Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
ется в темноту, закрыв
глаза. Это сразу отрезвило его от охлынувшей злобы, и он смеющимися гла-
зами посмотрел на севшую рядом с ним секретаршу-стенографистку, которую
он дожидался целую минуту.
За синим костюмчиком, за шляпой колпачком, за внимательными глазами
соседки стояла перед взглядом Болтова сплошная зелень безвкусной гости-
ницы, в которой помещалась комиссия.
И потому, что они беспрепятственно оторвались от безвкусной зелени
стены и потому, что у двере по прежнему торчал один из неразнообразных
мадьяр, и потому, что беспокойно затрясло на "Форде", - Болтов спокойно
глядит в непроницаемую голубизну в небо, где кружится вражеский аэроп-
лан. У Болтова созревают планы.
Автомобиль с повадками старой брички, напоминает про сегодняшнюю
ночь, превратившуюся в сплошные подтяжки, Болтов смеется: под такой же
дребезг правого крыла и рявканья гудка, он вчера всю ночь ездил по квар-
тирам и гостиницам с обыском, и везде почему-то мужчины испуганно махали
подтяжками.
Аэроплан снижается к вокзалу и постреливает холостыми вспышками мото-
ра.
Стенографистка таращит глаза. Веки кажутся ей самой негнущимися и
ломкими, - она спала четыре часа, проработав вчера со 11-ти утра до 3-х
ночи, когда Болтов уехал на операции, а сегодня с 7-ми уже снова на но-
гах. И она удивляется, как Болтов может улыбаться. Еще больше удивляется
она тому, что не то попала в бред раннего детства, не то превратилась в
нерассуждающую осмысленную кем-то посторонним систему очень остроумных
рычагов.
Позавчера вечером т. Болтов затребовал себе секретаршу-стенографистку
от Губкомитета партии и вот, несмотря на то, что офицерский мятеж был
едва ликвидирован, а достать в городе стенографистку, да еще такую, ко-
торой можно было довериться, представлялось делом неодолимой трудности,
все-таки Губкомитет нашел ее, Анну Васильевну Седых, и она превращена в
память товарища Болтова.
Каждое слово, которое она теперь слышит, ей немедленно представляется
карандашными закорючками стенограммы.
В здании горсовета еще не улеглись пыль, дым и запах многочасового
заседания пленума, длившегося почти целые сутки: очевидно, сбившиеся с
ног сторожа не успели убрать комнаты.
Миновав винтовые зигзагообразные и еще как-то фантастически заверчен-
ные лестницы, Болтов проник в комнату Губкома.
Когда Калабухов был у сестры, в той клеточной комнате, куда было зак-
лючено разыгрывающееся солнце и непонятное Калабухову страдание, в это
самое время Силаевский передал Лысенко, председателю Губисполкома вместо
убитого Алпатьева, ультиматум Калабухова, на словах пояснив все, что
кратко было изложено в предложенной бумаге, сел верхом и уехал на вок-
зал, откуда он правил чрезвычайной пышностью Калабуховского налета.
В бумаге было следующее:
Председателю Губисполкома.
Требую:
1) Немедленно выдать мне на мое личное усмотрение всех виновников мя-
тежа, подавленного моими войсками.
2) Освободить товарища Северова.
3) Найти тело полковника Преображенского.
Предупреждаю, что невыполнение этих моих требований повлечет обстрел
города моей артиллерией. Устное объяснение готов дать.
Командарм 1-й Особой Революционной
Калабухов-Преображенский.
В этот день, газеты вышли только к 10-ти часам утра, наполненные по-
завчерашними тревогами. Так как связь с Москвой была нарушена, то чита-
тель будоражился местными лозунгами, восклицаниями и жирными шрифтами.
Лысенко, впрочем, как все должностные лица города, еще не спал с на-
чала тех страшных дней, после которых наступило мертвое успокоение, от-
того, что мертвое еще более страшное.
Прохожих на улице не было. Они только мерещились тем, кто прибыл с
воли, как Калабухов, который, мечась по городу в автомобиле, встретил
двух-трех ошарашенных людей и воображал, что он пугает тысячи. Для этой
же цели пускался на небо аэроплан.
