Ромен Гари.
    Новеллы


 OCR: Aatoly Eydelzo


Я ем ботинок


 Перевод французского В. Козового


 Передо  мной расстилалась Аризонская  пустыня  со своими терновниками и
колючками  - жалкая растительность и иссохшая  земля.  Такой ландшафт вполне
соответствует  моему возрасту,  душевному состоянию и настроению. Но как раз
под  влиянием этого скудного и  бесплодного ландшафта я  имел неосторожность
рассказать жене случай из своего далекого прошлого. Одним словом, я дал волю
ностальгии и, быть может, определенному возмущению против признаков старости
на моих висках и в моем сердце.
 Короче говоря, я принялся рассказывать жене историю своей первой любви.
 Я  заявляю, право же не хвастая,  что в девятилетнем  возрасте, подобно
самым  великим влюбленным  всех времен,  совершил  ради  своей  возлюбленной
поступок, которому, насколько  мне известно, не  было равного. Я съел, чтобы
доказать ей свою любовь, ботинок на резиновой подошве.
 Уже не первый раз я съедал ради нее всякие предметы.
 За неделю до  того я  съел целую серию баварских марок, которые с  этой
целью украл у дедушки, а за две недели до того, в день нашей первой встречи,
я съел дюжину земляных червей и шесть бабочек.
 Теперь следует объясниться.
 Я  знаю, когда речь заходит о любовных подвигах, мужчины всегда склонны
к бахвальству. Послушать их, так их отвага не знала границ. И попробуйте
 усомниться  - они не  поступятся ни единой  мелочью. Вот почему  я и не
прошу верить тому, что помимо этого  я съел ради своей возлюбленной японский
веер, пять  метров шерстяной нитки, фунт вишневых косточек (она ела вишни, а
мне протягивала косточки), а  также трех редких рыбок, которых  мы поймали в
аквариуме ее учителя музыки.
 Моей маленькой подруге было только восемь лет,  но требовательность  ее
была огромна. Она бежала передо мной по аллеям парка и указывала пальцем  то
на кучу листьев, то на гравий, то на клочок газеты, валявшийся под ногами, и
я безропотно повиновался. Помнится, она вдруг стала собирать маргаритки, и я
с ужасом смотрел, как букет рос у нее в руках но я съел и маргаритки под ее
неусыпным взором,  в  котором тщетно пытался  обнаружить  огонек восхищения.
Никак  не  проявив благодарности, она убежала  вприпрыжку, а через некоторое
время  вернулась  с полудюжиной  улиток  и  протянула  их мне  повелительным
жестом.  Тогда  мы спрятались в кустах, чтобы нас  не увидели гувернантки, и
мне пришлось повиноваться  - улитки проследовали положенным путем все это я
проделал под ее недоверчивым взглядом, так что о мошенничестве не могло быть
и речи.
 В то время детей  еще не  посвящали а тайны любви, и я  был уверен, что
поступаю как принято. Впрочем, я и сегодня еще не убежден,  что был не прав.
Ведь я старался как мог. И, наверное, именно этой восхитительной Мессалине я
обязан своим воспитанием чувств.
 Самое грустное заключалось в том, что я ничем не мог ее удивить. Едва я
покончил с маргаритками и улитками, как она проговорила задумчиво:
 - Жан-Пьер съел для меня пятьдесят мух и остановился только потому, что
мама позвала его к чаю.
 Я содрогнулся.
 Я чувствовал, что готов съесть  для  Валентины -  именно так ее звали -
пятьдесят мух,  но я не мог вынести мысли, что,  стоит  мне отвернуться, как
она  обманывает  меня  с моим лучшим другом.  Однако  я  проглотил и  это. Я
начинал привыкать.
 - Можно, я поцелую тебя?
 - Ладно. Но не слюнявь мне щеку, я этого не люблю.
 Я  поцеловал  ее, стараясь не  слюнявить  щеку.  Мы стали на  колени за
кустами, и я целовал ее еще и еще. А она крутила серсо вокруг пальца.
 - Сколько уже?
 - Восемьдесят семь. Можно поцеловать тебя тысячу раз?
 - Ладно. Только поскорее. Это сколько - тысяча?
 - Я не знаю. Можно, я тебя и в плечо поцелую?
 - Ладно.
 Я поцеловал ее и в плечо. Но  все  это  было  не то. Я  чувствовал, что
должно быть  еще  что-то, мне  неизвестное, но самое  главное. Сердце у меня
отчаянно колотилось, я целовал  ее  в  нос  и волосы и чувствовал, что этого
недостаточно, что нужно что-то большее наконец, потеряв голову от любви,  я
сел в траву и снял ботинок.
