ичий  собора Пречистой девы
Марии. Обладатель личной печати.

     - Ансельм!

     (А он удалялся, становился все меньше, исчезал  в  длинном
коридоре...)

     - Милорд  настоятель. Может быть, дело станет яснее, если
вы признаете или отвергнете некоторые общие... обвинения.

     - Я же сказал, что готов отвечать.

     - Тогда приступим, милорд.

     Визитатор стал переворачивать листы. Джослин ждал,  прижав
руки  к  груди,  и  смотрел  на  вереницу  сандалий под столом.
Визитатор поднял глаза.

     - Признаете  ли  вы  что  в  этом  храме  без  надобности
перестали  ткать,  как  здесь сказано, "великолепный узор хвалы
Господу"?

     Джослин с готовностью кивнул:

     - Это правда. Сущая правда! Истинная правда!

     - Объяснитесь же.

     - Перед тем как  начать  строить  шпиль,  мы  постарались
отгородить  восточную  часть  храма  и совершали богослужения в
капелле Пресвятой девы.

     - Так обыкновенно и поступают.

     - И до времени богослужения  не  прерывались.  Но  только
вскоре люди почуяли опасность. Когда опоры начали петь, а потом
согнулись,  никто  из  причта  и  из  мирян  уже  не  хотел там
молиться.

     - Значит, потом богослужения в храме не совершались?

     Джослин быстро поднял глаза и простер вперед руки.

     - Совершались. Если вы  вникнете  во  все  сложности,  то
поймете...  Ведь  я  все  время  был там. И это как бы заменяло
богослужения. Я был там, и они тоже, к вящей славе храма.

     - Кто они?

     - Строители.  Конечно,  их  становилось  все  меньше,  но
некоторые остались до конца.

     Визитатор  ничего  не сказал, но Джослин почувствовал, что
его понимают, и продолжал поспешно:

     - Я не знаю, чьи имена и печати, кроме  одной,  стоят  на
этих грамотах, и жалобы известны мне лишь в самом общем смысле.
Знаю только, что я искал людей с неколебимой верой и звал их за
собой, но не нашел ни одного.

     Он  видел, что Визитатор не ожидал такого ответа и доволен
им. Глядя на его дружелюбное лицо, Джослин  вдруг  почувствовал
неудержимое желание объяснить все до конца.

     - Люди   поступали   по-разному.   Одни  сбежали,  другие
остались, третьи были обращены в камень. Пэнголл...

     - Да. Пэнголл...

     - Она вплетена повсюду. Она умерла, а потом  воскресла  у
меня  в  голове. Она и сейчас там. Я не могу от нее отделаться.
Раньше она не жила, то есть жила, но не так,  все  было  совсем
по-другому.  И  о  нем я должен был бы знать раньше, понимаете,
извлечь это из-под свода, из подвалов моего  ума.  Но  конечно,
все это было неизбежно. Как и деньги...

     - Да, поговорим о деньгах. Это ваша печать? И вот это?

     - Кажется, моя. Да.

     - Вы богаты?

     - Нет.

     - Как же все это будет оплачено?

     - Точно  так  же,  как  Он  укрепил опоры и ниспослал нам
Гвоздь.

     И снова потусторонняя  песня,  провал  в  памяти,  давящая
громада...   Он   равнодушно  смотрел,  как,  бесшумно  ступая,
вернулся писец и к свидетельскому месту рядом с ним приблизился
отец Безликий. Он слышал, как бесы скребутся и стучат  в  окна.
Лихорадочно  напрягая  мозг,  он  соображал,  как  бы  поскорее
подняться на шпиль и опередить их.

     - Милорд, пока мы тут разговариваем, шпиль может рухнуть.
Позвольте мне отнести Его и вбить!

     Визитатор пристально смотрел на него из-под густых бровей.

     - Вы думаете, если не будет гвоздя, шпиль может...

     Джослин  поспешно  поднял  руку  и  остановил  Визитатора.
Нахмурясь,  он  пытался  уловить  песню,  которая  дрожала  так
близко, на грани  памяти,  но  она  растаяла,  и  Ансельм  тоже
растаял.   Джослин  поднял  глаза  на  Визитатора,  который  со
странной улыбкой откинулся на спинку стула.

     - Милорд настоятель, право, я восхищен вашей верой.

     - Моей?

     - Вы говорили о женщине. Кто она? Пресвятая дева?

     - Нет! Отнюдь! Никоим образом. Это  жена  его,  Пэнголла.
Понимаете, с тех пор как я нашел ягоду омелы...

     - Когда это было?