Итак, т. Лысенко еще не спал почти. Он был обуреваем сухой отвлечен-
ной жаждой сна, которая сейчас позволила ему забыться необлегчающим, ни-
чего не разрешающим забвением на несколько минут, много на полчаса, пос-
ле чего он испуганно выскочил из насевшего на него стола, что-то крик-
нул, прокашливая сухость в горле и колотье в легких от беспрерывного ку-
рения.
На лбу у него ощутимо горело наспанное на кулаке красное пятно.
- Как? Уже? - крикнул он, проведя 30 минут за границей бодрствования
и взглянув на часы.
Загадочность требований, изложенных в записке Калабухова, заставляла
подозревать о их невыполнимости, их бесцельность - о невероятной сроч-
ности. Лысенко все это представлялось физически навязчивым.
Стол вместе с выросшей запиской опять поплыл на него и опять он оч-
нулся, крикнув:
- Уже?
Перед ним в дыму высинился Болтов.
- Я рад, - закричал Лысенко, - надеюсь, вы все знаете.
Болтов спокойно сел в кресло.
- Мало знаю, - ответил он, - я знаю только, что Калабухов с 7-ми ча-
сов утра на вокзале с матросской ротой... с матросской ротой... - он
позвонил.
Никто не явился.
- С матросской ротой...
Он позвонил еще раз и, не дождавшись никого, назвал крепким словом
царивший беспорядок, вышел из комнаты, подошел к лестнице и, повинуясь
беспорядку, крикнул вниз:
- Товарищ Седых!
Голос шаром скатился по перилам и заклокотал где-то внизу, в зале.
Болтов вернулся к безропотно ожидавшему его Лысенко.
- Я ничего еще не знаю. Знаю только, что у Калабухова два броневика,
батарея и аэроплан, значит он обнажил фронт. Удивительно, что он не ско-
ро действует, но он втрое опаснее мобилизованных, хотя и любит очки вте-
реть, пуская зря аэроплан.
- Да, да, - подхватил Лысенко, - вот он пишет... - и он показал за-
писку.
Болтов два раза прочитал ее и молча положил на стол перед собою.
- Пишите, - бросил он вошедшей стенографистке.
"Товарищу Козодоеву, командиру военного судна "Молния".
Дорогой братишка, возьми пяток своих ребят и гони ко мне в комиссию.
Жду к 12-ти дня".
Как бы в ответ на извиняющее словцо Лысенко, "долго что-то другие", в
комнату один за другим вошли секретарь Губкома т. Бархударьян, начальник
милиции Волков, комиссар Севкавокра Аленик. Заседание началось.
Все были в тревоге дикой разобщенности, раскалывавшей людей, которые
до мятежа успели сработаться. Аппарат власти напоминал механизм, из ко-
торого вылетело несколько колес, или гребенку без зубьев, которой нельзя
причесаться.
Товарищ Бархударьян выказал это ощущение, ни к селу ни к городу ска-
зав: "С людьми и умереть красно. Пословица". И протянул кавказское воп-
росительное "да-а!".
Болтов показал глазами стенографистке выход и начал.
- Обойдемся без загробного рыданья. Товарищи. - Он встал. - Калабухов
сделал мерзкое контр-революционное дело. Нам еще не известны размеры
несчастья на фронте, которое он вызвал своим преступным уходом. Здесь
же, товарищи, я категорически утверждаю, он неспособен ничего сделать,
смотрите:
Он подошел к телефону и вызвал:
Чрезвычайная Комиссия.
Кабинет Председателя.
- Копель - ты? Все благополучно? Пошли людей узнать, что делается в
Кремле? Что бы там ни делалось - шума не поднимайте.
- Все налаженные учреждения в городе работают. Калабухов не пытается
даже разоружить комиссию, главную вооруженную нашу силу, потому что ма-
ратовцы чорт их знает что думают. Его записка умалишенный бред. Я думаю,
что он освобождает своего милого дружка Северова. Очень хорошо, что т.
Лысенко его не расстрелял вчера еще, хотя он может и навредить, но у нас
есть время. Сегодня на ночь предлагаю назначить, товарищи, заседание со-
юза металлистов, вызвать на него всех рабочих завода сельско-хозяйствен-
ных машин. Калабухов, хоть он и с головой, своей контр-революции не по-
нимает, а его солдаты против рабочих не пойдут. Хорошо бы рабочих воору-
жить. Но мне нужно ехать. Шли.
У него был митинговый тон. У него был тон уполномоченного. Он ждал
исполнения. Вышел.
