м доме, уже никуда
не  спрятаться.  К тому  же  я нахожу этот  звук  абсолютно мерзким... Будто
мяукает мартовская кошка.
 - Никола!
 Госпожа де Н... в гневе положила вилку.
 - Прошу тебя, следи за своей речью. Ты абсолютно невыносим.
 - Это все, чему его научили в Оксфорде,- сказала младшая сестра.
 - Во  всяком случае, с тех пор, как он купил этот проклятый инструмент,
нет  никакой  возможности работать,-  сказал Ник.- Мне  нужно  готовиться  к
экзамену.  Даже когда ничего не  слышно, знаешь,  что вот-вот раздастся  это
ужасное мяуканье, и все время ждешь этого с содроганием.
 -  Я  же  вам говорила, что  отец  -  нераскрывшийся художник,- сказала
Кристель.
 - Если бы он и в самом деле что-нибудь играл,- проворчал Ник.- Так нет,
всегда одна и та же нота.
 - Ему бы следовало брать уроки,- подвела черту Кристель.
 Странная вещь, но в тот же день граф сообщил жене о своем желании брать
уроки игры на лютне.
 - Шутка ли, держать в руках инструмент, из которого можно извлечь такое
богатство  мелодий, и быть не  в состоянии сделать это,-  сказал он.- Всегда
ограничиваться  одной-единственной   нотой,   это  слишком  монотонно.  Дети
жалуются,  и они  правы.  Я  попрошу  Ахмеда,  чтобы он  порекомендовал  мне
кого-нибудь.
 Ахмед играл во внутреннем дворике в трик-трак со своим соседом, когда в
магазин вошел граф. Было в его лице, в его поведении нечто  такое, отчего по
спине  пресыщенного антиквара  пробежала  сладостная дрожь  предвкушения.  У
дипломата  был чрезвычайно важный,  даже строгий  вид  со  следами  гнева во
взгляде и в складке плотно сжатых губ с какой-то странной решимостью, почти
с вызовом он держал в руке трость. В его манерах Ахмед узнал даже то чувство
собственного  превосходства, с  каким  младшие  чиновники  посольств  обычно
разговаривали  с тем, кто был  для них  всего лишь базарным  торговцем: он с
трудом  подавил улыбку, когда граф, не отвечая на его приветствие, заговорил
с ним сухо и резко.
 - Тот музыкальный инструмент,  что я купил  у вас на днях... Как он там
называется...
 - Уд, Ваше превосходительство,- отозвался Ахмед,- аль уд...
 - Да-да, совершенно верно. Так вот, представьте себе,  дети от него без
ума... Возможно, я удивлю вас, если скажу, что моя жена сама...
 Ахмед ждал, вскинув  брови, с  неподвижным лицом, зажав  в своем пухлом
кулаке мухобойку.
 - Словом, они все хотят научиться играть на инструменте. Дома только об
этом и говорят. Я обещал им, что узнаю, не можете ли вы найти нам учителя.
 - Учителя игры на лютне, ваше превосходительство? - прошептал Ахмед.
 Он  покачал головой. Сделал  вид, что размышляет. Полуопустив веки, он,
казалось,  перебирает  в  памяти  одного за  другим  тысячи известных  ему в
Стамбуле музыкантов, играющих на уде. Он наслаждался, делая это, быть может,
чересчур  демонстративно,  но  это была  награда  за долгий  год  терпения и
предчувствия.  Граф  стоял  перед ним  с  высоко поднятой  головой, в  позе,
обозначающей   достоинство    и   благородство-вне-всякого-подозрения,   что
наполняло  гордостью  сердце  старого  жуира.  Это был  один из  приятнейших
моментов в его жизни. Он безжалостно растягивал удовольствие.
 -  Послушайте! - воскликнул он наконец.- Где же была  моя голова?!  Мой
племянник  -  большой мастер  игры  на  уде,  и само собой  разумеется, ваше
превосходительство, он  будет счастлив предоставить себя в ваше распоряжение
...
 С  этого дня два-три раза в неделю молодой племянник  Ахмеда поднимался
по ступенькам виллы Терапиа. Он важно  здоровался  с супругой посла, и слуга
отводил его в кабинет графа. После этого целый час в доме звучала лютня.
