Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
Сергей БУДАНЦЕВ
МЯТЕЖ
Роман
Когда же церковь хоронила тело его, уже чтя его как святого, то вдруг
при возгласе диакона: "оглашенные, изыдите!" - гроб с лежащим в нем те-
лом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех
раз. -
Достоевский.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Toi qui connais les hussurds de
la garde
Connais-tu pas l'trombon du
regiment.
(Стар. солдатск. песенка.)
Первая.
"Человека не видно. Мы захлебнулись "коллективами", "массами". У меня
это ощущение утопания - с войны, когда я попал на фронт в 15-м году, и в
особенности с тех пор, как я начал командовать в последние месяцы сем-
надцатого года эскадроном дикой дивизии... Бывало, - вой, визг, а тебя и
рядом который - нет. Остался ЧЕЛОВЕК, говорит Северов, ЧЕЛОВЕК, написан-
ный огромными прописными буквами. Но условимся писать просто; этот "че-
ловек" рвет кругом себя пространства и, главное, совершенно измочалил
тонкую ткань времени. Ощущение себя в этом барахтаньи - как при сильном
насморке (у близоруких, по моему, это дается расплывчатостью и смазан-
ностью очертаний), когда внезапно чувствуешь себя необычайно ограничен-
ным, лишенным всего существенного физически, словно сорванным с петель,
отрезанным и запрятанным за неодолимый ком в носу. Так бывает при вре-
менной потере физической чувствительности. В нашем современном быту меня
лишили обоняния рвущиеся кругом события, рвущие окончательно мой, наш
быт. Они сшибаются лбами, они валятся со столов Президиума В. Ц. И. К. и
Совнаркома, это - особо-прыткие революционные события; а сзади и под ви-
димым треволненьем ползет и гноится русская жизнь: ее событья, сгущенные
в тысячелетнюю дремоту, слепо толкаются в спину средневековья. Все это
напоминает телеграфную запись: и суетливое шуршанье лент и дождичек чер-
неньких значков на горах спутанной бумаги, - всего только короткая те-
леграмма. Я перестал обонять в этой парной оранжерее; я как будто прос-
тудился в гражданской войне, которой, в значительной степени, руковожу.
Но мчась в своем поезде, по счастью, отрываемый и от событий и от бы-
та, получивши на несколько суток право "экстерриториальности" а, ста-
ло-быть, и "вневременности", т.-е. право не барахтаться в суете и даже
не плавать поверх ее, - я вижу, мчась и спеша, что мы отстаем от чего-то
(от "культуры" что ли? не понимай этого "сожалительно" о старом. Я - ре-
волюционер и социалист), как поезд наш отставал бы, гонясь за лучом све-
та в мировом пространстве".
Паровоз аппетитно палил:
рев рек, скреп скрежетанье, дрожь: не то брань, не то свист под
клинькающим буфером; визжа, занывала сталь, кроша и крошась; саповатые
ахали вестингаузы; при всем этом взвивался и мгновенно зимовал белый ка-
ракульчевый пар: воспалялся и дыхал паровоз, паля шерстяную мякоть ноги,
лезшей и льнувшей всеми шерстинами в ноздри, в глаза, во все поры поез-
да, дробясь о горящие стекла; тарарахнув, барабахал, запахивая белой
мглой черное полотно, змеевидный звонкий состав. Чудовище жрало телег-
рафные столбы и стрелки, знобили рельсы; в вагоне от быстрого лета кача-
ло внутренности и мозги писавшего.
"Много из того, что я сейчас пишу тебе, в формулировках принадлежит
Северову: мы с ним так сжились, что он стал, по справедливости, моим
"речевым аппаратом", я так его и зову. Я работаю, как ирод, оглашенно,
едва успеваешь думать.
И вот, едва успеешь подумать, а Юрий уже тут как тут: формулирует. За
это его и держу в своем штабе, он у меня вроде моего помощника. Впрочем,
и на отдельные эпизодические поручения он незаменим; ему я обязан лучши-
ми маневрами своих партизан в тылу у немцев, на Украйне. Но он совершен-
но разрушенный человек, сгорает. Утром он невменяем совершенно и может
наделать глупостей. Аридовы веки Северов не проживет и в самом ближайшем
будущем попадет в сумасшедший дом.
