на бревно. Он смотрел, как очередной камень из
Пэнголлова царства медленно поднимается кверху в деревянном
лотке или раскачивается, повиснув на канате. Он смотрел, как
Роджер Каменщик тяжело и осторожно взбирается по стремянкам, и
под мышкой у него угольник, а с пояса свисает свинцовый отвес.
Кроме того, он носил при себе еще какой-то странный
металлический снаряд с дырочкой для глаза. Роджер часами
нацеливал это приспособление вдоль стен или из угла в угол.
Проделав измерения угольником или металлическим снарядом, он
повторял их в обратном порядке и всякий раз опускал отвес; при
этом он отрывал от дела двоих, а то и больше рабочих. Видя, как
они теряют время, Джослин задыхался от отчаянья и не уходил,
пока неотложные обязанности или письма, принесенные отцом
Безликим, не заставляли его опомниться. Но, улучив минуту, он
снова возвращался к опорам, смотрел вверх, вскрикивал, и немому
юноше, который ваял уже третью каменную голову настоятеля
Джослина, было нелегко работать.
Однажды он увидел, что люди собрались на самом верху
кучками и о чем-то спорят. Он видел, что Роджер Каменщик то
старается их развеселить, то заискивает перед ними, притворно
сердится или взывает к их благоразумию, но они потеряли
понапрасну не один час и лишь потом нехотя вернулись к работе.
Тогда мастер вместе с Джеаном спустился вниз, и они занялись
каким-то делом. Джослина Роджер со злобой отстранил. Он ставил
на пол плошки с водой, подкладывал снизу дощечки, нацеливал
свой снаряд. Он сделал зарубки на всех четырех опорах и поверх
каждой зарубки поставил отметку мелом. Теперь он по два и по
три раза в день возвращался к этим отметкам. Иногда он
становился у входа в южный трансепт и смотрел на каждую
отметку, а потом на их отражения в плошках с водой. Когда мел
осыпался, он ставил новую отметку.
Но Джослин радовался и, проходя мимо него, со смехом качал
головой. Время от времени он спрашивал Роджера:
- Как? Сын мой, неужели ты до сих пор не обрел веры?
Мастер не отвечал и только раз, казалось, хотел что-то
сказать. Накануне ангел так укрепил Джослина, что он чувствовал
в себе силы взвалить на плечи весь собор. Когда он шел через
главный неф, по которому в тот миг пробегала Гуди, ему
захотелось излить перед кем-нибудь свое торжество, и он крикнул
Роджеру, который стоял над плошкой с водой:
- Видишь, сын мой! Я тебе говорил... Опоры не оседают!
Роджер открыл рот, но ничего не сказал, потому что увидел
Гуди, которая теперь быстро шла через северный неф; и Джослин
понял, что мастер сразу забыл о его существовании. Он продолжал
свой путь, чувствуя, что его торжество как будто слегка
потускнело.
К тому же Рэчел в эти дни особенно докучала ему. Когда
Джослин смотрел вверх, она стояла рядом, но вверх не смотрела,
а без конца болтала, трещала языком, не давала покоя, и у него
оставалось только одно, уже испытанное средство - не обращать
на нее внимания. Она говорила, что от высоты у нее как на грех
кружится голова, а Роджер почти все время работает наверху, и
это так опасно. Зато она всегда поджидала Роджера у лесов; и
едва он спускался, оба снова начинали вращаться один вокруг
другого, словно были одни и никого больше на свете не
существовало. Видя это, Джослин всякий раз содрогался и думал,
что они казались бы скорее братом и сестрой, чем супругами,
если б он не знал о них этой грязной нелепости; он - смуглый,
вспыльчивый, тяжеловесный, но ловкий; она - вспыльчивая,
смуглая, крепкая, неугомонная. А Пэнголл тем временем одиноко
жался к стене, или стоял в задумчивости, опершись на метлу, или
ковылял куда-то, преследуемый насмешками мастеровых; Гуди
Пэнголл проходила мимо опор - хотя могла бы попасть домой и
другой дорогой, - низко, к самой груди, склонив голову; Роджер
Каменщик наводил свой снаряд на меловые отметки... Иногда
Джослин сам себе удивлялся, или, вернее, его удивлял какой-то
темный уголок в его душе, заставлявший губы произносить слова,
которые представлялись бессмысленными, и однако эти слова
выражали торжество или отчаянье:
- То ли еще будет!
Но потом, тщательно обо всем рассудив, он прозревал, как
обернется дело, кивал головой, шел к себе и ждал ангела, у
которого обретал утешение, но не совет.
