Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
почти двух лет
изнурительного труда в строжайшей тайне, расчистили восемьдесят метров
подземного хода. А еще вырыли два тайника в конце коридора и эту нишу,
которая стала моим кабинетом.
Мне показалось, что сейчас уместно будет его перебить, и я встал.
- Прошу прощения, месье Стейнер, но я должен подняться к Элен!
- Сядьте на место!
Он произнес это таким тоном, что я понял: спорить бесполезно. В
сумраке я скорее угадывал, чем видел очертания его внушительной фигуры. А
ну как он бросится на меня и прихлопнет, точно муху?
- Я буду краток, обещаю вам. Позвольте все же вернуться немного назад,
я попрошу у вас еще буквально несколько минут внимания. Как вы уже знаете,
я юрист, адвокат; профессия доходная, и благодаря ей я сошелся с
состоятельными людьми. Я живу в достатке, на иждивении никого не имею. Но
работой своей я всегда занимался лишь ради хлеба насущного, истинное мое
призвание иное: я - странник по дорогам любви. Всю жизнь я менял женщин,
как перчатки. Еще в студенческие годы меня называли революционером по
женской части: действительно, бороться я предпочитал в постелях. Женился я
приличия ради, и под этим надежным прикрытием пустился во все тяжкие. Лишь
одно дело на свете я любил - тешить все новых и новых любовниц, у меня было
одно чаяние в жизни - разжигать дивное пламя, тлеющее между ног сменявших
друг друга партнерш. Одна только мысль, что я повстречаю красивую девушку,
заставляла меня подниматься каждое утро. Жена на все закрывала глаза. Эта
дура двадцать лет надеялась, что я переменюсь. В конце концов ее терпимость
стала тяготить меня. Я задыхался в клетке супружества, совместное
существование не давало простора для маневра. Более яркая, более насыщенная
жизнь проходила мимо. Мы развелись. Я спешил жить, время поджимало.
Но после развода все пошло не так, как я ожидал. Возраст - коварная
штука: я сам не заметил, как стал уже не тот. Женщины мне отказывали.
Раньше я брал их с налету, мои ухаживания напоминали облаву, теперь же
свелись к униженной мольбе. И я, привыкший к легким победам, жил с тех пор
в постоянном страхе получить от ворот поворот. Жена - я слишком поздно это
понял - в каком-то смысле служила мне защитой от подобных щелчков. Теперь я
был невостребован, мне предстояло пополнить ряды неудачников, и я уже видел
себя в недалеком будущем сморщенным старичком, вынужденным платить за
милости, которые доселе сыпались на меня, как из рога изобилия. Говорят,
были бы деньги, и все женщины твои - это неверно: женщина может за деньги
лечь в постель, но влечение, страсть купить нельзя. Только порхая от юбки к
юбке, я находил вкус в жизни и, лишившись этой возможности, впал в глубокую
депрессию. Юных красоток, которые холодно отворачивались от меня, я
презирал и вожделел одновременно, если мне потом случалось увидеть
какую-нибудь из них подурневшей или обезображенной, то радовался и вздыхал
с облегчением: одной печалью меньше. Видя, как целуются влюбленные, слыша
смех молоденькой девушки, я чувствовал себя оплеванным, будто мне нанесли
личное оскорбление.
Вот тогда-то Раймон невольно спас меня и наставил на путь истинный. Он
служил мне уже десять лет, с тех пор как я выручил его в суде - ему грозил
большой срок за растление. Работал он шеф-поваром в одном ресторане, был
занят несколько вечеров в неделю, а в остальное время вел мой дом. Когда я
развелся, он остался со мной. Мой образ жизни не был для него тайной, и все
мои похождения он принимал так же близко к сердцу, как я сам. Я был для
него воплощением всего того, чем он только мечтал быть. В свое время он был
женат на какой-то стерве, которая его бросила. На моей памяти у него не
было ни одной женщины, ни единой интрижки. Оно и понятно при его внешности:
он был до того безобразен, что порой и меня от него с души воротило. Как
сказала одна моя подружка: верно, когда мать его родила, у нее молоко
скисло.