"Снаряд" его пробовали прятать, отнимать, это ни к чему не приводит,
а раз привело даже к скандалу, когда он чуть не разгромил артиллерией
губернский город, наложив на Совет контрибуцию с первым требованием
представить ему пятьдесят шприцев и две тысячи ампул морфия!! Десять
миллионов, которые он кстати потребовал от непокорного Совета (не давали
фуража для его отряда), доставить оказалось легче, чем его проклятое
снадобье и "снаряды", а все это потому, что Силаевский некий, командир
полка, решил исправить своего начальника и отучить его от наркотики. Де-
ло дошло до Центра, и я сам улаживал недоразумение.
Но жить без него мне было бы трудно, мне пришлось бы больше думать и
потерять работоспособность за этим занятьем; Северов работает в свобод-
ное от размышлений время".
Качало внутренности писавшего: салон, вагон был прицеплен к хвосту.
За окнами, с нитяными сединами бившего дождя, клубилась темь, клубилась,
липла, и, прилипая, высасывала внутренности: свет отражался в вогнутых и
плоских стеклах и погибал в темноте. Когда писавший подошел к пружинив-
шей задней стене, где почти било от движения, - он увидел разбросанные
по насыпи звезды: желтые, зеленые, красные. Под полом заляскали какие-то
цепи, замотало сильнее и вдруг пошатнуло вперед за движеньем поезда так,
что пришлось переступить; сбивало с ног: экстренный поезд тормозил, под-
ходя к станции. Он мягко влип в молочную мглу, под теплый дебаркадер:
ВОРОНЕЖ.
Взглянул на часы, было двенадцать с четвертью.
Позвонил.
- В чем дело, Григоров? Почему мы стоим уже двадцать минут?
- Не могу знать, товарищ Калабухов.
- Позови Юрия Александровича.
Северова не было. Он вышел на перрон.
- В чем дело?
- У Юрия Александровича, в их вагоне, товарищ Силаевский сидят и ска-
зали, что сейчас будет у всех проверка документов...
На перроне, густо облитом растекающимся плавленным пламенем белых пу-
зырей, метелили серые шинели; в этом смятеньи шинелей, сумок, штыков и
пара носилось беспрерывное эхо шума, бившегося во все стены и не нашед-
шего выхода. Множество людей главарей выбирает не сразу: главарей выби-
рают ядра, а ядра сливаются из знакомых друг другу людей. Калабухов
смотрел, как в солдатской массе, галдевшей ожесточеннее, любопытствовав-
шей острее, чем другие пассажиры, вспыхивали и рвались серые лица и сно-
ва тонули под крик:
- Хто они такие?
- Генералы?
- Мы старого режима не потерпим!
Между серыми шинелями мелькнули чакчиры и знакомый расстегнутый всег-
да френч.
- Силаевский! Товарищ Силаевский! - позвал Калабухов. - Откуда эта
солдатня? - тихо спросил он у метнувшегося на крик.
- С Кавказской армии, где-то под Байбуртом были. Пробиваются к себе в
Тверскую губернию.
Около входа в первый класс густела черная толпочка рабочих, вероятно,
железнодорожников. Она увеличивалась и медленно пробивалась к Калабухо-
ву, держась на салон, где главный.
Выдвинулся один, лицо у него оползало и таяло как серый снег; голос
исходил из глухой груди - грозный и шепелявый, повисая на упавшую вправо
губу; человек этот, повидимому, был всегда заводило.
- Я - председатель нашего деповского совета. Кто вы такой, товарищ?
Ваши документы.
Неожиданно, мимо спрашивавшего, пошел в толпу звонкий голос:
- Товарищи! Я командующий первой особой революционной армией: я - Ка-
лабухов.
Калабухов удивился себе и понял, что это лучший и самый быстрый выход
из скучной и всегда неприятной процедуры. Он вдруг почувствовал, что имя
его знакомо, в чьей-то памяти, в памяти грамотеев, сейчас проступают
буквы его фамилии, с марта месяца не сходящей со сводок. Снизу, по мус-
кулам живота подступил ком гордости; он вспомнил, что имя его, когда он
партизанил на Украйне воспевалось хвалебными партийными перьями рядом с
именем Спиридоновой, а в большевистских газетах - чуть ли не с Троцким и
Сиверсом. Гордость и радость за сознательность рабочего люда (он вдруг
воспылал!) пробежали по его красной черкеске: он почувствовал себя порой
и жилой беспокоившегося и дышавшего на станции "человека", он почувство-
вал себя: как бы главным, как бы ответственным... уполномоченным, обле-
ченным. Он почувствовал, что вот именно теперь нужна хорошая революцион-
ная речь, такая, чтобы голос шел в упор, как пулеметный ливень, а ливень
его голоса должен разрядить эту нелепую грозу; после революционного лив-
ня смешно будет проверять документы, справляться, не будут нужны эти
унизительные допросы его и его партизан.