 Госпожа  де  Н...  сидела  в  маленькой,  примыкающей  к  кабинету мужа
гостиной, думая  о том,  что звуки  должны  быть слышны по  всему  этажу,  в
комнатах детей и в особенности внизу, у прислуги. В течение всего
 времени, пока  молодой музыкант находился там, она  сидела, запершись в
своей гостиной, вертя в  руках носовой платок,  не  в силах думать  ни о чем
другом, тщетно  борясь с очевидностью, преследовавшей ее уже давно... Из-под
пальцев  профессионала  звуки  вылетали ровными,  мелодичными  и  смелыми, у
любителя же они получались неуклюжими и робкими. За несколько уроков госпожа
де  Н...  постарела  на  десять  лет.  Она ждала неизбежного. Ежедневно  она
уединялась  во  французской  церкви в  Пера и  долго  молилась.  Но  она  не
довольствовалась одними только молитвами. Она решилась пойти гораздо дальше.
В своей любви и преданности  она готова была пойти до конца. Она была готова
испить до дна чашу унижения в своей борьбе за честь, поскольку речь шла не о
ее чести -  этот вопрос уже давно  не  стоял! Так что она втихомолку приняла
все меры  предосторожности.  И  когда  настал  этот день,  которого она  так
страшилась, она встретила его во всеоружии.
 Это случилось во время пятого или шестого визита юного музыканта.
 Сопровождаемый, как  обычно,  слугой,  он  пересек  маленькую гостиную,
важно поздоровался  с  супругой посла,  листавшей журнал,  и  вошел  в покои
графа. Госпожа де Н... бросила журнал и принялась ждать. Она сидела выпрямив
спину, гордо вскинув голову,  в руках у нее был платок, а глаза расширились.
Урок, как  обычно, начался  не  сразу, а спустя несколько  минут.  Вскоре из
кабинета  полилась  томная  мелодия. Было ясно, что  играл  юноша.  Затем...
Госпожа де Н... неподвижно сидела на диване, сжав  губы, вцепившись пальцами
в кружевной платочек. Она выждала еще минуту, взгляд ее остановился,  серьги
дрожали  все  сильнее  и  сильнее...  По-прежнему  -  тишина. Еще  несколько
мгновений  она  продолжала  надеяться, боролась с  очевидным.  Но  с  каждой
секундой тишина все чудовищнее разрасталась вокруг нее, и ей показалось, что
она  заполняет  весь  дом,  спускается  по  лестнице,  открывает  все двери,
проходит  сквозь  стены,  достигает  слуха  детей  -  и  вот  уже  на  лицах
притаившихся слуг появляются
 глупые и  ехидные ухмылки. Она резко встала,  заперла двери гостиной  и
подбежала к китайскому шкафу в углу. Вынув из кармана ключ, она открыла шкаф
и  достала оттуда  лютню. Затем она вернулась на  диван, положила инструмент
себе на колени и ударила по струнам. Время от времени она останавливалась, в
отчаянье,  прислушивалась  и  вновь  начинала  бить  кончиками  пальцев   по
ненавистным струнам. Она  не  сомневалась,  что  звучание лютни  слышно  и в
комнатах детей, и во дворе у слуг, и никому даже в голову не придет, что это
сладострастные  и нестройные звуки втайне рождаются  под ее пальцами.  "Быть
может,-  думала она,- быть  может, он все-таки дотянет до  выхода в отставку
без скандала,  и никто даже не  заметит... Осталось подождать лишь несколько
лет. Не сегодня завтра они переберутся в посольство в  Париже или Риме, надо
только продержаться еще немного,  избежать огласки, сплетен, злых  языков...
Дети  уже взрослые, и, как  бы  там  ни  было,  первые подозрения  не  сразу
преодолеют стены всеобщего уважения, приобретенного им за годы службы".
 Она продолжала  ударять пальцами по  струнам,  прерываясь порой лишь на
мгновенье,  чтобы прислушаться. Полчаса истекли,  и  музыка  в покоях  графа
возобновилась. Госпожа де Н...  встала  и  вернула лютню  на прежнее место в
шкаф. Затем  она  снова села  и взяла  книгу. Но буквы  двоились у нее перед
глазами, и ей не оставалось ничего другого,  как выпрямить спину и  сидеть с
книгой в руках, стараясь не расплакаться.

 * Квартал в Стамбуле.


Письмо к моей соседке по столу


 Перевод французского С. Козицкого



 Мадам!
 Я в свете новичок. Однако несколько раз я оказывался  за столом рядом с
Вами.  Вы   молоды,  красивы,   неизменно   восхитительно   одеты,   и  Ваши
драгоценности делают честь Вашему мужу.
 В первое же  наше знакомство --  на этапе  семги -- Вы сообщили мне без
обиняков:
 -- Я вас ничего не читала.
 Я  сказал  себе:  вот  так рождается чистая  дружба.  Ко  мне вернулась
надежда, а я вернулся к семге.