Его речь была принята как информационный доклад, и Лысенко только те-
перь начал соображать, что он настолько устал и отупел, что сам ни в чем
не разбирается, но за то понимает других с такой остротой, которая быва-
ет лишь во сне. Так он понял и Болтова. У Лысенко болела кожа по всей
голове и тяжело ныли, словно закипали или перекаляясь как в малярии, су-
хие глаза.
- У меня от милиции, - начал Волков, - осталось 17 человек, зато вер-
ных ребят. Их я сохраню. Но надо протянуть время и вступить в переговоры
с Калабуховым.
Это продолжалась линия Болтова.
- Товарищи, - сказал комиссар Севкавокра, - предлагаю послать т. Лы-
сенко на переговоры к Калабухову. Товарищ Бархударьян держит связь со
всеми. Но оружия у нас нет; так как все оно в Кремле и вывезти его отту-
да нельзя, то вооружить рабочих мы не можем.
Лысенко метался вокруг огромного стола для заседания.
- Я пойду, товарищи. Надо найти соглашение. Иначе что же будет? И где
он? Его надо немедленно найти. Кто его знает и кто его видел?
- Я его видел в штабе Севкавокра, - сказал т. Аленик, - а сейчас он
чортом носится на машине по городу. Поезжай к нему. Выпусти Северова и
пусть уезжает. Попадется.
Лысенко подхватил.
- Да, да. Пусть едет на фронт; я думаю, что его можно уговорить. Надо
было этого дурака Северова арестовывать! Я поеду. А где он?
- Позвони Болтову.
Всем было ясно, что разговор сводится к сумятице и междометиям и мо-
жет так продолжаться сколько угодно, как бульканье в кипящем сосуде, ес-
ли бы сознание участников заседания не было организуемо резвым пером т.
Бархударьяна, заносившего постановление в протокол.
- Вот какое дело, братва, - начал Болтов, когда матросы во главе с
Козодоевым заняли впятером весь его кабинет, аж синим окрасив белые леп-
ные двери и изразцы огромной голландки.
- Говорить некогда. Опять на нас навалилось несчастие. У Калабухова
главную силу составляют наши матросы черноморцы. Должно быть, из Бат-
кинских ударников. Они собираются громить город, ну и, конечно, погра-
бить. К ним надо пробраться и попробовать уговорить.
Эта густая синева из комнаты, по мнению Болтова, должна пойти и на
завокзальные пустыри, откуда жерла Калабуховских пушек смотрят свысока
на расклубившийся над ними город.
Матросы, как в бурю, как в шторм, готовятся стать по местам. Но сей-
час, когда места еще не определены, они, по долголетней дисциплине,
жмутся друг к другу и молчат. Они слышат, как работает тяжелый мозг мат-
роса Болтова в этом кабинете, кажущемся взнесенным поверх всех домов. От
необычности обстановки, в которой они слушают товарища, их прохватило
холодом сосредоточенности.
- Дьявол их знает, - говорит Болтов, - какие они, Калабуховские ребя-
та. Тут нужно подумать. Не дубьем, так рублем. Мекайте сами.
- Ладно, - отвечал Козодоев, - чорта ли они сделают. Свои. Может зна-
комые есть. Да, потом мы только поговорить пришли, - на куски не разор-
вут.
Стали подыматься, разговор считался конченным, разговаривать долго
здесь никто не приучен и места уже распределяются. Но Болтов сам приос-
тановил ход пущенной им машины.
- Тебя, Козодоев, хочу задержать. Я нынче требовал, чтобы вечером во-
оружили рабочих из союза металлистов. Но оружия сейчас нету, оно все в
Кремле, где наши коммунисты могут только удержать маратовцев, чтобы они
не переходили на сторону Калабухова. Оружием их можно раздражить.
Козодоев, от уха до уха, все лицо растянул в улыбку.
- Так у нас по всем трюмам винтовки и шпалеры. Мы еще ночью в Кремле
позабирали. Я еще в ту ночь на автомобилях оружие гнал на всякий случай.
- Клейно. Что же ты молчал?
- А когда ж говорить, когда меня не спрашивают. Так я приготовлю. -
Козодоев сам же прервал возможность дальнейших разговоров по этому воп-
росу.
