Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
ного двигательными расстройствами,
предстояло доживать свой век в клинике. Обнаружились и сложности иного
порядка: у мадам Бёльдье - так звали бабушку - не оказалось ни гроша за
душой, ее квартира в Марэ была заложена и перезаложена. С головой у
старушки давно было не в порядке, и это ускорило разорение. Ее имущество со
дня на день должны были описать. Аида, которую я знала неполные сутки, в
одночасье стала круглой сиротой без средств к существованию. Никакой родни
у девочки не было, очевидно, ее ждал приют. Прошлой ночью она явилась мне
маленьким чудом посреди душного августа, а теперь рыдала в трубку и просила
вернуть ей бабулю. В медицине - как, впрочем, и во всем остальном - всегда
находятся больные, которым отдаешь предпочтение, но сейчас я так
вымоталась, что была неспособна сострадать. Я постарела лет на двести, и
вообще, благотворительность - это не мое призвание. Прости, Аида, не надо
плакать, я ничем не могу тебе помочь. Пообещав навестить ее завтра, я
повесила трубку.
К полуночи стало еще тяжелее. Приемный покой гудел как улей. Голодного
вида доходяги, пролетевшие мимо денег шлюшки-соплюшки плевались
накопившимся ядом и на все корки честили полицейских. До жути худой
наркоман орал своей спутнице, девчонке с черными зубами: "Я тебя ... и в
рот, и в зад, прошмандовка!" - то ли упрашивая ее, то ли угрожая.
Мельтешили подонки общества, влачащие жалкое подобие жизни, и те, кому
досталось в драке, нагоняли страху на остальных, выставляя напоказ гнойные
раны. Семерых молоденьких китайцев привели в наручниках на рентген: они
будто бы проглотили упакованный в презервативы героин.
За оградой, на паперти собора Парижской Богоматери, облепила скамейку
компания ночных бабочек в простое, а напротив отвратительно грязный старик,
едва прикрытый лохмотьями, обращался с речью к человечеству. Разбитная
бабенка отплясывала вокруг него, задрав юбку и размахивая грязным, почти
черным бинтом. Полицейским - знакомые лица, они еще вечером упрятали
какого-то бродягу с пулевым ранением в тюремное отделение больницы -
почудился в этой похабщине крамольный душок, и они усилили бдительность.
Красные и синие лучи мигалок обшаривали больничный двор, штатские в плащах
шастали по коридорам, бормоча что-то в рации, которые отзывались треском и
хрипом.
Мне, наверно, одной из немногих, ничуть не было страшно. Вот чем
хороши сильные потрясения: они притупляют обычные эмоции, на их фоне
выглядит смешным то, что прочих смертных повергает в ужас. Наоборот, я
ликовала: раз мне плохо, пусть будет плохо и всем вокруг. Да скажи мне
сейчас, что вырвавшиеся на волю психи поливают больных бензином, чтобы
сжечь заживо, или выпускают кишки врачам и санитарам, я бы и глазом не
моргнула. Скорее присоединилась бы к психам. В довершение всего около часу
ночи поступили четыре проститутки, пострадавшие в стычке с мадридскими
фанатами какой-то футбольной команды. Ввалились, гордые собой, громко цокая
каблуками, все в порезах и синяках. Они не сплоховали в драке, обратили
своих противников в бегство, пустив в ход велосипедные цепи и вибраторы,
набитые свинцовыми шариками. Их задницы были туго обтянуты коротенькими
шортами, пышные груди упруго колыхались, словно белесое желе; они выглядели
даже не женщинами, а непреклонными идолами, этакие гиганты секса, способные
опустошить жертву до донышка одним движением ягодиц. Я смотрела на них не
без восхищения, спрашивая себя, а что бы мне в свое время не выбрать эту
стезю, что бы мне не стать подстилкой, пропитанной спермой, на которой
мужчины, вне зависимости от возраста и общественного положения,
сладострастно похрюкивая, утоляют свою плоть? Стражи порядка с автоматами
наперевес и те казались безоружными перед этими труженицами на ниве греха,
торгующими облегчением по сходной цене. Перевязанные, отмытые и зашитые,
девушки еще посидели с медсестрами, выпили по стаканчику, покуривая
американские сигареты в длинных перламутровых мундштуках и громко смеясь,
после чего отбыли на работу.
