ц сомкнулись, и по щекам
заструились слезы.
 -- Ты ведь меня не выдашь? -- залепетал он.
 -- Выдашь? -- повторил Шоненбаум.-- Да кому же я тебя выдам? И зачем?
 Вдруг от жуткой догадки у него  сдавило горло, на лбу выступил пот. Его
охватил  страх -- тот самый  панический  страх, от  которого вся  земля так,
кажется, и кишит ужасами. Шоненбаум взял себя в руки.
 --  Да ведь  все кончилось! --  крикнул  он.-- Уже  пятнадцать  лет как
кончилось.
 На худой  и жилистой  шее  Глюкмана судорожно  дернулся  кадык, лукавая
гримаса скользнула по губам и тут же исчезла.
 -- Они всегда так говорят! Не верю я в эти сказки.
 Шоненбаум тяжело перевел  дух:  они  были на высоте  пять тысяч метров.
Впрочем, он понимал: не в высоте дело.
 -- Глюкман,-- сказал он серьезно,-- ты всегда  был дураком. Но  все  же
напрягись немного.  Все кончилось! Нет  больше Гитлера,  нет СС, нет газовых
камер.  У  нас  даже  есть своя  страна, Израиль.  У  нас  своя армия,  свое
правительство, свои законы! Все кончилось! Не от кого больше прятаться!
 --  Ха-ха-ха! -- засмеялся  Глюкман  без намека на веселье. --  Со мной
этот номер не пройдет.
 -- Какой номер с тобой не пройдет? -- опять закричал Шоненбаум.
 -- Израиль, -- заявил Глюкман. -- Нет его.
 --  Как это нет?  -- рассердился Шоненбаум и даже ногой топнул.--  Нет,
есть! Ты что, газет не читаешь?
 -- Ха! -- сказал Глюкман, хитро прищурившись.
 -- Даже здесь, в Ла-Пасе, есть израильский консул! Можно получить визу.
Можно туда поехать!
 -- Не верю! -- уперся Глюкман.-- Знаем мы эти немецкие штучки.
 У  Шоненбаума мороз прошел  по коже. Больше всего его  пугало выражение
хитрой  проницательности на  лице Глюкмана. "А вдруг он  прав? -- подумалось
ему.--  Немцы вполне  способны на такое: явитесь,  мол, в указанное место  с
документами, подтверждающими вашу еврейскую принадлежность,  и вас бесплатно
переправят  в  Израиль.  Ты  приходишь, послушно  садишься  в самолет  --  и
оказываешься в лагере смерти. Бог мой,-- подумал Шоненбаум,-- да что я такое
насочинял?" Он стер со лба пот и попытался улыбнуться.
 Глюкман продолжал с прежним видом осведомленного превосходства:
 -- Израиль  -- это хитрый ход, чтобы всех нас вместе соединить.  Чтобы,
значит, даже тех, кому  спрятаться удалось. А потом всех в газовую камеру...
Ловко  придумано. Уж немцы-то это умеют. Они хотят  всех  нас  туда согнать,
всех до единого. А потом всех разом... Знаю я их.
 --  У  нас  есть свое  собственное  еврейское государство,-- вкрадчиво,
будто обращаясь  к ребенку, сказал  Шоненбаум.--  Есть президент, его  зовут
Бен-Гурион. Армия есть. Мы входим в ООН. Все кончилось, говорят тебе.
 -- Не пройдет,-- упрямо твердил Глюкман. Шоненбаум обнял его за плечи.
 -- Пошли,-- сказал он.-- Жить будешь у меня. Сходим с тобой к доктору.
 Шоненбауму  понадобилось  два дня, чтобы  разобраться в  путаных  речах
бедняги. После освобождения, которое  он объяснял  временными  разногласиями
между антисемитами, Глюкман затаился в высокогорьях Анд, ожидая, что события
вот-вот примут привычный ход, и надеясь,  что, выдавая себя  за погонщика со
склонов  Сьерры,  он  сумеет  избежать  гестапо. Всякий раз,  как  Шоненбаум
принимался растолковывать ему, что нет  больше никакого гестапо, что  Гитлер
мертв, а Германия разделена, тот лишь пожимал  плечами: уж  он-де знает  что
почем, его на  мякине не  проведешь. Когда же, отчаявшись, Шоненбаум показал
ему фотографии  Израиля: школы,  армию, бесстрашных  и доверчивых  юношей  и
девушек,-- Глюкман в ответ затянул заупокойную молитву и принялся оплакивать
безвинных жертв,  которых  враги вынудили собраться вместе, как в варшавском
гетто, чтобы легче было с ними расправиться.