- Я - левый социалист-революционер. Наша партия... - заговорил он,
слушая сам, как его слова глотало уже неслышное влажное эхо. - Я один из
первых, не принимая похабного Брестского мира, который отдавал... и пр.
- Когда часть, когда-то целой могучей революционной партии, имевшей
огромные заслуги в прошлом перед угнетенным крестьянством, пошла за бол-
туном Керенским...
(Свист и крики: "Правильно!")
- Никогда ни я, ни наша партия левых социалистов-революционеров, - не
изменит трудовому... и т.д.
- Но хваленая большевистская передышка, которая отдает все завоевания
трудящихся под сапог германского...
(В толпе глухое рычанье.)
- Мы должны защищать революционное отечество от наседающих, обнаглев-
ших... и т.п.
- Большевики не имели права сдавать на милость победителя судьбы
крестьянства и рабочих...
(В толпе разноголосица, разноброд. Крики: "довольно! слышали!").
Почувствовав ненужность и бестактность окончания своей речи, главное,
последней фразы, окончательно повредившей, Калабухов ахнул здравицей:
- Да здравствует!..
- Ура!..
- Да здравствует!..
- Ура!..
Однако оборвалось, выветрилось что-то, что с первых слов сгрудило
вокруг него теплое, пахнущее неопрятным ночлегом полушубочно-шинельное
прелево, а сзади от него слегка отхлынули вышедшие из вагонов его парти-
заны, полезшие за своими бумагами, - так иногда налетевший ветер сносит
всю призрачную и лживую теплоту бабьего лета. Проверка была неизбежна и
потому еще, что рядом, за вагонами, засопела недружелюбная кукушка, со-
пенье сменилось смешной мекающей погудкой; она-то, странным образом на-
помнив голос оратора, сдула весь дух убедительности, - словом, Калабухов
увидал себя опять наедине с отекающей прямо на него нижней губой. Рабо-
чий почему-то сознал за необходимое пожать Калабухову руку и поблагода-
рить за речь.
Встала глухая тишина, она казалась глуше от своей ограниченности, ти-
шина не была повсеместной: рвались глухие вопли паровозов, шипели фонари
и ластился шелестящий к крыше дождь.
- А все ж таки мы просим вас, товарищ Калабухов, предъявить ваши до-
кументы: теперь все научились говорить.
- За что ж ты меня благодарил?
- Сознательные рабочие и солдаты не могут доверять только словам, -
тяжело падало с обвисшей губы.
- Пожалуйста, вот мандат, подписанный т.т. Троцким и Мехоношиным...
- Вот документ от Ц. К. нашей партии.
- Вот...
- Вот...
- Президиум В. Ц. И. К.
В толпу обвисало:
Мандат.
Дан сей тов. Калабухову (Преображенскому) Алексею Константиновичу...
Обвисало в сторону Калабухова:
- У вас что же, двойное фамилие?
- Да, я во время революции присвоил себе свою литературную фамилию,
псевдоним...
Уже давно погасли рассыпавшиеся за окном, на земле звезды - Воронеж
потух вдали; справа в прояснившейся тьме, далеко в стороне, живое коле-
балось зарево.
- Что это, Юрий, как ты думаешь?
Северов поднял пухлые веки и буркнул:
- Аграрная программа. Красный петух.
- Не говори глупостей. Ты и так много делаешь их. Надо было тебе
вступать в пререкания с этим председателем. Этот нелепый тон: штабс-ка-
питан и т.д. Зачем это тебе нужно было, хочу я знать?
- М... м... Я устал сегодня. А ты, Алексей Константинович, говорил
так, как будто по жестяному ведру бубнил. Плохо говорил, я поэтому, ве-
роятно, так и рассердился. Можно делать глупости, но говорить их не на-
до, потому что делаешь их всем существом, а в разговоре...