В общем, ночь прошла, ничего особенного не произошло, роскошные бюсты
и взвинченные нервы не в счет. Гроза наконец разразилась и смыла последние
остатки моего бунтарского настроения. Ливень, пенистый, как пиво, стеной
обрушился на остров Сите, измочалил кроны деревьев, обломал на крышах
телевизионные антенны и дымоходы, похожие на выпавшие зубные протезы. Я
слонялась по больнице, стараясь не сталкиваться с полицейскими в штатском и
все надеясь, что вот сейчас, из-за этого поворота, из-за той двери появится
мой больной и я снова услышу его шелестящий голос и его, только его слова.
Он предал меня, и мне было обидно; все теперь казалось не важным, кроме его
незаконченной исповеди. За эти неполные двое суток как бы сместился мой
центр тяжести, и каждый из персонажей его рассказа был для меня живее и
ближе окружавших меня людей. Мне не хотелось подниматься к себе, ложиться в
кровать, где не было больше Аиды. Рассвет я встретила на шестом этаже,
облокотясь на мокрый еще парапет внешней галереи, выходившей в сад, -
отсюда открывался вид на площадь Мобер и холм Святой Женевьевы. Блестящие
от воды крыши громоздились друг на друга, будто перевернутые лодки, - море
отхлынуло, и они остались кверху килем на песчаном берегу. Моросило, стало
прохладнее, Эйфелева башня в тумане напоминала кофейный пломбир. Я заснула
прямо на ступеньках; здоровенный котяра, мерцая светлыми в блестках
глазищами, задрав восклицательным знаком хвост, пришел и примостился ко мне
под бочок. Нам обоим не хватало тепла и ласки.
В половине восьмого мое дежурство закончилось. Я попрощалась со всеми,
зная, что никто здесь не будет обо мне скучать. Я чувствовала, что смешна:
надо же было до такой степени выйти из колеи. Ну что - ехать сейчас же в
Антиб к Фердинанду, лететь на крыльях истерики и сказать ему прямо, что все
кончено? Но я терпеть не могу сцен. Иных женщин как магнитом тянет к
блажным. Они и любят-то не человека, а постоянное ощущение неуверенности,
им в кайф игры на краю пропасти.
Я бродила по грязной и замусоренной паперти - ночной ливень переполнил
водостоки, выплеснул на асфальт всякую дрянь. Разбитая, с пустой головой, я
была на той грани усталости, когда забываешь, что ты вообще живешь.
Наверно, меня принимали за бродяжку: сумка болтается на плече
незастегнутая, косметика размазана. Дисциплинированные отряды туристов уже
стекались к собору, дружно, как по команде, наводили объективы на фасад.
Кто в шортах, кто в бермудах, они решительно шли на штурм святых мест с
камерами наизготовку, мечтая застать Господа Бога врасплох. Турист не верит
своим глазам, пока не запечатлеет увиденное на пленке.
Я прошлась немного по набережной, обходя лужи мочи и экскременты. Воды
Сены, маслянистые, даже липкие на взгляд, плескались об опоры мостов, от
вони впору было задохнуться. В Париже всегда кому-нибудь да приспичит
сделать содержимое своих кишок общим достоянием: ох уж эта клоака в
изысканном прикиде, Город-светоч, родина коммунизма в виде общего сортира.
Я шла под мостами, где на картонках или завернувшись в какие-то грязные
одеяла спали те самые бедолаги, что приходили за помощью в больнииу.
Вообще-то мне их будет не хватать. Я зашла в первое попавшееся кафе,
заказала кофе с молоком и рогалик. Теплый ветерок ласково гладил кожу.
Заливались птицы, выводя немыслимые симфонии своими крошечными горлышками,
листва полнилась их трелями, а когда они вспархивали стайкой, то казалось,
дерево взлетает вместе с ними. Поливальные машины частыми струями орошали
мостовую, и было приятно вдыхать запах мокрого асфальта.