     Вопрос  был  острым  и твердым, как грань камня. Он видел,
что все семеро замерли и смотрят на него пристально,  серьезно,
словно судят его.

     "Вот  оно что, - подумал он. - И как это я сразу не понял?
Меня судят".

     - Не знаю. Забыл. Очень давно.

     - Вы сказали, что некие люди были  "обращены  в  камень".
Как это понять?

     Он   обхватил   голову   руками,   закрыл   глаза  и  стал
раскачиваться из стороны в сторону.

     - Не знаю. Для этого нет слов. Столько сложностей...

     Наступило долгое  молчание.  Наконец  он  открыл  глаза  и
увидел,  что  Визитатор  снова  откинулся  назад  и  дружелюбно
улыбается.

     - С вашего позволения, милорд настоятель,  мы  продолжим.
Эти  люди,  которые остались с вами до конца... Вы утверждаете,
что они праведники?

     - О да!

     - Праведники?  - Истинные праведники, уверяю вас!

     Но на длинном столе уже переворачивались листы.  Визитатор
взял один и начал читать бесстрастным голосом:

     - "Убийцы,  головорезы, разбойники, смутьяны, насильники,
явные  прелюбодеи,  содомиты,  безбожники  и   гораздо   худшие
злодеи".

     - Я... Нет, нет!

     Визитатор смотрел на него поверх листа.

     - И это праведники?

     Джослин стукнул себя кулаком по левой ладони.

     - Они отважные!

     Визитатор  вдруг недовольно засопел. Он бросил лист поверх
кучи других.

     - Милорд. Как все это понять?

     Джослин благодарно ухватился за этот прямой вопрос.

     - Сначала все было так просто.  Люди  способны  видеть  в
этом  лишь  позор  и  безумие  -  они называют это "Джослиновым
безумством". Но мне было видение, ясное и непреложное. Все было
так просто. А дальше начались сложности. Сначала только зеленый
росток, потом  цепкие  усики,  побеги,  ветки,  и  наконец  все
поглотила  суета,  и  я не знал, что мне делать, хотя готов был
принести себя в жертву. А потом он и она...

     - Расскажите о видении.

     - Оно записано у меня в книжке, эта книжка в сундуке,  на
самом  дне, в левом углу. Если нужно, можете прочитать. Скоро я
произнесу проповедь... в соборе, на  средокрестии  будет  новая
кафедра, и тогда все...

     - Вы  хотите  сказать,  что  видение побудило вас строить
шпиль, сделало это неотвратимым?

     - Да, именно.

     - И это видение... или, может быть, следует  назвать  его
откровением?

     - Я не учен. Простите.

     - И   это   видение   неизбежно  повлекло  за  собой  все
остальное?

     - Именно так, именно.

     - Кому вы в этом исповедались?

     - Своему духовнику, разумеется.

     Бесы, хоть и незримые, были  тут,  за  окнами.  Джослин  с
нетерпением посмотрел на Визитатора.
     - Милорд. Пока мы здесь...

     Но  Визитатор  поднял  руку.  Писец  на  левом конце стола
объяснил:

     - Это Ансельм, милорд. Ризничий.

     - Тот самый, который так печется о  свечах?  Это  он  ваш
духовник?

     - Он  был  моим  духовником,  милорд.  И  ее.  Вы  только
представьте себе, как это тяжко - знать и не знать!

     - Но потом вы сменили духовника? Когда?

     - Я... Нет, милорд.

     - Стало быть, он и сейчас ваш духовник,  если  только  вы
вообще исповедуетесь?

     - Да. Пожалуй.

     - Милорд  настоятель,  когда  вы  в  последний раз были у
исповеди?

     - Не помню.

     - Месяц назад? Год? Два?

     - Я же говорю, не помню!

     Вопросы давили  и  сковывали  его,  неправые  вопросы,  на
которые не было ответа.

     - И  все это время вы чуждались равных вам по духу и жили
среди людей, которые, сколько нам известно, погрязли в грехах?

     Этот вопрос встал перед ним, как огромная гора. Он увидел,
на какую высоту должен взобраться его ум по шатким  стремянкам,
чтобы  дать ответ, и приготовился снова лезть наверх. Он встал,
подхватил правой рукой подол рясы, пропустил его между  ногами,
скрутил жгутом и заткнул за пояс.

     Все  семеро  тоже встали. Но они были недвижны в сравнении
со святыми, которые с грохотом прыгали на окнах.

     Визитатор медленно сел. Он снова дружелюбно улыбался.