 - Я могу съесть его ради тебя, если хочешь.
 Она  положила  серсо  на землю  и  присела на  корточки. Я заметил в ее
глазах  огонек восхищения.  Большего  я не желал. Я взял перочинный  ножик и
начал резать ботинок. Она глядела на меня.
 - Ты будешь есть его сырым?
 - Да.
 Я  проглотил кусок, за  ним  другой.  Под  ее  восхищенным  взглядом  я
чувствовал  себя  настоящим  мужчиной. Отрезав следующий  кусок,  я  глубоко
вздохнул  и проглотил его я продолжал это занятие до тех пор, пока сзади не
раздался крик моей гувернантки и  она не вырвала ботинок  у меня из рук. Мне
было  очень  плохо  в ту ночь,  и, поскольку пришлось  выкачивать содержимое
моего желудка, все доказательства моейлюбви, одно за другим, предстали перед
родительским взором.
 Вот какими  воспоминаниями я поделился с  женой, сидя на террасе нашего
дома  в  Аризоне и глядя на скудный ландшафт пустыни, словно  с приближением
шестого  десятка я  ощутил  вдруг  неодолимую  потребность оживить в  памяти
свежесть давно  минувшей  юности. Жена  выслушала  мой рассказ  молча, но  я
заметил на ее лице мечтательное  выражение, показавшееся мне странным. С тех
пор она  почему-то  резко переменила отношение ко мне.  Она почти со мной не
разговаривала.  Быть  может, я поступил  нетактично,  рассказав ей  о  своих
прошлых увлечениях, но на склоне дней, после тридцати  лет совместной жизни,
мне кажется, я заслуживал снисхождения.
 Встречая ее взгляд, я читал в нем упрек и даже страдание, а порою глаза
ее наполнялись  слезами.  Через  несколько дней  после нашего разговора  она
слегла. Она  отказалась от врача и лишь смотрела на меня  негодующим взором.
Она лежала у себя в комнате, с большой грелкой, свернувшись в клубок  когда
я входил, она бросала на меня оскорбленный  взгляд  и поворачивалась спиной,
так что мне оставалось лишь смотреть на седые завитки у нее над ухом. К тому
времени обе  наши дочери уже  вышли замуж и  мы жили вдвоем. Я, как призрак,
бродил из комнаты в комнату. Я позвонил старшей дочери в надежде хоть от нее
узнать,  в  чем же  я провинился,- дело в  том, что моя жена  и старшая дочь
ежедневно целый  час обсуждали по телефону  мои недостатки.  Но  на этот раз
дочь  не была в курсе дела. По этому поводу она слышала от матери лишь ничем
не примечательную на первый взгляд фразу:
 - Твой отец никогда меня по-настоящему не любил.
 Я сошел на террасу,  тяжело опустился в кресло и принялся размышлять. Я
глядел на расстилавшийся передо мною ландшафт, с его кактусами, бесплодной
 землей  и потухшими вулканами,  и  не  спеша,  тщательно проверял  свою
совесть.  Потом  я  вздохнул. Поднялся,  пошел в гараж  и сел  в  машину.  Я
отправился в Скоттсдейл и вошел в магазин "Джон и К°".
 -  Мне  нужна,  -  сказал  я, -  пара  ботинок  на  резиновой  подошве.
Что-нибудь полегче. Для мальчика девяти лет.
 Я взял сверток и поехал домой. Затем прошел на  кухню и добрых  полчаса
кипятил ботинки. Затем  я поставил их на тарелку и решительным шагом вошел в
комнату жены. Она бросила на меня печальный взгляд, в котором вдруг зажглось
удивление.  Она  приподнялась на  постели.  Глаза  ее  засверкали  надеждой.
Торжественным  жестом  я  вынул из  кармана  перочинный ножик  и сел у нее в
ногах. Потом  взял  ботинок  и принялся за него. Проглотив кусок,  я  бросил
патетический взгляд на жену: в конце концов, мой желудок был уже не тот, что
в те, давние времена. В ее взоре я  прочел лишь величайшее удовлетворение. Я
закрыл глаза  и продолжал жевать  с мрачной  решимостью по поддаваться  бегу
времени, седине и старческой помощи. Я говорил  себе,  что,  собственно, нет
никаких оснований склонять голову  перед  недомоганиями,  слабостью сердца и
всем  прочим, что связано с возрастом. Я проглотил  еще кусок. Я не заметил,
как жена взяла у меня из рук перочинный нож. Но открыв глаза,  я увидел, что
в руках  у нее  второй  ботинок и она  принимается уже за второй  кусок. Она
улыбнулась  мне  сквозь  слезы. Я  взял  ее  руку,  и мы долго  сидели так в
сумерках, глядя  на  пару  детских  ботинок,  которые стояли  перед  нами на
тарелке.