За восемь лет в столице я так ни разу и не побывала в соборе Парижской
Богоматери: для меня он всегда был мавзолеем, памятником из путеводителей,
экспонатом огромного всемирного музея. Лично я не люблю общепризнанных
шедевров. Но в то утро кое-что в знакомой картине заставило меня
остановиться. Собор подновляли, вся верхняя часть была в лесах, брезентовые
полотнища громко и как-то театрально хлопали на ветру. Спеленатые башни
выглядели до странного непрочными, беззащитными под натиском времени. Даже
бесы, злобные химеры, гаргульи были не более чем детскими фантазиями рядом
с тем, что приходилось видеть мне за один только день приема. Я поняла, что
не могу уйти с острова, не зайдя хоть ненадолго в собор.
Он заворожил меня, едва я переступила порог: внутри показалось черно,
как в подземелье, меня обступили колонны, я шла будто по лесу среди
высоченных стволов. Я осмотрела центральный неф, оба боковых, клирос, мало
что понимая в этой архитектуре. Розетки-витражи казались мне зашифрованными
посланиями, в которых каждый цвет, каждый штрих обозначали символы,
понятные лишь посвященным. Вопреки тому, что я думала раньше, в соборе не
было помпезно, скорее интимно. Он был так огромен, что каждый мог
чувствовать себя вольготно, и даже гомон толпы замирал, теряясь в вышине. Я
выбрала тихий уголок, присела на стул в середине ряда и, закрыв глаза,
вдохнула запахи ладана, сырого камня и старого дерева. Горели свечи, каждый
язычок пламени был окружен нимбом. Статуи святых в нишах, казалось, кивали
мне. Что, думают, так я и уверовала? Зря стараетесь, господа, я здесь
просто отдыхаю. Мужчины в черном суетились у алтаря, переставляли цветы,
золотые и серебряные вещицы, что-то наливали в чаши. Склонив голову на
руки, молились несколько старух. Я сидела, закрыв глаза, едва дыша.
Очищалась от ночных мерзостей.
И тут за моей спиной прошелестело: - Доктор Аячи, не оборачивайтесь,
пожалуйста.
Я вздрогнула - уж не ангел ли слетел ко мне так скоро?
- Бенжамен?
- Я сижу позади вас.
- Как вы...
- Я подкараулил вас утром, когда вы выходили из больницы, и пошел за
вами.
- Почему же вы вчера ушли, не дождавшись меня, даже записки не
оставили ?
- Струхнул, знаете: я ведь слишком много вам сказал. Испугался, что вы
донесете на меня в полицию.
- В полицию? - Я обиделась. - Да как вы могли такое подумать?
- Я просто кожей чувствовал, что вы осуждаете меня.
- Ничего подобного, совсем наоборот, вы так интересно рассказывали. А
маску почему сняли ?
- Просто понял, что нет смысла ее носить. Когда я открылся вам, все
изменилось.
- Мне можно вас увидеть?
- Нет, не сейчас.
- А когда же ?
- Я должен закончить, раз уж начал. Теперь я вам доверяю.
- Послушайте, я вам не собачонка: захотел - свистнул, захотел -
прогнал. Я очень устала и не знаю даже...
- Пожалуйста, это очень важно для меня. Я вас долго не задержу.
Давайте останемся здесь, так будет спокойнее.
И, не дав мне больше рта раскрыть, он продолжил свой рассказ.
ТОЛЧЕЯ И ДЕЦИБЕЛЫ
Итак, я оказался с Раймоном в Париже, разлученный с моей Элен,
одинокий, осиротевший без единственного на свете человека, которому было до
меня дело. Едва водворившись в снятую для нас Стейнером квартиру в XVII
округе, отвратительную дыру с длинными темными коридорами, я заболел. Все
там было холодное, безликое. Слабенькие радиаторы не могли прогреть слишком
большие комнаты. Расшатанные половицы отчаянно скрипели. Я все время мерз.
Плотные занавеси на окнах не пропускали света. Темень была даже в полдень,
Я слег, и три недели меня трепала лихорадка, мучили боли в животе и ломота.