 Едва только появился омар, Вы обронили многообещающую улыбку:
 -- Теперь я стану покупать Ваши книги.
 Я был  счастлив,  что  всего  за  несколько  движений вилкой  сумел Вас
заинтересовать. Но Вы продолжали:
 -- Скажите, как это к вам приходят все ваши мысли?
 Омар, скажу Вам, был великолепен. Свежайший омар:  хозяйка дома -- жена
министра. Так вот, едва Вы задали мне свой вопрос, омар стал тухнуть прямо у
меня в тарелке. На глазах. Нельзя так поступать с женой министра.
 Все же я дотянул до  конца ужина. Хотя и не смог объяснить Вам, как мне
приходят в  голову мысли:  кто ж их  знает. Назавтра я узнал  от нашей общей
знакомой, принцессы Диди, что я Вас "очень разочаровал".
 Неделю  спустя я снова попал  в Вашу  компанию. Вы молниеносно пошли  в
наступление:
 -- Почему вы всегда такой мрачный? Как будто вам все  опротивело. У вас
неприятности?
 "Всегда"  после  двух  встреч,  мне  кажется,  слегка  чересчур. Однако
хотелось  бы на этот предмет  объясниться. Начнем с  того, что у  меня такая
физиономия, я тут  ни при чем. Она от рождения.  Она снаружи и необязательно
отражает глубину натуры.
 Вид у меня, как Вы правильно заметили, и правда иной раз такой, будто я
мучаюсь  зубами. Видите ли, у  меня нервная работа. Легко  понять: в  романе
десять,  двадцать,   пятьдесят  героев.  Если  я  выгляжу  озабоченным,  это
означает,  что  я думаю о своих  персонажах.  Когда  я думаю о себе,  я, как
правило, помираю от хохота.
 Третьего   дня  в  "Жокей-клубе"  я  имел  беседу  с  одной   из  Ваших
приятельниц, графиней Биби. Поболтав чуток, она прямодушно сообщила мне:
 -- А вы совсем не похожи на то, что про вас говорят.
 Я побледнел: я и  не  подозревал, что это всем известно. Я полагал, что
спрятал труп, который предварительно разрубил на куски, в надежном месте. АН
нет, речь-то, оказалось, о другом:
 -- Вы скорее милы.
 Это  был  один   из  чудовищнейших  моментов  в   моей  жизни.  Сколько
вульгарности, дурных манер и вдобавок семнадцать лет дипломатической службы,
и  за пятнадцать минут беседы с  таким трудом заработанная репутация -- коту
под хвост! Что я мог сделать? На миг я подумал, не укусить ли мне ее за ухо,
но решил, что она может неправильно это истолковать.
 Еще  одно.   Вышло  так,  что  я  женат  на   киноактрисе,  да   еще  и
восхитительной красоты. Позавчера у маркизы Рокепин Вы на миг оторвались  от
ванильного мороженого:
 -- Скажите, вы ревнуете, когда на экране кто-то целует вашу жену?
 --  Ну что  вы,  мадам,  вовсе  нет.  Не  более  чем ваш муж,  когда вы
отправляетесь на осмотр к врачу.
 Мне показалось, что Вы  хотели залепить мне  пощечину. За что, Бог мой?
Вы задали мне конкретный вопрос, я дал Вам  конкретный  ответ. Почему же  на
следующий день Вы сказали виконтессе Зизи, что я невежа?
 Зизи, кстати, меня защищала. Если я правильно понял, она  ответила Вам,
что я никакой не невежа. А просто свинья.
 Мадам, я не свинья. Я не открываюсь людям, с которыми едва знаком,  вот
и все. Вы покупаете  мои книги, прекрасно. Но разрешите мне, мадам, остаться
по крайней мере в бюстгальтере. Чтение моих  книг не дает Вам никакого права
раздевать  меня,  да  еще наспех. "В  душе вы  романтик,  да?",  "В  душе вы
нигилист, да?",  "В  душе  вы разочарованный, да?"  И все  это между сыром и
фруктами.  Мадам,  если бы все это было  у меня в  душе,  я бы давно  лег на
операцию.
 Вчера я нарвался на Вас у  Базилеусов. Вы  только что  прочли мой новый
роман... Там  героиня  -- американка, которая пьет, травится  наркотиками  и
вообще  ничем  не брезгует.  Я  едва успел поцеловать  Вам  руку, как Вы уже
встали в боевую стойку:
 -- Эту американку вы писали с вашей жены, да?