 Что Глюкман  слаб рассудком, Шоненбаум знал давно вернее, рассудок его
оказался менее крепким, нежели тело,  и не выдержал зверских пыток, выпавших
на его долю.  В лагере он был излюбленной жертвой эсэсовца Шультце, садиста,
прошедшего многоэтапный отбор и показавшего себя достойным высокого доверия.
По неведомой причине Шультце сделал несчастного Глюкмана козлом отпущения, и
никто из заключенных уже не верил, что Глюкман выйдет живым из его лап.
 Как и Шоненбаум, Глюкман был портным.  И хотя пальцы его утратили былую
ловкость,  вскоре  он вновь обрел  достаточно сноровки,  чтобы  включиться в
работу, и тогда "парижский портной" смог наконец  взяться за заказы, которых
с  каждым  днем  становилось  все  больше.  Глюкман  никогда  ни  с  кем  не
разговаривал  и работал, забившись в темный угол, сидя на полу за прилавком,
скрывавшим его  от посторонних глаз. Выходил  он только ночью и  отправлялся
проведать лам он долго и  любовно  гладил их по жесткой шерсти, и глаза его
при   этом   светились   знанием   какой-то   страшной  истины,   абсолютным
всепониманием,  которое  подкреплялось  мелькавшей  на  его  лице  хитрой  и
надменной  улыбкой. Дважды  он пытался бежать: в первый раз, когда Шоненбаум
заметил  как-то   походя,   что  минула   шестнадцатая  годовщина   крушения
гитлеровской Германии во второй раз, когда пьяный индеец принялся горланить
под окном, что-де "великий вождь  сойдет с  вершин  и приберет наконец все к
рукам".
 Только полгода  спустя после  их  встречи,  незадолго до  Йом Кипур,  в
Глюкмане  что-то переменилось.  Он вдруг обрел  уверенность  в  себе,  почти
безмятежность, будто  освободился  от  чего-то.  Даже  перестал прятаться от
посетителей.  А  однажды утром, войдя в  ателье,  Шоненбаум  услышал и вовсе
невероятное:  Глюкман  пел.  Вернее,  тихо  мурлыкал  себе  под  нос  старый
еврейский  мотивчик,  привезенный  откуда-то с  российских  окраин.  Глюкман
быстро  зыркнул на своего друга,  послюнявил  нитку,  вдел  ее  в  иголку  и
продолжал гнусавить слащаво-заунывную мелодию.  Для Шоненбаума забрезжил луч
надежды: неужто кошмарные воспоминания оставили наконец беднягу?
 Обычно,  поужинав, Глюкман  сразу  отправлялся  на матрац,  который  он
бросил на  пол в задней комнате. Спал  он, впрочем,  мало, все больше просто
лежал  в своем  углу, свернувшись  калачиком,  уставясь  в  стену  невидящим
взглядом, от которого самые безобидные предметы делались страшными, а каждый
звук превращался в  предсмертный  крик. Но вот  как-то  вечером,  уже закрыв
ателье, Шоненбаум вернулся поискать забытый ключ и  обнаружил, что  друг его
встал и воровато складывает в корзину остатки ужина. Портной отыскал  ключ и
вышел, но домой  не пошел, а  остался  ждать,  притаившись  в подворотне. Он
видел, как Глюкман выскользнул из-за двери, держа под мышкой корзину с едой,
и  скрылся в ночи. Вскоре выяснилось, что друг  его уходит так каждый вечер,
всякий раз с полной  корзиной, а возвращается  с пустой и весь  он при этом
светится  удовлетворением  и лукавством,  будто провернул  отличное  дельце.
Сначала портной хотел напрямик спросить  у Глюкмана, что означают эти ночные
вылазки,  но,  вспомнив его скрытную и пугливую  натуру, решил  не  задавать
вопросов.  Как-то  после  работы он остался дежурить на улице и, дождавшись,
когда из-за двери выглянула осторожная фигура, последовал за ней.
 Глюкман  шагал  торопливо,  жался  к  стенам, порой вдруг  возвращался,
сбивая  с толку  возможных преследователей. Все эти  предосторожности только
разожгли  любопытство портного.  Он  перебегал из  подворотни  в подворотню,
прячась всякий раз, когда его друг оглядывался. Вскоре стало совсем темно, и
Шоненбаум едва не потерял Глюкмана из виду. Но все же каким-то чудом  нагнал
его, несмотря на полноту и больное сердце.  Глюкман шмыгнул в один из дворов
на улице Революции. Шоненбаум выждал немного и на цыпочках прокрался следом.