Он любил подсматривать за голыми женщинами, тайком пробирался в их
спальни, наблюдал за ними в ванной; я подозревал, что он шпионил и за мной,
когда мне изредка случалось привести очередную пассию к себе домой. Был у
него еще один мерзкий пунктик, с которым я пытался бороться: в своем
ресторане он запирал хорошеньких посетительниц в туалете при помощи
специальной отмычки. Они не могли выйти, пока кто-нибудь из персонала не
приходил на их крики. Хозяин, уволив сначала, как водится, пару-тройку
иммигрантов, заподозрил его. Раймон объяснил мне свое поведение: он-де
столько раз видел, как красотки перепихивались в туалетных кабинках со
всякими скотами, что, по его мнению, лучшего они не заслуживают. Я
пригрозил выгнать его, если он не прекратит. Порой он с такой яростью
обрушивался на весь женский пол, что мне было не по себе.
И вот однажды я встретил Франческу Спаццо - это было девять лет тому
назад. Встретил, уже будучи наслышан о ней как о самом развратном создании
на свете. Она прошла, как говорится, огонь, воду и медные трубы, и вряд ли
кто-нибудь еще мог тронуть ее сердце. Для этой женщины, столь же
самовлюбленной, сколь и стервозной, ценность человека измерялась лишь
удовольствием, которое она рассчитывала от него получить. Любовников и
любовниц за ней числилось больше, чем дней в году, и всем она разбивала
сердца, ломала судьбы, развращала души. Не раз ей приходилось спасаться от
мести ревнивых мужчин или женщин, доведенных до помешательства ее
презрением. Ее губили собственные пороки вкупе с теми, которые она
пробуждала в других. Связаться с нею значило разрушить весь уклад своей
жизни, пуститься в рискованное путешествие, не зная, где оно закончится. Я
потерял от нее голову; я признал ее превосходство, стал рабом ее прихотей,
благоговел перед ее образованностью - она тогда преподавала философию.
Впервые в жизни я пытался удержать женщину навсегда; а ведь мне было уже
пятьдесят восемь лет.
Я был слишком влюблен, и ей это скоро наскучило; она бросила меня. Я
молил ее вернуться, пресмыкался, на какие только унижения не шел! Я
преследовал ее так неотступно, что в конце концов она определила меня в
вербовщики: я должен был поставлять ей юношей и девушек и смотреть, как она
тешится с ними. Умела же она околдовать, просто какой-то злой гений. Я
попался в собственную ловушку: престарелому Казанове, влюбившемуся в
женщину моложе годами, с лихвой воздалось от нее за сердечные раны, которые
он всю жизнь беспечно наносил другим. А я теперь и в объятиях юных девушек
не мог забыть свое фиаско. Раймона моя новая роль привела в бешенство; он
жил моей жизнью и мои несчастья воспринимал как свои. Если я уходил со
сцены, он тоже должен был уйти. Однажды вечером он явился ко мне.
"Хозяин, помните эту Франческу, что нас продинамила?"
"Как я могу забыть ее, дурень!"
Я терпеть не мог эту его манеру: он всегда употреблял первое лицо
множественного числа, когда говорил о чем-то неприятном. Делить с ним
радости - это еще куда ни шло, но горести - нет, увольте.
"Так вот, хозяин, я с ней за нас расквитался. Эта тварь никому больше
не подгадит, хватит ей, дряни смазливой, по мужикам таскаться".
Я похолодел, испугавшись худшего. До какого безумства мог он дойти?
Нет-нет, успокоил он меня, он не убил ее и не изнасиловал. Мы поехали в
коттедж в Восточном предместье, который он купил на свои сбережения.
Спустились в подвал. Раймон отпер металлическую дверь; миновав небольшой
коридорчик, мы оказались перед еще одной дверью, с зарешеченным окошком.
Ничего себе - настоящий карцер оборудовал своими руками! Он показал на
окошко, и я заглянул: на надувном матрасе, подле неаппетитных объедков и
ведерка-параши, сидела Франческа - встрепанная, разъяренная. Даже в
заключении она не утратила своей горделивой осанки, хотя находилась в
камере уже неделю. Этот идиот Раймон похитил ее, чтобы отомстить за меня!