Однажды в июне Джослин пришел в собор с головной болью.
Накануне ангел, утешавший его, был особенно щедр, и теперь он
то робко, то исполняясь гордости, то снова робко, без конца
возвращаясь к одной мысли, сушившей его ум, повторял себе, что
это - награда, ибо, несмотря ни на какое сопротивление, он
заставил рабочих построить первый ярус башни. А потом он понял,
что ангел приходил предостеречь его, ибо диаволу была дана
власть терзать его ужасней прежнего, и последний час перед
пробуждением был отравлен чудовищными кошмарами. Ранним утром
он пришел в собор помолиться. Уже рассвело, и он надеялся
застать армию Роджера за работой. Но пыльный сарай был пуст и
безмолвен. Он остановился возле высохшей ямы, посмотрел вверх и
почувствовал, как в голове разгорается пламя, рождая новую
боль, потому что птичьи гнезда в каменной трубе покинуты,
канаты висят, колеблемые сквозняком, а вокруг все неподвижно,
только розовое облачко потихоньку ползет над собором, застилая
просвет сверкающим покрывалом. Он опустил голову и, повинуясь
какой-то смутной тревоге, поспешил в Пэнголлово царство, но в
домике было тихо, и стеклорезы куда-то исчезли. Он вернулся в
собор, где шаги его отдавались громким эхом, бодро прошел в
северный трансепт и выглянул через пролом, отыскивая
мастеровых, и тут он увидел всю их армию. Они столпились под
навесом, где с осени лежали бревна. С краю молча, не шевелясь,
стояли женщины. Мужчины залезли на бревна, которые еще не были
убраны. И в глубине виднелся Роджер Каменщик, его голова и
плечи темнели в дальнем конце. Он что-то говорил, но Джослин не
мог расслышать слов, потому что был далеко, и к тому же вся
толпа шумела и волновалась.
Выглядывая из-за неровного края пролома, Джослин умудренно
и скорбно кивнул в ответ на свои мысли, а голову его терзала
жгучая боль.
"Они хотят, чтобы я прибавил им пенни в день".
Он ушел в капеллу Пресвятой девы, где уже ожили восточные
окна, и помолился за мастеровых. И словно вызванные молитвой,
они пришли к опорам, он услышал их голоса и шум, еще не успев
сосредоточиться. С омерзением обратился он мыслью к козням
диавола, кляня свою окаянную плоть. Но шум в нефе и собственные
его воспоминания мешали ему. Он понял, что не молится, а думает
- преклонив колени, подперев рукой голову и глядя перед собой
пустым взглядом. "Предстоит самое тяжкое испытание, - сказал он
себе, - и надо собрать все силы".
А потом вдруг его вырвали из задумчивости. Рядом стоял
немой без кожаного фартука и без обтесанного камня в руках, он
что-то мычал пустым ртом. Он даже коснулся Джослина, зовя его
за собой, и снова убежал в шум и суету, к опорам.
"Надо пойти к ним", - подумал Джослин, глядя вслед немому
сквозь боль, от которой пылала его голова.
Он сказал вслух:
- Моя пища слишком скудна. Великий пост истощил меня.
Разве смею я умерщвлять свою плоть, она ведь потребна для
святого дела.
Возле опор раздались крики, и он в тревоге вскочил. Он
быстро прошел через галерею и остановился у опор, мигая от
яркого света. Солнце радужными нимбами сияло перед его глазами,
и без того ослепленными пылающей болью, но он наморщил лоб и
отчаянным усилием воли заставил глаза прозреть. Он не сразу
понял, что происходит, потому что к нему бросилась Рэчел, она
вертелась вокруг него, треща языком, и потребовалось еще одно
усилие воли, чтобы перестать ее слышать. Вся армия собралась у
опор, целая толпа. Женщины, кроме Рэчел, теснились в северном
трансепте. И он сразу заметил, что толпа растет, подходят все
новые люди и, пошептавшись, напряженно застывают на месте. Как
будто труппа лицедеев готова начать игру и ждет лишь удара
барабана. Тут была Гуди Пэнголл, и сам Пэнголл со своей метлой,
и Джеан, и немой, и Роджер Каменщик; они напоминали фигуры на
башенных часах, которые замерли в неживых позах и ждут, когда
часы начнут бить. Они стояли неровным кругом, обступив яму. У
края ямы - и как ни был Джослин обессилен и немощен, он оценил
хитроумное приспособление - была установлена на треножнике
металлическая пластина, которая отражала солнечный свет,
направляя его вниз, на дно. Джеан и Роджер присели на корточки
по другую сторону и смотрели вниз.