 Сообщаю, что героиня  моего  следующего романа -- нимфоманка.  Давайте,
мадам. Постарайтесь. "Прыгайте к выводам", как говорят в Англии. Но если моя
жена  на  этот раз  даст Вам пару  оплеух, то  не ограничивайтесь  тем,  что
обзовете  меня невежей. Потребуйте у своего мужа, чтобы  он вызвал  меня  на
дуэль.  Я  выберу  оружие,  которое,  мне  кажется,  стало  сегодня  оружием
"большого света",-- кухонный нож!
 Мне  не  хотелось бы закончить  это письмо,  не  ответив  на  последний
вопрос, который Вы задали  мне на другой день у графини Бизи, чей муж кто-то
там по свекле.
 Вы упомянули один из моих романов, где все происходит на парижском дне.
 -- Как же  получается, что вы,  профессиональный  дипломат, так  хорошо
знакомы со средой сутенеров, девиц легкого поведения и преступников?
 Мадам,  откроюсь  Вам. Прежде чем стать профессиональным дипломатом,  я
был сутенером, девицей  легкого поведения и  преступником. Единственное, что
меня удивляет:  как,  идя  такими темпами, Вы  не  обвинили  Достоевского  в
убийстве  старухи  процентщицы  при  помощи  топора,  а  Микеланджело  --  в
соучастии в распятии Христа?
 Примите, мадам, уверения в моей совершеннейшей искренности.


Подделка


 Перевод французского Л. Бондаренко, А.Фарафонова


 -  Ваш Ван Гог - подделка.
 С... сидел за своим рабочим столом, под своим последним приобретением -
картиной Рембрандта,  которую  он  завоевал  в открытом  бою  на аукционе  в
Нью-Йорке, где знаменитейшие музеи мира не раз признавали свое поражение.
 Развалившись  в  кресле,  Баретта  - серый галстук,  черная  жемчужина,
совсем седые волосы, сдержанно-элегантный  костюм строгого покроя и  монокль
на  одутловатом лице - вынул  из нагрудного кармана платочек и вытер пот  со
лба.
 - Вы единственный, кто трубит об этом  на всех  перекрестках. Кое-какие
сомнения, правда, были, в определенный момент... Я этого не отрицаю. Я пошел
на риск. Однако сегодня вопрос решен окончательно: портрет подлинный. Манера
письма бесспорна, узнаваема в каждом мазке...
 С... со скучающим видом играл разрезным ножом из слоновой кости.
 - Ну так  в  чем  же  тогда  проблема?  Радуйтесь,  что обладаете  этим
шедевром.
 -  Я вас прошу  только об одном: не  высказываться по этому поводу.  Не
бросайте свою гирю на весы. С... слегка улыбнулся:
 - Я был представлен на аукционе... Я воздержался.
 - Продавцы ходят за  вами как стадо баранов. Они боятся раздражать вас.
И потом, будем откровенны:
 самые крупные из них находятся под вашим финансовым контролем...
 - Это преувеличение,-  сказал С...-  Я всего лишь принял кое-какие меры
предосторожности,   чтобы   обеспечить   себе   некоторое   преимущество  на
распродажах.
 Взгляд Баретты был едва ли не умоляющим.
 - Не понимаю, что вас настроило против меня в этом деле.
 -  Мой дорогой друг, будем  серьезны.  Поскольку  я не  купил этого Ван
Гога, то мнение экспертов,  усомнившихся в подлинности картины, естественно,
получило огласку. Но если бы я ее купил, она бы не досталась вам. Верно? Что
именно вы хотите, чтобы я сделал?
 -  Вы мобилизовали на борьбу  с  этой картиной  все имеющиеся  в  вашем
распоряжении силы,- сказал Баретта.- Я в курсе дела: вы используете все свое
влияние,  доказывая, что речь идет о подделке. А ваше влияние велико, ох как
велико! Стоит вам только сказать слово...
 С... бросил разрезной нож из слоновой кости на стол и встал.
 - Сожалею, мой дорогой. Очень сожалею.  Вопрос -  принципиальный, и вам
следовало  бы понять  это.  Я  не  стану соучастником  подлога,  даже  через
умолчание.  У  вас  замечательная  коллекция, и  вы  просто-напросто  должны
признать, что ошиблись. В вопросах подлинности я не иду ни на какие сделки с
совестью.  В мире, где повсюду торжествуют  фальсификация и ложные ценности,
единственное, во что остается верить, так это в шедевры. Мы  должны защищать
наше  общество  от  всякого  рода  фальсификаторов.  Для  меня  произведения
искусства священны, подлинность - это моя религия... Ваш Ван Гог - подделка.