Декаданс


 Перевод французского Л. Бондаренко, А.Фарафонова

 Мы уже пять часов летели  над Атлантическим  океаном, и в течение всего
этого  времени  Карлос  буквально  не  закрывал  рта.  Самолет  "Боинг"  был
арендован профсоюзом специально для  того, чтобы доставить  нас  в Рим, и мы
являлись единственными пассажирами было маловероятно, что на борту спрятаны
микрофоны,  и   Карлос  так  самозабвенно   рассказывал   нам  о  перипетиях
профсоюзной борьбы  за последние  сорок  лет, безбоязненно  вскрывая по ходу
дела  тот   или  иной  пребывавший  до  сих  пор  в  тени  факт  из  истории
американского рабочего движения -- я, например, не знал, что казнь Анастазиа
в кресле салона причесок отеля  "Шератон" и "исчезновение" Супи Фирека имели
самое   прямое   отношение   к   усилиям   федеральных   властей   разобщить
рабочих-докеров,-- что  у меня  то и  дело  пробегал холодок по спине:  есть
все-таки вещи,  которых  лучше иногда не  знать.  Карлос порядочно выпил, но
вовсе не из-за алкоголя  он с таким упоением  и словоохотливостью предавался
душевным  излияниям.  Я  даже  не уверен,  что он обращался  именно  к  нам:
временами   у  меня  складывалось  впечатление,  что  он  рассуждает  вслух,
охваченный  нешуточным волнением, которое  становилось  все  сильнее по мере
того, как самолет приближался к Риму.
 Разумеется,  неизбежность предстоящей  встречи  ни  одного  из  нас  не
оставляла равнодушным,  однако  в  Карлосе  угадывалась внутренняя  тревога,
граничившая со страхом, и  мы,  кто хорошо его знал, находили нечто поистине
впечатляющее в этих  нотках покорности  и почти обожания,  сквозивших  в его
голосе, когда он вспоминал о легендарном облике  Майка Сарфати -- гиганта из
Хобокена, который однажды возник на  морском фасаде Нью-Йорка и совершил то,
о чем ни один из выдающихся пионеров американского рабочего движения никогда
даже и не мечтал. Надо  было слышать, как  Карлос  произносил  это  имя:  он
понижал   голос,  и  почти  умильная  улыбка   смягчала  это  неподвижное  и
одутловатое лицо, отмеченное печатью суровости после сорока лет, проведенных
в очаге столкновения социальных интересов.
 --  Это  была  решающая  эпоха  -- решающая, вот  самое  точное  слово.
Профсоюз  как раз  менял политику.  Все были  настроены против  нас.  Пресса
обливала  нас  грязью, политиканы пытались прибрать нас к рукам,  ФБР совало
нос в наши  дела, и докеры были разобщены. Размер профсоюзного взноса только
что установили на уровне двадцати процентов  от зарплаты, и каждый стремился
контролировать  кассу и  извлечь из этого пользу прежде  всего для  себя.  В
одном только нью-йоркском порту имелось семь профсоюзных объединений, каждое
из которых  норовило  урвать кусок  пирога пожирнее. Так вот,  Майку хватило
одного года, чтобы навести  там порядок.  И действовал он совсем не так, как
чикагские  заправилы,  эти  Капоне,  Гузики,  Музика, только и  знавшие, что
хорошо  платить своим  людям и  отдавать приказы  по  телефону -- нет, он не
гнушался трудиться и сам, В тот  день, когда кому-нибудь вздумается очистить
дно Гудзона перед Хобокеном, в иле найдут не менее сотни цементных бочонков,
и Майк всегда наблюдал сам, как парня замуровывали в цемент, Случалось, типы
были еще  живы и даже барахтались. Майку очень нравилось, когда они выражали
несогласие:  ведь  так, когда их цементировали, получались интересные  позы.
Майк  говорил, что они чем-то похожи  на жителей  Помпеи,  когда  их нашли в
лаве, две тысячи лет  спустя после  трагедии: он называл это  "работать  для
потомков".  Если  какой-то паренек становился  чересчур шумлив,  Майк всегда
старался его урезонить. "Ну что  ты вопишь?  -- говорил он ему.-- Ты станешь
частью нашего художественного наследия". Под конец  он стал  привередничать.