Он оказался в караванном  дворе большого рынка Эстунсьон, откуда каждое утро
нагруженные  товаром караваны отправляются в горы.  Индейцы вповалку храпели
на пропахшей пометом соломе. Над ящиками и  тюками тянули  свои  длинные шеи
ламы. Из двора был другой выход, против первого, за которым притаилась узкая
темная  улочка. Глюкман  куда-то пропал.  Портной  постоял  с минуту,  пожал
плечами и  собрался было уходить. Путая  следы,  Глюкман изрядно покружил по
городу, и Шоненбауму до дома было теперь рукой подать.
 Только   он  вступил  в  тесную  улочку,  внимание  его  привлек   свет
ацетиленовой лампы, пробивавшийся сквозь подвальное  окно. Рассеянно  глянув
на освещенный проем, он  увидел Глюкмана. Тот  стоял у стола и выкладывал из
корзины  принесенную снедь, а  человек, для  которого он старался, сидел  на
табурете спиной к окну. Глюкман достал колбасу, бутылку  пива, красный перец
и хлеб. Незнакомец, чье лицо все еще было скрыто от портного, сказал что-то,
и Глюкман, суетливо пошарив в корзине, выложил на скатерть сигару. Шоненбаум
с трудом оторвался от лица друга: оно пугало. Глюкман улыбался.  Его  широко
раскрытые  глаза,  горящий,  остановившийся взгляд  превращали торжествующую
улыбку в оскал безумца.  В этот момент  сидящий повернул голову, и Шоненбаум
узнал Шультце. Еще секунду  он  надеялся, что, может,  не  разглядел или ему
померещилось: уж что-что, а физиономию этого изверга  он никогда не забудет.
Он  припомнил,  что  после  войны Шультце как  сквозь землю  провалился кто
говорил, будто  он умер,  кто утверждал, что он прячется в Южной Америке.  И
вот  теперь он здесь, перед  ним: коротко стриженные  ежиком волосы, жирная,
чванливая морда  и глумливая улыбочка на губах. Не так было страшно, что это
чудовище  еще  живо,  как  то,  что  с ним  был  Глюкман.  По  какой нелепой
случайности  он оказался рядом с тем, кто с  наслаждением истязал его, кто в
течение  целого года, а  то  и больше упрямо вымещал  на  нем  злобу?  Какой
потаенный механизм безумия вынуждал  Глюкмана приходить сюда каждый вечер  и
кормить  этого  живодера,  вместо того  чтобы убить его  или выдать полиции?
Шоненбауму  показалось,  что он тоже  теряет рассудок: все  это  было  столь
ужасно, что  не укладывалось  в голове.  Он попробовал  крикнуть, позвать на
помощь,  всполошить  полицию,  но  сумел  только  разинуть  рот и всплеснуть
руками:  голос не  слушался его,--  и  портной  остался  стоять, где  стоял,
выпучив глаза и наблюдая, как недобитая жертва откупоривает пиво и наполняет
стакан  своему  палачу.  Должно  быть, он простоял так,  забывшись, довольно
долго дикая  сцена, свидетелем которой он невольно стал, лишила его чувства
реальности.  Шоненбаум очнулся, когда рядом  раздался приглушенный вскрик. В
лунном свете  он различил Глюкмана. Они смотрели  друг на  друга: один  -- с
недоумением  и негодованием, другой  --  с хитрой,  почти жестокой  улыбкой,
победоносно  сверкая   безумными   глазами.  Неожиданно   Шоненбаум  услышал
собственный голос и с трудом узнал его:
 -- Ведь он же пытал  тебя каждый  Божий день! Он тебя истязал! Рвал  на
части! И ты не  выдал его полиции?.. Ты  таскаешь ему еду?.. Как же так? Или
это я из ума выжил?
 Хитрая  ухмылка  резче  обозначилась  на губах  Глюкмана,  и словно  из
глубины   веков  прозвучал  его  голос,   от   которого  у  портного  волосы
зашевелились на голове и едва не остановилось сердце:
 -- Он обещал, что в следующий раз будет добрее.