Этого трагического гения  достаточно  предавали  при жизни -  мы  можем,  мы
должны защитить его по крайней мере от посмертных предательств.
 - Это ваше последнее слово?
 -  Я удивляюсь, что такой почтенный человек, как вы, может просить меня
стать участником подобной махинации...
 - Я заплатил за нее триста тысяч долларов,- сказал Баретта.
 С... презрительно поморщился:
 - Я знаю, знаю...  Вы умышленно подняли цену на  аукционе: ведь если бы
вы получили ее за гроши... Нет, в самом деле, все это шито белыми нитками.
 -  В любом случае, после того  как  вы  обронили  несколько злосчастных
слов, смущенные лица людей, когда они смотрят на  мою картину... Все-таки вы
должны понять...
 -  Я  понимаю,- сказал С...- Но не  одобряю.  Сожгите холст, вот  жест,
который  не  только  поднимет  престиж вашей коллекции,  но  и укрепит  вашу
репутацию честного человека. И я еще раз повторяю, вы здесь ни при чем: речь
идет о Ван Гоге.
 Лицо  Баретта  одеревенело.  С...  узнал  знакомое  выражение:  то, что
неизменно появлялось на лицах его  соперников в делах, когда он отстранял их
от  рынка.  "В  добрый час,-  подумал он с  иронией.- Вот так и  приобретают
друзей..."  Но тут  в дело была  замешана  одна из  тех  немногих ценностей,
которыми он действительно  дорожил, одна  из  насущнейших его потребностей -
потребность в подлинности. Он и сам не мог бы  ответить на  вопрос, откуда у
него эта странная ностальгия. Быть может,  от полного отсутствия иллюзий: он
знал,  что  не  может верить никому, что  всем он обязан своему необычайному
финансовому успеху, приобретенной власти, деньгам и что живет он, окруженный
лицемерием  комфорта, которое,  хоть  и  приглушало всякого  рода слухи,  не
могло, однако, служить надежной защитой от злых языков.
 "Прекраснейшей  частной коллекции работ Эль Гре-ко ему  мало...  он еще
пытается оспаривать подлинность картин Рембрандта из американских музеев. Не
много  ли для  босяка из  Смирны,  который  занимался воровством  с витрин и
продавал  непристойные   почтовые   открытки   в   порту...   Он  нашпигован
комплексами, несмотря на  свой самоуверенный вид: его погоня за шедеврами не
что иное, как попытка забыть свое происхождение".
 Возможно,  в этом  и  была  доля  правды. Он  столь  долго  пребывал  в
состоянии некоторой неуверенности - не  зная даже, на каком языке он думает:
английском,  турецком или армянском,-  что  непреложный в  своей подлинности
предмет искусства  внушал  ему  такое  почтение, какое  способны породить  в
возвышенных и  беспокойных  душах  лишь  абсолютно незыблемые ценности.  Два
замка  во Франции, роскошнейшие квартиры  в Нью-Йорке,  Лондоне, безупречный
вкус, самые лестные  награды, британский  паспорт -  и тем не  менее  стоило
только промелькнуть той  певучей интонации, с какой он бегло говорил на семи
языках,  да "левантийскому", как его  принято называть, выражению  на  лице,
которое встречается также на лицах скульптур самых высоких  эпох искусства -
Шумерской  и  Ашшурской,-  как тут же начинали подозревать,  что  его гнетет
чувство социальной ущербности (говорить "расовой" уже избегали). И поскольку
его торговый флот был таким же  мощным, как у греков, а в его салонах работы
Тициана  и  Веласкеса  соседствовали  с  единственным  подлинным  Вермеером,
обнаруженным  после подделок Ван Меегерена,  поговаривали, что  скоро  будет
невозможно повесить у себя работу мастера, не опасаясь прослыть выскочкой.
 С... все было известно об этих стрелах  - кстати, изрядно потрепанных,-
которые свистели у него за спиной и которые он воспринимал как должные знаки
внимания  к своей персоне: он устраивал слишком хорошие приемы, чтобы высший
свет  Парижа  отказывал ему в  своих осведомителях.  Последние же, с  особым
рвением искавшие его общества, чтобы даром провести отпуск на борту его яхты
или  в  его имении на  мысе  Антиб,  сами же и высмеивали  показную роскошь,
которой они так естественно пользовались и когда  остаток  стыда или просто
изворотливость  мешала   им   слишком   явно  заниматься  этими  опытами  по
психологическому  восстановлению,  они  умело разбавляли  свои  слова  самым
необходимым количеством иронии и, между двумя приглашениями  на  ужин, вновь
напускали на себя важность. Тем не ме