- Ну, а вам, - обратился он к своим товарищам, - придется одним на
вокзал пойти. Сначала, мол, - против рабочих нельзя. А если не прошибе-
те, сулите золотые горы. Так насчет оружия пришли кого-нибудь, - сказал
он на прощание Болтову.
- Есть. -
Седьмая.
- Ну, лезь, старик. Ты меня извини, что я освобождал тебя чужими ру-
ками, т.-е. сейчас брал из тюрьмы, ты понимаешь, что между нами нет
стен.
Все это Калабухов говорил Северову, около Кремлевских ворот, откуда
Силаевский вывел освобожденного, с чрезвычайными предосторожностями: у
маратовцев, которые держали караул в Кремле, хотя и царило фактическое
безначалье, позволившее освободить Северова, но они были настроены резко
против Калабухова и его друзей. Северов явился свету желтым, морщинис-
тым, он шатался, лицо его опухло и было цвета свеже взрезанной тыквы.
Северов покачивал головой, и казалось, что припухлости лица осыпаются
всюду, лицо вырастало немыслимо.
- Что с тобой? - спросил Калабухов, глядя и не веря глазам; он думал,
что продолжается утренний бред, ибо так, нынче утром, когда он приехал
на вокзал, распухало на горизонте солнце. Северов ничего не ответил, Си-
лаевский стоял рядом с ним, поддерживая его, переступая с ноги на ногу и
гремел шпорами. Сзади за Северовым стояли ворота, поддерживаемые двумя
часовыми. Молчание, шатание, покачивание, припухание становились невыно-
симым даже Силаевскому. Посмотрев на него, нашел нужным опять заговорить
Калабухов.
- Что с тобой, Юрий? - спросил он, - у тебя такой вид...
Северов повернулся к Силаевскому, слегка оттолкнув его, будто он
единственный, кто мешал ему говорить, и повернулся так, как будто отве-
чать нужно было тоже Силаевскому.
- А-а! Вид! Что со мной? Умираю. В этом гноище у меня отобрали все.
Лучше бы расстреляли прохвосты. Умираю. Хуже: я не слышу себя. Я слышу
деревянный голос.
Он полез в автомобиль.
- Проклятый день. Я мучился целые сутки, даже больше, я ничего не
помню, я знаю только, что поехал говорить приветственную речь, после то-
го, как мы разбили белогвардейцев. Когда это было, вчера?
- Нет, позавчера.
Их несло уже в автомобиле. Мимо них кувыркался весь взбаломученный
мир, который желтел от осеннего солнца, как помешиваемый ложечкой чай,
мимо них кувыркались дома с постоянным грохотом мотора и сирена, ревмя
ревя, радовалась катастрофе. Просквожая эти сиренные ограждения, глухо
бился голос Северова:
- Позавчера, а ночь, а другая ночь, это целая неделя, это целый год,
я терпел. А ты даже не спешил.
Упреки были несправедливы: Калабухов мог бы ответить, что он, решив
сняться с фронта, даже и не знал, что Северов арестован, а узнал об этом
позже, на промежуточной станции, где встретил нарочного Силаевского.
Но все эти соображения, как впрочем и упреки здесь, в этом бешеном
гоне, не имели никакого смысла: их относило ветром.
- Я сейчас объяснялся с сестрой, Юрий. Объяснился навсегда и в первый
раз в жизни. Я ее никогда не знал и в первый раз в жизни я узнал, что
есть человек, которого не имею права ненавидеть. Это первый раз со мной:
я почувствовал, что у меня есть обязанность по отношению к другому чело-
веку. Я никогда не понимал, как это находятся такие старухи, которые
добровольно обмывают мертвых.
Город кувыркался мимо.
- Куда, Лексе... Кстин-ныч... - донеслось от повернувшегося лица шоф-
фера.
- Прямо гони на шоссе, к больнице.
Голос Калабухова отставал от ушей шоффера, шедших впереди.
- Куда? Куда? Стой! - закричал Северов.
Он вышел из себя. У него перехватило горло.
- На какое шоссе? Где ты остановился? Где мой вагон? Там у меня все!
А-а-а!.. - он опять кричал. - Там был обыск и все отобрали!
От свежего ли воздуха, от резких ли поворотов, которыми заносило ма-
шину, зад которой казался сплошным пуховиком, зад которой пружинил и
скакал, от ощущения ли свободы, но Северов ожил.
- Сейчас вылетим к чорту.