- Ты засыпаешь, сегодня с тобой разговоры коротки. Иди спать.
Северов вдруг встрепенулся.
- Ерунда. Это способ самозащиты. В четвертом часу мне уже не хочется
спать.
Он подошел к стеклу и стало вдруг ясно Калабухову, что черные волосы
Северова - порожденье зыбкой и непроглядной темноты: сейчас они слились
с нею.
- Люблю, - сказал Северов, - пожары.
- Да, да, и я радуюсь, - вдруг горячо отозвался Калабухов. - Это нуж-
но, чтобы горели именья, поместья и всякая сволочь. Юрий, дорогой мой,
нам сегодня устроили третье униженье со дня нашего отступления из-под
Харькова. Эти проверки унизительны, но они пустяки перед тем, что со
мной делали в Наркомвоене, в Москве. Большевики берут под подозренье
всех и вся. - (Северов вернулся к столу). - Я же, они должны знать это,
не изменю революции. Но они - не вся еще революция. Здесь - в крестьянс-
ком брюхе перевариваются наши законы. От них теплее, - посмотри: небу
жарко. Я потому смотрю спокойно на недоверие к себе, что, как большеви-
ки, себя непогрешимым не считаю. Они считают себя безгрешными; может,
они и правы, и следует сознавать свою бесспорность и категоричность, но
я живой человек, я эту свою живучесть, последнее, что меня выделяет из
огромного существа революции - не уступлю. Право живого - колебаться.
Северов привстал, перегнулся через стол и захохотал.
- Алексей Константинович, ты великолепный революционер, но ты никогда
не увидишь новой земли и нового неба, именно потому. Для райской жизни
даже на земле надо умереть и воскреснуть. Большевики сумели умертвить
себя, они проходят страну смерти в мертвенном оживлении, сотрясаясь все-
ми своими теоретическими скелетами и суставами. Тебе сейчас живому чело-
веку весело среди мертвецов, поэтому ты только радуешься, когда тебя бе-
рут за горло костяными пальцами: проверят и отпустят. Но ты, живя, мо-
жешь оживиться. Вот, например, если у тебя спишут в расход папу и маму,
(мамы, впрочем, у тебя нет), - во славу райского, хотя бы и земного бла-
голепия, что ты запоешь? Оживишься! У тебя это фамильное: твой отец
(последнее время, когда он командовал бригадой, я его очень хорошо уз-
нал) тоже живучий, как, между прочим, всякий кадровый офицер. Он не лю-
бит прикосновения к мертвому даже во имя вечного загробного блаженства,
а потому теперь, вероятно, крепко держится за живой полковничий погон и
за живой собственный особняк на Затинной улице вашей.
Вторая.
Смотришь, - кажется: не четырехлапый - четырехбашенный единорог, воо-
руженный золотошапой колокольней, с которой по ночам - прожектор, а бе-
лый бред столетий по Иловайскому (о, воспоминанья ученичества!), из пре-
даний о Стеньке Разине окаменел на самом большом и самом плоском холме.
Семнадцатый век - зубастый колонизатор, семнадцатый век - покоритель ба-
сурман, семнадцатый век - изящный кружевник, семнадцатый век сплел бело-
кирпичное кружево кремлевских стен, пробил черные и грозные, как пустые
глазницы, бойницы.
Город внизу Кремля, город округ сполз, опрокинутый в голубую чашу
сентябрьской жары и драгоценного фруктового благоуханья (начало по ново-
му стилю сентября), наш город перстнем надет на безыменный палец судо-
ходной дельты. Наш город богат: золотится многоглавыми церквами и мече-
тями, разливаясь горьковатой желчью осенних бульваров, парков; он рос-
сыпью крыш, беспорядочно по старинке виясь, стекает к изумрудным пред-
местьям, а эти - захлебываются плодовыми садами и огородами, ожиревшими
в навозе. Справа - река, город наш метнулся к набережным, сбивая к набе-
режным богатейшее месиво из бронированных холмов, асфальтированных вы-
пуклостей, пыльных пустырей, булыжных мостовых, яростной налетая опро-
метью к пристаням, выедающим густую мякоть реки черными зубами.
Черные зубы пристаней скрежещут, черные зубы, вросшие песчаным деснам
берега, стучат от волненья: им борта в июле вооруженных судов грозят по-
левыми трехдюймовками; и не только им, а... и...