Лютня


 Перевод французского Л. Бондаренко, А.Фарафонова


 Высокий,  стройный,  отличающийся  той элегантностью, что  так  идет  к
длинным хрупким кистям с  пальцами  художника  или  музыканта, посол граф де
Н... занимал  в  течение  всей своей карьеры важные  посты, но -  в холодных
краях,  вдали  от  этого Средиземноморья, к которому  он стремился  с  такой
упорной  и немного мистической страстностью,  словно  между  ним и латинским
морем существовала некая тесная глубинная связь. Коллеги по дипломатическому
корпусу в Стамбуле упрекали его в некоторой холодности, казалось бы никак не
вязавшейся с пристрастием графа к солнцу и неге Италии  - в чем он,  кстати,
редко   признавался,-  а  также   в   недостаточной   общительности   самые
проницательные  или  самые  снисходительные  видели  в этом признак  крайней
чувствительности,  даже  ранимости,  которую  не всегда удается  скрыть  под
хорошими  манерами. А  быть  может, его любовь  к Средиземноморью  была лишь
своего рода переносом чувств,  и он дарил небу, солнцу, шумным играм света и
воды все то, что в силу ограничений, налагаемых его воспитанием, профессией,
а также, вероятно, и  характером, он не мог  открыто отдать людям или одному
человеческому существу.
 В двадцать три года он женился на девушке, которую знал с детских лет,-
и это также было для него  лишь  способом избежать  соприкосновения  с миром
посторонних. О  нем говорили, что  он являет собой  редкий пример дипломата,
сумевшего  уберечь свою  личность  от  чрезмерного  поглощения  должностными
обязанностями впрочем,  он выказывал легкое презрение по отношению к людям,
которые, говоря его словами, "слишком уж походили на то, что  продавали". "А
это,-  объяснял  он  своему старшему  сыну,  недавно  последовавшему по  его
стопам,-  слишком  явно  раскрывая возможности человека, никогда не  идет на
пользу ни ему самому, ни его делу",
 Подобная сдержанность не мешала графу тонко чувствовать свою профессию
и  в  пятьдесят  семь лет, занимая  свой  третий  по счету  посольский пост,
купаясь в почестях и являясь отцом четырех очаровательных детей, он  томился
смутным чувством,  которое не мог объяснить,- что он  всем пожертвовал  ради
работы. Жена  была  для  него  идеальной спутницей  жизни некоторая  узость
мышления,  в которой  он втайне  ее обвинял,  возможно, более, чем  что-либо
другое,  способствовала его карьере, по крайней мере во всем, что относилось
к ее внешней, но отнюдь не маловажной стороне, так что вот уже двадцать пять
лет, как он в значительной мере был избавлен  от  всего, что касалось выбора
закусок, печенья,  подбора  цветов,  от  любезностей, ритуальных  хороводов,
благопристойных отсидок и утомительных фривольностей дипломатической  жизни.
Она  как  бы инстинктивно оберегала  его  посредством всего, что было в  ней
педантичного, "комильфо", условного, и он изумился бы, узнав, сколько  любви
вмещало в себя то,  что он считал просто  узостью кругозора. Они были одного
возраста  имения  их  семей соседствовали  на  берегу Балтики  ее родители
устроили этот брак,  даже  и не  подозревая, что  она  любила его с детства.
Теперь  это  была  худая  женщина,  с  прямой  осанкой,  одевавшаяся  с  тем
безразличием, в  котором было что-то от самоотречения она питала слабость к
ленточкам из черного бархата вокруг шеи, которые лишь притягивают внимание к
тому,  что  они   пытаются   скрыть.  Чересчур  длинные   серьги  причудливо
подчеркивали  каждый  поворот  головы  и  придавали  что-то  патетическое ее
неженственному облику. Они мало разговаривали друг с другом, как будто между
ними существовал молчаливый уговор она стремилась предугадать  малейшее его
желание и в максимальной степени избавить его от общения с людьми.
 Он пребывал в убеждении,  что  оба они заключили  брак по расчету и что
стать  супругой посла было целью и венцом всей  ее  жизни. Он бы изумился, а
возможно, даже возмутился, когда бы  узнал, что она проводит долгие  часы  в
церквах, прося  за него Бога. С самой их свадьбы она  ни разу  не забывала о
нем в своих  молитвах,  и они  были  пылкими и  просительными, как будто она
считала, что он постоянно подвергается какой-то скрытой опасности. И  сейчас
еще,  на  гребне  примерной жизни, когда  дети  уже выросли и  когда  ничто,
казалось бы, не угрожает тому, кого она окружила  немой и как бы мучительной
лаской, странным образом скрываемой даже в мгновенья супружеской близости, и
сейчас еще,  после  тридцати пяти лет  совместной жизни, ей случалось часами
простаивать  на коленях  во  французской  церкви Пера  *,  сжимая  в пальцах
кружевной платок,  молясь о том,  чтобы не взорвалась  внезапно  одна из тех
бомб  замедленного  действия,  которые  судьба  порой  закладывает с  самого
рождения  в сердце мужчины. Но что же могло  угрожать изнутри  человеку, вся
жизнь  которого была как один долгий солнечный день  с идеальной видимостью,
как  процесс  неторопливого  и спокойного  расцвета личности,  нашедшей свое
призвание?