Я совсем расклеился, лежал в какой-то прострации, пытаясь взять в толк, что
же со мной произошло. Тысячу раз я мысленно вновь переживал те три
кошмарных дня, разрушившие мою жизнь, и не понимал, за что же это
злодейка-судьба вдруг на меня ополчилась. Меня засасывало в пучину, из
западни, в которую я попал, не было выхода.
Раймон, должен признать, ухаживал за мной на совесть. Дни и ночи
просиживал у моей постели, пичкал меня сиропами, бульонами и таблетками.
Врача он вызывать поостерегся. Жером Стейнер звонил ему по мобильному
телефону каждый вечер ровно в шесть, отдавал распоряжения и сообщал, как
чувствует себя Элен. Говорить с ней мне не разрешалось, но общаться мы
все-таки могли: каждую субботу я получал посылочку - кассету с пятиминутной
записью голоса моей подруги - и отсылал с обратной почтой ответ, тоже пять
минут и тоже на кассете. Эти весточки, наверняка прошедшие цензуру, были
для меня единственной отрадой, я слушал их без конца, учил наизусть, и
только ласковый голосок моей Элен помогал мне не пасть духом окончательно.
По интонации я мог определить, бодра она или приуныла. Ее держали под
замком на чердаке "Сухоцвета", в комнатушке со звуконепроницаемыми стенами
и без окон. Через день выпускали на десять минут погулять на задворках
дома, затемно и под надзором Стейнерши. По ее словам, она не сердилась на
меня, ждала моего возвращения и коротала дни за книгами, которыми снабжала
ее Франческа. Например, она говорила:
"Бенжамен, милый, я тут все время валяюсь в кровати и от этого
толстею. Того и гляди, совсем заплыву жиром к твоему приезду. Я беспокоюсь,
как ты там? Простить себе не могу, что втравила тебя в эту историю. Мне
тревожно за тебя, ты у меня такой болезненный. Я хотела бы быть с тобой,
помнишь, как я тебя лечила?"
Все эти послания сводились к одному: она оправдывала меня. Мне было
мучительно стыдно: я уехал, бросил се там, на пустынном нагорье, среди льда
и снега, оставил на милость двух фанатиков. Не раз я пытался поговорить с
ней по телефону. Но тщетно: Стейнер или Франческа всегда перехватывали
трубку и грубо осаживали меня. Я просил, требовал, пускал слезу.
- Прекратите, Бенжамен, вы ведь не маленький. Вам ясно говорят:
нельзя. Если хотите что-то ей сказать, воспользуйтесь магнитофоном.
Раймон забрал у меня ключи Элен и наведывался к ней в квартиру - он
просматривал почту, прослушивал автоответчик, платил по счетам, подделывая
ее подпись, чтобы никого не встревожило отсутствие хозяйки. От
двухкомнатной квартиры в Марэ, которую сняла для меня Элен, он отказался и
перевез мои вещи в комнату в XIX округе - я на всякий случай сохранил се за
собой. Он знал обо мне и о ней все, вплоть до группы крови и номера
страхового полиса. Неделю за неделей я лелеял мечту о бегстве, перебирал в
уме возможные способы вырвать Элен из лап этих монстров. Но квартира
находилась на седьмом этаже, я был заперт на ключ и не мог ступить и шагу
без моего надсмотрщика. Делать нечего, пришлось смириться - другого выхода
не было.
Когда я выздоровел, Раймон объяснил, что от меня требовалось: помочь
ему отыскать в Париже трех молодых женщин незаурядной внешности, достойных
стать узницами "Сухоцвета". Я должен был сопровождать его в походах по
барам, ресторанам, ночным дансингам и прочим местам, где тусуются красотки,
а затем о самых привлекательных предстояло собрать сведения. Мы с ним
выработали язык иносказаний: "женщины" у нас назывались "экземплярами",
вместо "красота" надо было говорить "скверна".
Работенка была не из легких. В обеденный час мы с карликом выходили в
город, вооружившись видеокамерой и фотоаппаратом - со стороны ни дать ни
взять туристы, - и незаметно снимали встречавшиеся в толпе интересные лица.