     - Вы измучены трудами, милорд. Мы продолжим наш  разговор
завтра.

     - Но пока мы тут теряем время, там, за окнами, они...

     - Властью,  данною  мне  этой  печатью,  я приказываю вам
удалиться к себе.

     Он сказал это ласково и мягко, но, когда Джослин  взглянул
на  печать, он сразу понял, что ответить нечего. Он повернулся,
и семеро поклонились ему, но он сказал себе: "Теперь уж незачем
кланяться!" Он шел по звонкому мозаичному полу, и отец Безликий
не отставал от него ни на шаг. Дверь затворилась,  а  в  аркаде
стояли  равные  ему  по духу. Они подросли немного, но все-таки
были совсем маленькие. Он прошел  через  их  ряды,  провожаемый
взглядами, и сразу забыл о них.

     У  западной  двери  он  прислушался  и вгляделся, стараясь
понять, что творят бесы со стихиями. Бесы вырвались на волю или
вот-вот вырвутся, но все равно они уже сделали свое дело. Ветер
перешел с юго-востока на восток, и по  эту  сторону  собора,  у
стены, было затишье. Струи дождя не хлестали здесь, вода падала
лишь  из  водостоков,  извергалась  из каменных ртов и заливала
мощеную дорожку у ступеней. Но несмотря  на  этот  потоп,  небо
было  высокое и светлое, нити облаков словно переплетались друг
с другом. Дождь шел не из видимых облаков. Он  словно  рождался
из  воздуха  -  как  будто воздух был губкой, из которой во все
стороны брызгала вода.

     Отец Безликий был рядом.

     - Пойдемте, милорд.

     Плащ окутал плечи Джослина.

     - Надвиньте капюшон, милорд. Вот так.

     Локоть ему сжали, спокойно, уверенно.

     - В эту сторону, милорд. Сюда.

     Когда они отошли от  стены,  ветер  набросился  на  них  и
погнал  к  дому.  Они  поднялись в спальню Джослина, он сбросил
плащ на руки священнику и застыл на месте, глядя в  пол.  Петля
все так же стягивала ему грудь.

     - Я не засну, пока дело не завершено.

     Он  повернулся  к окну и увидел, что дождь хлещет в стекло
как из ведра. Он чувствовал, как за спиной его ангел борется  с
диаволом.

     - Ступайте  сию  же  минуту.  Скажите им, что нужно вбить
Гвоздь немедля, иначе будет поздно. Я должен опередить...

     Он  закрыл  глаза  и  сразу  почувствовал,  что  не  может
молиться.  Снова  открыв  глаза,  он  увидел, что отец Безликий
мешкает.

     Он резко приказал ему идти.

     - Вы пока еще обязаны мне повиноваться. Ступайте!

     Когда он опять поднял глаза, маленький священник исчез. Он
принялся шагать из угла в угол. "Как только я вобью  Гвоздь,  -
подумал он, - шпиль и ведьма перестанут меня преследовать. Быть
может, когда-нибудь я узнаю, как она была порочна, да, порочна.
Но сейчас главное - шпиль!.. И Гвоздь".

     Он  подошел  к  окну,  но  ничего  не увидел сквозь капли,
которые прыгали, метались по стеклу и  вдруг  исчезали,  словно
чья-то  рука  срывала  их оттуда. Он ждал известий, но никто не
приходил. "Я назвал себя дураком, - подумал он,  -  и  даже  не
подозревал,  как  я  прав.  Надо  было  пойти  самому - зачем я
здесь?" Но он все стоял у окна, стиснув руки, шевеля губами,  а
там, снаружи, ползли сумерки и ревел ветер. Когда прямоугольник
окна  потускнел,  он  почувствовал, что ноги уже не держат его;
тогда он лег на  кровать,  не  раздеваясь,  и  ждал.  Вдруг  он
услышал  грохот  и  треск  где-то  над  крышей  своего  дома  и
подскочил. Больше он не мог лежать, а приподнялся  на  локте  в
густой  темноте  и  вслушивался.  Сто  раз  он видел, как шпиль
рушится,  сто  раз  слышал,  как  он  рушится,  а  потом  гроза
врывалась  и  начинала  бушевать  в  нем, разламывая голову. Он
пробовал задремать, но не мог отличить сон от яви  -  все  было
кошмаром.  Он  пробовал  думать о другом, но лишь убедился, что
шпиль прочно стоит у него в голове и ни о чем ином он думать не
может. Иногда ветер ненадолго стихал, и сердце его  вздрагивало
от  радости,  но  ветер налетал снова и бил в окно, как тяжелый
молот, а потом рев его стал непрерывным.