 Граф провел самую светлую пору своей карьеры в крупных столицах, и если
ему еще  чего-то хотелось,  так это  быть  назначенным однажды  в  Рим - это
сердце Средиземноморья,- о котором он продолжал грезить с пылом влюбленного.
Судьба, однако, как бы отчаянно противилась его желанию. Неоднократно он был
на грани  того,  чтобы получить  назначение в  Афины, затем в  Мадрид,  но в
последний  момент какое-нибудь  внезапное  решение Администрации отбрасывало
его далеко от цели.
 То, что граф называл превратностями судьбы, его жена всегда принимала с
некоторым  облегчением, хотя  никогда  в этом  и  не  признавалась. Даже  те
несколько недель отпуска, который они  ежегодно  проводили с детьми на Капри
или в  Бордигере,  она переносила  с  трудом: ее  привычка к  умолчанию,  ее
темперамент,  чувствовавший  себя  привольно  лишь  в  разреженном  климате,
приятно  навевавшем лишенный всяческих  страстей  покой,  даже цвет ее лица,
очень бледный, превосходно  сочетавшийся  с тяжеловесной  скрытностью всегда
задернутых   штор,-   все   способствовало    тому,    что   Средиземноморье
представлялось ей джунглями красок, запахов и звуков, в которые она вступала
с   тяжелым   сердцем.   В   таком   количестве   света  ей  виделось  нечто
безнравственное это слишком приближалось к  наготе. Со страстей и с  сердец
спадала целомудренная пелена холодности, тумана или дождя:  все допускалось,
все   обнародовалось,   все   выставлялось   напоказ   и   все   отдавалось.
Средиземноморье отчасти производило на нее впечатление гигантского  злачного
места, и она так и не сумела свыкнуться  с тем, что приезжает туда с детьми:
она отваживалась  на это, лишь взяв с собой двух гувернанток  и  воспитателя
для мальчиков. Когда  дети играли на пляже Лидо, она не спускала с них глаз,
будто  опасалась,  что  сами  волны  и  море  могут  дать  им   какой-нибудь
безнравственный  совет  или  научат  какой-нибудь   запрещенной  игре.   Она
испытывала  отвращение  ко  всему  яркому  и  к  природе  относилась  крайне
сдержанно, словно считала  ее  способной на  скандальный поступок держалась
она всегда  натянуто,  беспокойно,  все время контролируя  и  подавляя  свою
нервозность, проявлявшуюся  лишь  в чуть  заметном  подрагивании  серег она
уделяла чрезмерное внимание манерам, приличиям  и поступала так,  как  будто
целью ее жизни было пройти  незамеченной. Трудно было представить воспитание
более строгое,  чем у нее, и  увенчавшееся  большими успехами. И  если бы не
некоторая  ее  неспособность  улыбаться, из  нее бы вышла идеальная  супруга
посла.  Улыбки  ее  были  быстрыми,  вымученными,  как холодная  дрожь  она
относилась  к тем людям,  о которых трудно  что-либо сказать  и вместе с тем
которых трудно забыть. Она была  неутомима в своей деятельности, в заботах о
карьере  мужа, воспитании  детей  она  щедро  растрачивала себя  на визиты,
благотворительность,  приемы,  светские обязанности, ненавидя  их в  той  же
мере,  что и граф  (хотя он  об этом  и  не догадывался), но  отдаваясь им с
усердием, ибо это были  единственные знаки  любви и преданности, которые она
могла позволить  себе в отношении мужа.  На ее лице с тонкими  губами и чуть
заостренными чертами бледной птицы лежала печать неослабной решимости, воли,
направленной  к  одной-единственной,   трудновообразимой  цели.  Создавалось
впечатление, будто она скрывает тайну,  будто  она знает нечто, о чем никто,
никогда,  ни  за  что  не  должен  догадаться:  это  читалось  во  внезапном
беспокойстве  ее взгляда,  судорожной  нервозности рук,  в  сдержанности  ее
беглых и ледяных улыбок,  которыми  она  изредка награждала  жен сотрудников
своего мужа,  пытавшихся  завязать с  ней  дружбу  и которых  она немедленно
начинала подозревать в желании вторгнуться  в ее личный мир. Считали, что ее
снедает  честолюби