Раймон заносил в блокнот время, место, краткое описание очередной
незнакомки - рост, цвет волос, во что одета, - а также предполагаемый
возраст и род занятий. Если удавалось подслушать какие-то обрывки
разговоров, он и их записывал. Затем в темной комнате проявлял пленки,
показывал мне снимки: мол, как? А я не мог оценивать женщин, как скотину
для клеймения. Фотографии возможных кандидаток слуга посылал хозяевам по
электронной почте, те производили первичный отбор и возвращали нам снимки
со своими пометками. Я так и видел, как два психа в снежной тюрьме, нацепив
очки, придирчиво разглядывают каждый кадр, выставляют оценки, словно на
экзамене, и ждут новой партии милашек, да побольше. Нам с Раймоном было
также велено собрать более подробную информацию о кандидатках, допущенных
ко второму туру.
Мне, домоседу, нелегко давался образ жизни охотника. Теперь я не
принадлежал себе ни днем, ни ночью. С полудня мы шлялись по улицам,
заходили в кафе в поисках вес новых и новых мордашек, в общем, вели себя
как двое уголовников, замысливших аферу. В одиннадцать вечера, после
сытного ужина, Раймон извлекал меня из кресла, одевал, причесывал, сажал в
такси - и швырял в пучину дансингов. Всю жизнь я ненавидел эти пристанища
пошлости, гнезда разврата, где самцы и самки снюхиваются перед случкой.
Каждый вечер я подвергался пытке толчеей и децибелами. Я входил в зал с
опаской, как входят в холодную воду, я боялся рыка злобного зверя, который
несся со всех сторон, будто рычали стены, задыхался от испарений
разгоряченных тел. При виде маячивших у дверей вышибал мне хотелось
спрятаться, это было унизительно, а когда густо накрашенные девицы в
чересчур коротких юбчонках зазывно улыбались мне, у меня тряслись поджилки.
Я пятился к выходу, но не тут-то было - Раймон подталкивал меня сзади,
заставляя войти.
- Танцуйте, - командовал он, - держитесь непринужденнее. Вы на работе.
И буквально выпихивал меня в круг танцующих. Днем мы с ним
репетировали какие-то па под рэп или техно, пытались копировать видеоклипы,
которые показывали по телевизору, но все без толку, танцор из меня никакой.
Среди всех этих распаленных самцов и лукавых самочек еще и двигаться под
музыку - ну просто мука мученическая. Я не танцевал, а дрыгался, руки, ноги
и прочее жили своей жизнью, согласия между ними не было и в помине.
Главное, как внушал мне Раймон, не блистать, а участвовать, быть звеном в
цепи, частицей огромного многоногого животного, которое топталось и пыхтело
в раскаленной духоте. Хочешь не хочешь, приходилось влезать в шкуру этакого
гуляки-увальня, неуклюжего и потому застенчивого, сливаться со средой,
выглядеть своим и безобидным.
Когда я, напрыгавшись, валился с ног, Раймон утирал мне платком потное
лицо, давал выпить стакан соку и отправлял обратно, как боксера на ринг. Я,
бывало, протестовал: не проще ли дежурить у агентств по найму топ-моделей и
выслеживать подходящих? У Раймона на это был всегда один ответ: именно в
ночных клубах "экземпляры" - и женщины, и мужчины - выставляют себя
напоказ, стало быть, здесь и надо за ними охотиться. Обычно он-де выполнял
эту работу на пару с хозяйкой. На самом же деле, как я потом узнал, все эти
ночные вылазки были совершенно ни к чему.
Он просто должен был постоянно меня чем-то занимать, все равно чем -
таков был приказ.
Однако мне ничего не оставалось, как околачиваться в увеселительных
заведениях, где мне совсем не было весело, и поневоле якшаться с ночным
сбродом. Энергичность этих молокососов, накачанных всевозможной дрянью,
выматывала меня. Я был слишком стар для них - смолоду слишком стар. Юность
- это ведь определенный ритм, а мне не удавалось попасть в него и в
двадцать лет. Что касается шашней - тут на меня можно было положиться, все
равно как на евнуха, я ведь уже говорил, насколь