"Глядите, хозяин, уж я научу уму-разуму эту потаскуху, будет знать,
как вас морочить! Каждый день я ее спрашиваю: согласны вы вернуться к месье
Стейнеру? Пока упирается - будет гнить здесь. Еще погожу немного, а потом
вдвое урежу паек. Вот увидите, прекратит выкобениваться, сама к вам на
брюхе приползет как миленькая!"
Я схватил Раймона за вихры и встряхнул. "Да ты совсем спятил? Ты хоть
понимаешь, что за такие шутки, да с твоей судимостью, угодишь прямиком за
решетку? Один раз я тебя предупредил, дважды повторять не стану. Ты
немедленно отпустишь Франческу и принесешь ей свои извинения. Надеюсь, она
примет от нас денежную компенсацию и будет молчать".
Но на сей раз Раймон осмелел и показал норов. Ведь отпусти мы сейчас
Франческу, она не преминет донести на нас, даже если возьмет деньги. Тут
узница, слышавшая из-за двери нашу перебранку, подошла к окошку и подала
голос, заявив, что хочет с нами поговорить. И вот мы сидим все втроем в
омерзительной Раймоновой камере; мне было мучительно стыдно видеть эту
женщину, которую я все еще любил, втоптанной в грязь. А она вдобавок
оставила открытой парашу: мол, я унижена, так извольте и вы нюхать. Как ни
в чем не бывало Франческа предложила договориться.
"Мне более чем понятны мотивы, побудившие Раймона похитить меня,
понятны потому, что я сама отчасти разделяю их. Пребывание здесь натолкнуло
меня на мысль, которая, как я догадываюсь, вызревает и у вас. У тебя,
Раймон, потому что ты уродлив и всегда был чужим на празднике любви, а у
тебя, Жером, потому что ты стареешь, и стареешь тяжело. Мне уже далеко за
сорок. До сих пор мир был у моих ног, ибо я плевала на всех и умела
держаться королевой. Вы, может быть, знаете, что у этнологов есть такой
термин "престижное скотоводство": в Африке и на Мадагаскаре пастуха тем
больше уважают, чем больше у него стадо, пусть даже от такого количества
скота нет проку. Так и я, окружив себя толпой жеребцов и кобылок, щеголяла
своим стадом. У королевы должен быть двор, иначе какая же она королева? Но
в последние годы трон подо мной пошатнулся: хоть я и слежу за собой,
занимаюсь всеми видами спорта, обращаюсь время от времени к услугам
хирурга-косметолога, время подтачивает меня, и я перехожу в категорию
женщин, "сохранивших остатки былой красоты". Каждую весну я вижу, как на
улицы высыпают оравы молоденьких девушек, и знаю: они отодвигают меня в
тень. Какими фигурками они щеголяют - за такие впору душу прозакладывать
дьяволу, какими формами - женщинам постарше ничего не остается делать,
кроме как оплакивать прошлое. Их ножки будто дразнят меня, при виде их
бюстов мне хочется спрятать свой. В двадцать лет красота - это естество, в
тридцать пять - награда, в пятьдесят - чудо. Мне вслед все реже
поворачиваются головы, я больше не слышу восхищенного шепотка. И чем
вступать в заведомо проигранную битву, лучше я сложу оружие. Когда читаешь
свой приговор в глазах окружающих, пора откланяться. Вам угодно держать
меня в заточении, господа? Извольте! Но учтите: это не я вам нужна".
Я не понимал, о чем толкует Франческа, и подозревал, что она просто
хочет выиграть время.
"Подумайте хорошенько, вы оба. Бросив меня в этот карцер, Раймон
поразил цель, но не ту".
Мой слуга, кажется, уже все понял и слушал затаив дыхание.
"Вы хотите сказать, мадам (надо же, "мадам", а только что была
"потаскуха"), что нам следовало бы заняться девушками помоложе?"
"Помоложе, конечно, тоже, но не это главное". "И покрасивее?"
"В самую точку, Раймон. А ты послушай, послушай своего слугу, Жером,
золотые слова".