Ему  нужен  был  специальный,  быстросхватывающий цемент: так  он мог видеть
результат сразу после  окончания  работы. В  Хобокене  обычно ограничиваются
тем, что запихивают  бедолагу в раствор, заколачивают бочонок, бросают его в
воду, и дело сделано. Но с Майком это было нечто особенное, очень личное. Он
требовал,  чтобы  на  парня выливали  очень тонкий  слой раствора, чтобы  он
хорошо схватился, чтобы можно  было видеть четко обозначенное выражение лица
и потом все положение тела, как будто это статуя. Типы, как я уже сказал, во
время  операции немного  извивались,  и это  иногда  давало весьма  забавные
результаты.  Но  чаще всего одна рука у них была прижата к сердцу, а  рот --
раскрыт, словно они произносили красивые речи и клялись в  том, что вовсе  и
не пытались конкурировать  с профсоюзом, что они за единство рабочего класса
и безобидны, как овечки, и это очень расстраивало  Майка, потому как у них у
всех тогда  были  одинаковые  лица  и  одинаковые  жесты,  и  когда  раствор
застывал,  они все были похожи друг на друга, а Майк считал, что так быть не
должно. "Халтурная работа",--  говорил  он нам.  Мы же хотели только одного:
как можно скорее опустить бедолагу в бочонок,  бочонок -- в воду и больше об
этом не думать.
 Не  скажу,  что мы очень рисковали: доки хорошо охранялись ребятами  из
объединения,  полиция нос  туда  не  совала  --  это  были  внутренние  дела
профсоюза,  и  блюстителей  порядка  они  не  касались.  Но работенка нам не
нравилась: облитый раствором с  ног до головы парень вопит, тогда как он уже
весь  белый  и  затвердевает,  а  черная  дыра  рта  продолжает  высказывать
пожелания,--  тут  надо  иметь  поистине крепкие нервы.  Майк, бывало,  брал
молоток и зубило и тщательно отделывал детали. В частности, мне вспоминается
Большой  Сахарный Билл, грек из  Сан-Франциско, тот, который хотел сохранить
западное  побережье  независимым и  отказывался присоединиться,--  Лу  Любик
пытался сделать то  же самое с чикагскими доками годом раньше, результат вам
известен. Только в отличие от  Лу Большой Сахарный Билл сидел  очень крепко,
его  поддерживало  все местное руководство,  и он остерегался. Он  был  даже
чертовски осторожен.  Разумеется,  он  не  хотел разъединять  трудящихся, он
выступал за единство рабочих и все такое, но  только с выгодой для себя, ну,
вы  понимаете.  Перед тем как встретиться  с Майком и обсудить  ситуацию, он
потребовал  заложников:  брата  Майка,  который  тогда  отвечал  за связи  с
политическими кругами, плюс  двух  профсоюзных  боссов. Ему  их прислали. Он
приехал  в  Хобокен.  Однако  когда  все  собрались, то сразу  увидели,  что
дискуссия  Майка  совсем не интересует. Он  мечтательно  смотрел на Большого
Сахарного Билла и никого не  слушал. Надо сказать, что грек был на удивление
хорошо  сложен:  метр  девяносто,  смазливая  физиономия, которая  волновала
сердца девиц,-- чем он и завоевал свое прозвище. Тем не менее крепко спорили
целых семь  часов, разбирали по косточкам единство  рабочих и  необходимость
борьбы с уклонистами и социал-предателями, которые не  желали ограничиваться
защитой  своих   профсоюзных  интересов   и   норовили  втянуть  движение  в
политические махинации, и в течение всего этого времени Майк не спускал глаз
с Большого Билла.
 В  перерыве  заседания он  подошел  ко мне  и  сказал:  "Не вижу смысла
дискутировать  с этим подонком, будем с ним кончать".  Я  хотел было открыть
рот,  чтобы напомнить ему о  его брате и  двух  других заложниках,  но сразу
почувствовал, что это бесполезно:  Майк знал, что делает, да и к тому же это
правда,  что  были  затронуты   высшие  интересы  профсоюза.  Мы  продолжали
разглагольствовать ради проформы,  и после  окончания  работы, когда Большой
Сахарный Билл вышел из ангара,  мы их всех укокошили,  его, адвоката  и двух
других  делегатов  --  рабочих из  Окленда.  Вечером Майк  прибыл  самолично
понаблюдать  за операцией,  и, когда  грек  был  полностью  залит  цементным
раствором, вместо  того  чтобы бросить  его в Гудзон,  он  подумал  секунду,
улыбнулся и сказал:  "Отложите  его в сторону. Надо, чтобы  он затвердел. На
это  уйдет  не меньше трех  дней".  Мы  оставили Большого Сахарного Билла  в
ангаре под присмотром одного  активиста и вернулись туда через три дня. Майк
тщательно его осмотрел, ощупал цемент, еще  немного  его  обработал  --  тут
постучал молоточком, там  --  зубилом, и  остался  как  будто бы доволен. Он
выпрямился, еще  раз  оглядел  его  и  сказал: "Ладно,  положите  его  в мою
машину". Мы сперва не поняли, он повторил: "Положите его в мою машину. Рядом
с шофером".