Липнувший к губам ветер рвал слова назад.
- С сестрой разговаривал, - обрывал ветер и из ветра склеивались от-
веты Калабухова.
- Да, ведь я циничнейшим образом играл, и она это почувствовала. Я
слезы выдавливал, я помню запах пыльного пола, когда падал ниц, а сам
думал о какой-то совершенно нелепой истории, которую не мог припомнить,
о каком-то нелепом Альфонсе Доде, о его сыне. Этот ублюдок, - я ругаю
только себя, - вспоминает, что когда он хоронил отца, то безумно жалел
его и кричал, рыдая. И рыдал и кричал, а сам думал: "какой у меня краси-
вый голос"!
- К чему ты это все?
В иную минуту Калабухов услыхал бы, что у Северова белый плаксивый
голос, каким поют цыганские романсы. Становилось трагично.
Калабухов кричал:
- А я все-таки снимаю войска с фронта и еду туда, ты знаешь за чем? Я
сам не знаю. Я должен стать отцеубийцей.
Их вынесло в окрестную зелень: впереди, как на пустом кругозоре моря
закат, стояло красное здание больницы.
- Куда мы, куда тебя несет? Да я знаю даже, куда. Но только отпусти
меня. Вернемся! - умолял Северов.
Все было в первый раз, в первый раз в жизни видел Калабухов своего
неизменного друга, когда они остановились, он понял, видя слезы в глазах
Северова, застилающие взгляд, какую тяжесть тот несет в теле, какие
комья ему забивают горло, и вылез из машины.
- Здесь, - сказал он, - ждать меня.
Он был безжалостен.
Но Северов не сходил с машины.
- Я поеду доставать.
- Куда ты? Оставь. Ты - сумасшедший.
- Трогайте, товарищ.
Шоффер смотрел вопросительно.
Калабухов махнул рукой.
- Поезжай. Завези Юрия Александровича потом в гостиницу, и сюда.
В больнице было смятение: Калабухов, которого все видели - приехал
комиссар на машине, а многие знали, что сегодня творится в городе, - Ка-
лабухов одумался, только остановившись в звонкой щели между стеклянными
и входными дверьми. Через мощеный горячий двор он пробежал, как красный
огонь.
Доктор был похож на туберкулезного Христа: доктор был туберкулезный и
носил белокурую бородку, как Христос на картинах Гвидо Рени.
Доктор строил перед носом Калабухова угрожающие сферы, пронзаемые эл-
липсисами, гиперболами и параболами, доктор жестикулировал.
Он испугался не меньше других, но, помня о своей болезни, которая не-
минуемо сведет его в гроб, сделался неврастенически шумливым.
- Не могу!
- Не могу!
- Не могу!
Он разлапо очерчивал пути звезд перед носом Калабухова.
- Вы ее уморите. Вы слишком возбуждены.
Вбежал сюда Калабухов совершенно спокойный и через две минуты после
того, как началась эта шумная астрономия, он обложил врача матерными
словами.
И сам видя, что придется браниться, Калабухов выстроился перед ядови-
то плевавшимся доктором и, глядя на мятую белизну его халата, произнес
внушительно:
- Товарищ.
- Товарищ доктор, - поправился он. - Вы бережете одну больную.
Неврастения заражала и его. У него забился бешеным и приводящим в бе-
шенство тиком левый глаз.
- Вы бережете одну больную, - поправившись повторил Калабухов, - так
знайте, - его подмывало и выносило на какие-то горячие сквозняки внутри
игравшее серьезное, ребяческое озорство. - Знайте, что на весь город на-
ведена моя артиллерия. Я могу распорядиться перевести два орудия на вашу
больницу. Мне все равно, - закончил он, и почувствовал, что говорит не-
лепость.
Доктор вдруг смягчился: он был сломлен.
- Разрешите тогда перенести ее в отдельную комнату.
- Хорошо, - согласился Калабухов неожиданно для себя, ибо он не хотел
быть беспредельным самодуром. - Или нет, оставьте ее в общей палате (са-
модур играл), - или нет, перенесите (самодур замирал). Только скорее.
В краткой этой борьбе было побеждено самодурство, и Калабухов рассер-
дился.
С таким сердцем он рванулся в коридор, в ответ сообщению сиделки:
- Переташшили.
В глаза ему метнулась белизна и серость, а в ноздрях зашершавился
едуч