     Джослин  задремывал  и  пробуждался.  Среди  ночи  в  окно
ворвался  ослепительный свет, и он весь сжался в комок, но гром
потонул в реве ветра. А потом что-то снова грохотало над крышей
и сыпалась черепица. Он подумал,  что  если  будет  смотреть  в
окно,  то  при  вспышке  молнии  увидит,  цел ли шпиль, сполз с
постели и подошел к окну. Но когда снова вспыхнула  молния,  он
увидел  лишь, что окно выходит совсем не туда, куда надо; тогда
он повернулся и наконец разглядел  темный  четырехугольник.  Он
придвинулся   к   окну   вплотную,  прижался  к  стеклу  лицом,
вслушиваясь в клокотание воды, и тут  снова  вспыхнула  молния.
Вспыхнула  и  мгновенно погасла. Она полоснула болью по глазам,
и, даже когда он закрыл лицо  руками,  свет  померк  не  сразу,
переходя  в  зеленое  зарево.  Он  знал,  что  громада, которая
высилась среди света, - это башня, но не мог сказать, какой она
формы, накренилась ли она и есть ли на  ней  шпиль.  Он  ощупью
добрался  до  кровати  и  лег.  Он  лежал ничком и, отгоняя все
прочие мысли, старался думать о давних временах, когда  он  был
счастлив,  - о временах, проведенных на солнечном берегу моря с
отцом Ансельмом, который наставлял  послушников,  или,  вернее,
одного послушника; а потом он снова встал и долго стоял у окна.
Но теперь молния вспыхнула далеко за собором, и ему показалось,
будто  вся  черная  бесформенная  громада  устремилась прямо на
него. Тогда он снова лег и сам не знал, забылся ли он сном  или
просто лишился чувств.

     Он  выбрался  из  глубокого  колодца.  Над  колодцем,  как
пелена, висел глухой шум; но не  это  заставило  его  подняться
наверх.  Раздавались  еще и другие звуки - пронзительные крики,
похожие на птичьи. И он вдруг проснулся и понял, где  он,  а  в
комнате  плавал  невыразимо  тусклый  свет.  Крики доносились с
лестницы. Он скатился с кровати и бросился к дверям.

     - Я здесь! Мужайтесь, дети мои!

     Но голоса рыдали и взвизгивали:

     - ...ныне и в смертный час...

     - Отец!..

     Он крикнул с лестницы:

     - Вам не будет вреда!

     Какие-то руки хватали его за ноги, тянули за подол рясы.

     - Город рушится!

     - ...всю крышу дома на кладбище, и разнесло вдребезги...

     Он крикнул сверху:

     - А шпиль?

     Руки ползли все выше по его телу, чья-то  борода  ткнулась
ему в лицо.

     - Он  рушится, преподобный отец. Еще с вечера от парапета
отваливались камни...

     Он попятился, метнулся к окну и стал бессмысленно скоблить
пальцами тусклую муть, словно мог стереть ее, как краску. Потом
он снова выбежал на лестницу.

     - Сатана вырвался на волю! Но вам вреда не будет!

     - Помоги нам, преподобный отец! Молись за нас!

     И тогда в серой мгле, среди мелькания рук и рева ветра, он
понял, что должен сделать. Он ринулся вперед,  растолкал  всех,
вырвал  подол рясы, стряхнул руку со своего локтя. И вот он уже
на свободе, а под ногами у него каменные ступени.  Он  добрался
до  прихожей, до двери со щеколдой. Он ощупью поднял щеколду, и
дверь с грохотом распахнулась, отшвырнув его назад,  к  дальней
стене.  Тогда  он пополз стороной, прячась от ветра, и с трудом
встал на пороге. Ветер снова отшвырнул его, он ударился о стену
и распластался на ней, тяжело дыша. А  потом  поднялся,  шагнул
вперед,  но  ветер снова набросился на него и снова выпустил, и
тогда он упал на  четвереньки;  он  промок  до  костей,  словно
окунулся  в  реку.  Смутная мысль, что теперь он трудится точно
так же, как строители, мелькнула  у  него,  и  он  рванулся  по
дорожке  к  кладбищу.  Горсть осколков ударила в лицо, обжигая,
как крапива. Он укрылся за холмиком с деревянным крестом;  ряса
хлестала  его  по  ногам, и он заткнул подол за пояс. Откуда-то
сорвалась доска и ударила его в бедро, причинив жестокую боль.