...и горлу к реке оползающих улиц, добродушных, изумрудных, ставенча-
тых...
Кавказ и Меркурий.
Самолет.
Восточное.
Русь. -
у них - летящие имена; с них, как выжатая солнцем смола, струятся мирные десятилетия; от них сладко разит летними экскурсиями; эти прозвища - больные анахронизмы в жестокие дни всероссийской гражданской войны. Миллионнозубая скребница она - гражданская война; она прошлась по гладким ребрам быта; стал наш город хиреть после этой чистки, гниют многие заброшенные пристани, баржи и баркасы. Честной пред щепетильнейшими мировыми биржами пристани не легко выветривать дурманный яд огромных оборотов: миткалем, кишмишем, рыбой (рыбой, главное!), кожами (о, запах кож, вовеки незабываемый!), натуралом (да, да, натуралом тоже!), мазутом, керосином, шерстью, хлопком, шепталой, орехами, мясом, маслом и пр., и пр. - бараниной! Их не легко потерять, их, - рачительных, до глянца упитанных хозяев, не легко теперь пялить пушки на родной истихающий город, где рачительные хозяева множились по особнякам, по особнякам умирали и, говорят, вымерли. "Все в прошлом". Давно ли? Давно ли?
А нынче глаза вывески:
Кавказ и Меркурий,
бархатный взгляд черной вывески:
Кавказ и Меркурий
хлещет жгучая красная тряпка:
Р. С. Ф. С. Р.
А там, где:
Русь
уже высыхает суриковая кровь на старой жести:
Пристань N 4.
НАЦИОНАЛЬНОГО ФЛОТА
той же:
Р. С. Ф. С. Р.
Вместо рачительных хозяев, акционеров, членов правления, директоров,
управляющих, в застарелом запахе старых рогож мучат полы пристаней в
клеш разряженные гологрудые матросы, матершиной загоняющие в Бога, вен-
чиком на лбу носящие возмутительные слова БОЛЬШЕВИК, АЛМАЗ (там расстре-
ливали офицеров), ЭКИПАЖ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА.
"По этому поводу в некоторых щелях копошатся шептанья и припоминанья
о "новороссийском позоре" и "севастопольских безобразиях". Так писала
местная газета.
Впрочем, тупорылые торговые суда, отягченные по толстому носу трех-
дюймовками, после первого же выстрела... рассыплются... засаривая... те-
чение... великой реки... смоляными... костями...
А в Кремле?
Страшно и кощунственно: архиерейский дом вмещает штаб революционного
сводного отряда красноармейцев, недавно так переименованных из красног-
вардейцев. На щеке бывшей консистории горит надпись:
КАНЦЕЛЯРИЯ.
Красноармейцы (недавно красногвардейцы) заняли все - церковные служ-
бы, квартиры соборного притча, сараи какие-то; в самом соборе они пред-
полагают устроить клуб, где должен сиять Маркс пушистой бородой. Стены
подвалов соборных потеют и мокнут, потому что некому за ними следить, не
работает отопление; некоторые же могут усмотреть в этом чудо: стены по-
теют и мокнут от ужаса перед смертоносной завалью снарядов, ручных гра-
нат, пироксилина, пулеметных лент, патронов.
Красноармейцы клянут:
- Винтовки в этой потливой дыре ржавеют.
Некоторые могут усмотреть в этом чудо: ржавеют нечестивые оружия.
А вдруг: взрыв...
- Разнесет!
Кремль со своим рогом давится от страху белой просфорой собора.
В воротах стоит караул, рвущий у каждого синюю бумажку. Кремль дышит;
старческое свистящее удушье в дыханьи; сквозь свистящие губы ворот всег-
да сквозняк рвется и рвется пыль; ее вихрем метут артиллерийские повоз-
ки, автомобили, телеги, грузовозы, санитары, вестовые, кавалеристы; все
без толку, все без смысла, но - с грохотом, со сквозняком, с пылью. Все
это грохочущее, свистящее, пылящее, перечисленное с бактериологической
точностью, - все это - бактерии: новых болезней, никогда Кремлю незнако-
мых и одолевающих его дряхлость.
- Напра-а-в-в-оп!
- Сми-и-рр-но!..
- Ша-г-хом-м-м... м...арш!
Губы ворот, задыхаясь сквозняком, лапящим полы шинелей, и пылью, ог-
лушая крика