Озадаченный, я не спешил высказаться. Ясное дело: Франческа
заговаривает нам зубы, лишь бы выбраться отсюда, И при этом держится-то
как, а уж рот откроет - профессор, да и только. Во мне нарастала злость.
"Так почему же мы говорим о красавицах, господа? Да потому, что,
вопреки известной цитате, красота есть не обещание счастья, но верная
гибель{5}. Красавицы и красавцы - точно боги, спустившиеся к нам с небес, и
своим совершенством они бросают нам вызов. Повсюду на своем пути они сеют
раздор и горе, напоминая каждому о его невзрачности. Быть может, красота -
свет, но этот свет лишь сгущает тьму; она возносит нас высоко, но потом
низвергает в такую бездну, что мы горько раскаиваемся в том, что
прикоснулись к ней".
Я был шокирован, Бенжамен, так же, как, наверно, и вы сейчас. Я слушал
эту женщину, которая отвергла меня, и понимал, что мне нечего ей возразить.
Все во мне протестовало против ее слов, и в то же время я чувствовал за
ними то же горе, которое настигло и меня. Франческа сказала вслух то, что я
лишь смутно чувствовал. Но облеченная в слова, идея возмутила меня. Умела
же эта чертовка жестко назвать вещи своими именами!
"Красота есть высшая несправедливость. Одной лишь своей внешностью
красивые люди принижают нас, вычеркивают из жизни - почему им все, а нам
ничего? Богатым может стать каждый, а вот красивым надо родиться: красоту
не наживешь, сколько бы ни прожил. А теперь, господа, подумайте: если вы,
как и я, готовы признать, что красота есть гнусность и преступление против
человечества, надо делать выводы. Красивые люди наносят нам оскорбление, а
значит, должны быть наказаны. Вы согласны со мной, не так ли? Раймон,
заперев меня здесь, подсказал мне практическое решение, которое следует
воплотить в жизнь".
Вот теперь я понял все; мне стало так жутко, что даже дыхание
перехватило, - план был поистине чудовищный. А Франческа, поняв, что мы,
как говорится, созрели, добила нас:
"Правильно делают мусульмане - они прячут лица своих женщин под
покрывалом и держат их взаперти. Они знают, как коварна внешность. В одном
они не правы: не делают разницы между ослепительно красивыми лицами и всеми
прочими и главное - не изолируют красивых юношей, которые не менее опасны".
Изолируют! Слово прозвучало, все было сказано. Франческа кратко и
ясно, как дважды два, сформулировала то, что мучило нас обоих, и указала
выход. Бред, гиньоль какой-то, я не желал больше ее слушать. Я отпустил ее,
дал денег и на протяжении многих недель отказывался с ней встречаться. Но
она залучила в союзники Раймона, и тот не давал мне покоя. В конце концов я
сдался. Но вы меня, похоже, не слушаете, Бенжамен! О чем вы думаете?
ДАНЬ С ЛИЦА
Действительно, я вот уже несколько минут демонстративно посматривал на
часы.
- Прошу прощения, - сказал я, - но Элен, наверно, беспокоится, что
меня долго нет.
Стейнер встал, подхватил табурет и уселся напротив меня, снова
оказавшись под лампой.
- Элен знает, что вы со мной, ее предупредили. Милый мой Бенжамен, -
он взял мои руки в свои, будто хотел, чтобы его мысль передалась мне через
прикосновение, - я знаю, мой рассказ прозвучал невнятно, давайте я
объясню...
- Нет-нет, месье Стейнер, я все понял, но какое отношение ваша история
имеет ко мне?
Мне казалось, что я уже достаточно заплатил за свое любопытство; пусть
выгонит меня вон, я это заслужил - и довольно. Стейнер выпустил мои руки,
встал, прошелся по тесному кабинету. Досадливая складка пересекла его лоб.
В этом крошечном помещении он казался еще выше, шире, размашистее. Я все
ждал, когда он заденет макушкой потолок.
- Так я не убедил вас, Бенжамен?
Он вдруг стал похож на затравленного зверя.