     Он приподнял голову над спасительным холмиком и  вгляделся
в  серый  туман:  и  в  этот  миг  сатана в образе дикой кошки,
огромной, как вселенная, припав у горизонта на все четыре лапы,
прыгнул с северо-востока и с визгом обрушился на Джослина и  на
его  безумство.  Плащ  лопнул  у ворота и улетел прочь, трепеща
черными крыльями, как ворон,  но  Джослин  крепко  держался  за
крест.  Он  решил  перехитрить дикую кошку, подождать, пока она
притомится. А потом он пополз от могилы к могиле,  хватаясь  за
кресты  и  укрываясь  за  холмиками, добрался наконец до самого
надежного укрытия - западной стены собора, скользнул за дверь и
привалился к ней спиной, хватая ртом воздух. В первый  миг  ему
показалось,  что  собор  полон  людей.  Но  потом он понял, что
огоньки свечей плывут лишь у него  в  глазах,  а  пение  -  это
голоса  всех  бесов,  вырвавшихся  из  ада. Они кишели в темной
вышине, стучали, гремели, бились в  окна,  одержимые  неистовой
яростью,  и  под  их  ударами  большое окно над западной дверью
трещало, как парус. Они кидались на Джослина, но он обращал  на
них  не больше внимания, чем на простых птиц, потому что уже не
был себе хозяином, а, повинуясь иной воле, бодрствовал  и  спал
одновременно.  "У-у!  У-у! - завывали они. - А-а-а-а! А-а!" - и
хлестали его чешуйчатыми крылами, а потом взмывали и  бились  о
поющие опоры, об окна и свод, который весь содрогался; его ноги
бежали  через  полутемный  неф,  и  он слышал, как кто-то, быть
может он сам, вторит этим жутким крикам. Он слышал, как стонали
аркады, напрягая свои  каменные  плечи.  Когда  он  добежал  до
покинутого  престола,  разъяренные бесы стали прыгать на него с
купола. Он нашарил на  престоле  серебряный  ковчежец  и  грубо
схватил  его,  как  будто  там был самый обыкновенный гвоздь. В
одном  трансепте  что-то  грохнуло,  загремели  и  задребезжали
камни,  а  из  другого  трансепта  донесся удар и льдистый звон
стекла. У винтовой лесенки бесы  набросились  на  него,  но  он
отбился  от них Гвоздем. Он лез наверх, и сердце рвалось у него
из груди, глаза же, пока он добрался до основания башни,  почти
ослепли  от  плясавших  перед  ними ярких огней. И уши оглохли,
потому что тихие сетования шпиля превратились в крики, вопли  и
рев  торжествующего сатаны, они, словно черный туман, поглотили
весь мир. Камни  и  бревна  уже  не  просто  покачивались.  Они
кренились  так,  что  его  швыряло  из  стороны в сторону, и он
цеплялся за стремянки, как моряк за мачту. Где-то рядом, сквозь
рев, что-то непрерывно трещало и падало. В деревянной клетке на
верху башни пол был густо усеян каменными обломками, и по  этим
обломкам он добрался до первой стремянки внутри шпиля. Слева от
себя   он  увидел,  как  один  из  бесов  медленно  разевает  и
захлопывает  серую  пасть  рассвета.  А  потом  он  в  темноте,
зигзагами,  взбирался по стремянкам - конец одной был оторван и
повис в воздухе, другая согнулась и гудела, как струна.  Сквозь
тьму  сыпались  осколки, они царапали и кололи его, ангел жег и
давил ему спину, а он, завернув ковчег в подол  рясы,  лез  все
вверх,  вверх,  в  тесноту  каменной  трубы,  и чувствовал, как
бревна бьются о каменную кожу,  а  потом  наконец  втиснулся  в
последнее   пространство,  где  все  кончалось,  ощупью  открыл
ковчежец, сорвал покров, уперся локтем и коленом, зажал  Гвоздь
между  пальцами  по-плотницки  и  стал  бить  по нему непрочным
серебряным ковчежцем, вгоняя его в дерево вслепую, на ощупь,  и
все бил, бил...

     Грохот, который бушевал на шпиле, и самый шпиль исчезли из
его головы. Джослин выронил ковчежец и не слышал, как он падал,
прыгая  из  стороны  в сторону. Он начал медленно спускаться со
ступени на ступень. Хватаясь за перекладины, он чувствовал, как
дрожит его рука, и, не в силах  унять  эту  дрожь,  припадал  к
стремянке  всем  телом.  До  винтовой  лесенки  он добрался уже
ползком.

     Неф по-прежнему был  во  власти  бесов,  зато  шпиль  стал
теперь  для  ни