Джослин быстро подошел к яме, и Рэчел не отставала от
него, треща над самым ухом; но едва он приблизился, мастер
поднял голову.
- Ну-ка, отойдите все подальше, живо! Прочь к трансептам!
Джослин только было открыл рот, но тут Роджер яростно
зашипел на Рэчел:
- Эй ты, не засти света! Прочь во двор!
Рэчел исчезла. Роджер Каменщик снова склонился над краем
ямы. Джослин встал рядом с ним на колени.
- В чем дело, сын мой? Скажи.
Роджер пристально всматривался вниз.
- Глядите на дно. Не двигайтесь и глядите.
Джослин оперся на руки, наклонился вперед, почувствовал,
как через шею и затылок словно хлынул кипяток, и еле удержался
от крика. Он зажмурил глаза и ждал, пока в них погаснут вспышки
мучительной боли. Над ухом раздался шепот Роджера:
- Глядите на самое дно.
Он поднял веки, и отраженный солнечный свет мягко коснулся
его глаз. В яме было тихо и пусто. Джослин видел все пласты
сверху донизу. Сначала камень, те самые плиты толщиной в шесть
дюймов, которые были под их коленями, потом, словно свисая с
этой каменной губы, - щебень, сцементированный известкой.
Дальше, слоем в несколько футов, какие-то волокна - быть может,
обломанные и расщепленные концы бревен. Под ними темная земля
вперемешку с галечником и еще более темное дно, тоже усыпанное
галечником. Джослину казалось, что смотреть здесь не на что, но
мягкий свет, отраженный металлическим зеркалом, давал отдых
глазам; кругом все притихли.
И вдруг Джослин увидел, как вниз полетели камень и два
комка земли, а потом прямо под ним обвалилась глыба не меньше
квадратного ярда и с глухим стуком легла на дно. Она увлекла за
собой камни, и они упали на свое новое ложе, тускло поблескивая
в отраженном свете. Джослин ждал, пока они улягутся, и вдруг
волосы дыбом встали у него на затылке, потому что камни не
улеглись. Вот один дрогнул, словно забеспокоился; и Джослин
увидел, что все они движутся, подергиваются как личинки. Сама
земля двигалась под ними, и от этого личинки копошились, словно
каша закипала в горшке; они трепетали, как пыль над барабаном,
когда на нем выбивают дробь.
Джослин быстро простер руку, словно хотел охранить дно. Он
взглянул на Роджера Каменщика, который не сводил глаз с
личинок, губы его были плотно сжаты, и лицо отливало прозрачной
желтизной, особенно заметной в отраженном свете.
- Что это, Роджер? Что это?
Там было нечто живое, нечто запретное для глаз,
неприкасаемое; сама подземная тьма кружилась, бурлила,
закипала.
- Что это? Скажи!
Но мастер все смотрел вниз напряженным взглядом.
Судный день грядет из глубины, а может быть, там, внизу,
крыша ада. Может быть, это корчатся грешники, осужденные на
вечные муки, или безносые скелеты ворочаются в могилах и хотят
восстать, или же просыпается освобожденная наконец от оков
живая языческая земля - Dia Mater. Джослин
невольно зажал себе рот; и вдруг судороги прошли по его телу, и
он, повторяя все то же движение, раз за разом подносил руку к
губам.
У юго-западной опоры всплеснулся пронзительный крик. Там
стояла Гуди Пэнголл, и около ее ног перекатывалась упавшая
корзина. Под ступенями, которые вели в хор, отгороженный
дощатой стенкой, раздался мощный удар; Джослин стремительно,
рывком повернул голову и увидел, как брызнули во все стороны
каменные осколки, словно кто-то разбил замерзшую лужу.
Треугольный обломок величиной с его ладонь долетел до края ямы
и упал на дно. И в то же мгновение возник звенящий,
невыносимый, немыслимый звук. Он исходил неведомо откуда, его
нельзя было проследить, потому что он всюду был одинаков; он
острыми иглами впивался в уши. Еще камень упал, рассыпался,
осколок звякнул о металлическое зеркало.
А вокруг уже бушевали человеческие голоса - крики,
проклятия, визг. Все задвигалось, и это движение сразу стало
яростным и безудержным. Люди бросились кто куда, не разбирая
дороги, только бы выбраться наружу. Д