 Мы переглянулись, но спорить с Майком  никто не собирался. Мы перенесли
Большого  Сахарного Билла  в "кадиллак", поместили его рядом с шофером,  все
сели в машину и принялись ждать. "Домой",-- сказал Майк. Ладно, приезжаем на
Парк-авеню,  останавливаемся  во  дворе дома, вытаскиваем Большого Сахарного
Билла из тачки, привратник нам улыбается, держит фуражку в руке. "Красивая у
вас  статуя, господин  Сарфати,-- почтительно говорит он.-- По  крайней мере
понятно,  что это. Не то что эти современные штучки с тремя головами и семью
руками".
 "Да,-- говорит  Майк,  смеясь.--  Это  классика.  Греческая, если  быть
точным".  Впихиваем  Большого  Сахарного  Билла в  лифт,  поднимаемся,  Майк
открывает дверь, входим,  смотрим на патрона. "В гостиную",-- приказывает он
нам. Входим в  гостиную, ставим Большого Сахарного Билла у стены, ждем. Майк
внимательно разглядывает стены, раздумывает и  потом вдруг протягивает руку.
"Туда,-- говорит он.-- На камин". Мы  сразу  не  сообразили, но Майк  пошел,
снял картину, которая там висела, большая такая  картина, которая изображала
разбойников,  нападающих на дилижанс. Ладно, решили мы, делать нечего. Ну  и
водрузили  Большого Сахарного Билла на камин, там  его и оставили. С  Майком
главное -- не пытаться спорить.
 Потом уже, конечно, мы долго это обсуждали между собой, чтобы выяснить,
зачем Майку понадобился Большой  Сахарный  Билл на камине своей гостиной.  У
каждого  были  на  этот  счет  свои  идеи, но  поди  узнай.  Разумеется, для
профсоюза это явилось  крупной победой. Большой Сахарный  Билл  был  опасным
субъектом,  единство  рабочих-докеров было спасено, и  Спац Маркович считал,
что  Майк  желает сохранить Большого Билла на стене как трофей, напоминающий
ему о победе, которую он одержал. Во всяком случае  он держал его  у себя на
камине годы, пока  его не  осудили за уклонение от уплаты налогов, упекли  в
тюрьму, а  потом выслали. Да,  это единственное,  что они смогли против него
найти,  да и  то лишь  с помощью политических профсоюзов. В тот момент  он и
передал статую в Музей американского фольклора в Бруклине. Она и сейчас там.
Надо сказать, что для Майка все это не  прошло даром -- тело его брата нашли
в  мусорном  баке  на  набережной  Окленда,-- но  Майк был  не  из тех,  кто
торгуется, когда затрагиваются интересы профсоюза. Он  сам, без  посторонней
помощи, обеспечил  единство рабочих на доках, что  не помешало ему  лишиться
американского паспорта: когда он вышел  из тюрьмы, его выслали в Италию, как
некоего Счастливчика Лучано  семь  лет  назад.  Вот,  друзья  мои,  с  каким
человеком вам предстоит встретиться менее чем через час. Это -- исполин. Да,
исполин -- другого слова я не нахожу...
 Нас  было   трое.  Шимми  Кюниц,  телохранитель  Карлоса,  единственным
занятием которого, кроме отправления  физиологических  функций, было по пять
часов в день стрелять по  мишени из кольта. Таков был его образ жизни. Когда
он не стрелял, он ждал. Чего именно он ждал, я не знаю.  Возможно, того дня,
когда  его нашли мертвым в "Либбиз" с тремя пулями в спине. Ловкач Завракос,
седеющий  человечек,  лицо которого  являло  собой  нечто  вроде  постоянной
выставки   необычайно   разнообразных   нервных   тиков    он   был   нашим
адвокатом-советником и настоящей  ходячей энциклопедией истор