- Вы не сознаете, какой пыткой может быть красота? Я говорю не только
о кумирах моды и кино - я о той красоте, что хлещет вас наотмашь в толпе на
улице, бьет под дых, наповал!
- Признаться, мне это никогда не приходило в голову.
Стейнер, казалось, по-настоящему расстроился. "Только не возражай ему,
только не спорь", - повторял я себе, ломая голову, как же мне от него
отделаться. Вот ведь влип! Он снова сел и уставился прямо мне в глаза - ни
дать ни взять учитель, пытающийся вдолбить тупице ученику трудную теорему.
Опять взял мои руки; они были влажные и холодные, а от его пальцев исходило
умиротворяющее тепло. Он принялся медленно массировать мне ладони,
восстанавливая кровообращение, всецело сосредоточился на этом занятии и как
будто забыл, зачем мы здесь. Я не знал, что и думать. А он как воды в рот
набрал. Мне почему-то стало трудно дышать. Он мучил меня молчанием так же,
как только что - разглагольствованиями. Чтобы прекратить эти гляделки, я,
нарушив свой же зарок, решился возразить:
- Но ведь некрасивых куда больше?
- Слабый аргумент, Бенжамен. Пусть даже красота - редкость, все равно
она слишком бросается в глаза, наглая, оскорбительная. И коварная: внушает
нам, будто она хрупка, а сама, как сорная трава, вырастает вновь и вновь,
сколько ее ни коси.
Теперь Стейнер вещал, проповедовал. Он формулировал свои убеждения так
уверенно и невозмутимо, что мне стало не по себе. До чего мы можем так
договориться, я не знал: чем больше я услышу, тем крепче он повяжет меня.
Тут я по извечной своей непоследовательности сменил тактику, решив во всем
с ним соглашаться.
- Действительно, я никогда об этом не задумывался!
Но этот ход конем не расположил его ко мне, наоборот, рассердил. Он
нахмурился.
- Вы сами не верите в то, что сказали, Бенжамен, вы попросту юлите.
Я замотал головой, но без особого убеждения и стушевался. Его блеклые
глаза смотрели сквозь меня.
- Посмотрим на проблему иначе: вы не боитесь состариться?
Я медлил с ответом, задетый за живое, и злился на себя, что и так уже
наговорил слишком много.
- Сказать по правде, я всегда чувствовал себя старше своего возраста.
- Похвальная искренность. Так согласитесь, ведь все эти совершенные
создания толкают нас в могилу, делают закат наших дней невыносимым?
- Может, и так, но я их как-то не вижу.
- Он их не видит!
Голос его сорвался на крик.
- Поразительно, право, поразительно. А вот я только их и вижу. Теперь
вы понимаете, какую боль причинили мне, явившись сюда с вашей Элен?
Он перевел дыхание и рявкнул:
- Женский рой достал меня и здесь, где я надеялся наконец-то найти
покой!
Стейнер выругался, брызжа слюной прямо мне в лицо. Я содрогнулся от
его воплей и в свою очередь вышел из себя.
- Послушайте, это ваша проблема, при чем тут я? Я хочу вернуться в
Париж и ничего больше.
Со страху я пустил петуха и скорее пропищал эти слова, чем произнес, а
от собственной дерзости меня прошиб озноб.
- Ошибаетесь, Бенжамен, теперь это ваша проблема.
Стейнер вдруг заговорил очень мягко. Я не поспевал за перепадами его
настроения. Он перешел почти на шепот, отчетливо выговаривая каждый слог.
- Вы нарушили неприкосновенность моего жилища, за такие веши надо
платить.
Я зажмурился, сказав себе: не может быть, это сон, ничего этого на
самом деле нет. Но когда я вновь открыл глаза, Стейнер, на миг исчезнувший
за моими сомкнутыми веками, по-прежнему нависал надо мной и даже как будто
стал еще больше, еще чудовищнее.
- Вернемся к моему первому вопросу: вы поняли, почему женщина, чьи
стоны вы слышали, заперта здесь?
А я-то успел забыть о ней.
- Она искупает здесь свое преступление - красоту!
Он помолчал, наслаждаясь