Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
Марина Бонч-Осмоловская.
Южный Крест
© Copyright Марина Бонч-Осмоловская
Email: pter@blueyonder.co.uk
Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г.
Изд: "Светлячок", СПб, 1999.
С любовью посвящается моему мужу Алеше.
Эпиграф: Когда я прошел этот путь, я остановился и увидал дела свои...
Пролог
Моя жена и я - мы едем в гости в этот праздничный вечер. Нет спасения
от жары. Австралия. Новый Год.
Машина шуршит далеко-далеко, через весь город - сквозь австралийскую
ночь. Мимо текут спальные районы: множество домов, разделенных крошечными
лужайками, розами, парой-тройкой деревьев - нескончаемые, неразличимые, как
солдаты, как солдатские гимнастерки, как холмы и деревья, придорожные камни,
травы и заборы, как загородки вокруг пастбищ - мириады километров колючей
проволоки, обнявшей всю страну, оберегая священную частную собственность,
как шаг вправо и шаг влево, как сознание правоты, а также непоколебимости,
как неугасимая повторяемость того и сего, для них и для нас, и сейчас, и во
веки веков.
Как легко все кануло во мрак. Я поднял голову, и вот передо мною Ночь -
горячая, болеутоляющая, необъятная австралийская Ночь, облившая все небо
несметным множеством звезд, слишком просторная, слишком глубокая, и звезды
слишком крупные и блестящие горят в немыслимых сочетаниях, как будто не
здесь, совсем не на этой Земле, а во сне, в дремоте об этой ночи - вон та,
та - совсем желтая. Южные Звезды - это сон и бред, этого не может быть, это
- пираты, "Дети капитана Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина,
молочница поутру, душистый сбитень сада с его благовонными, проливающимися
соками на границе соснового бора, сладкое горение земляничин, их случайный
праздник среди теплой травы. Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые
бока, как звездное небо. И как звездное небо, усыпанный существами лес, и
вода, и воздух, и ты - мелкой жизнью вместе с ними. Там, где летние воды
сливаются в высоких травах, неся в себе рыбу, лодки, пузыри и другое, что
наполняет воду. Там, где пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая
- босиком. Толстые, заварные летние облака - ослепительные облака моего
детства... Еще не серые, не размазанные пальцем по стеклу, как зимняя
скорбь. Вот сливочное за 13 копеек в ларечке, достань монетку, разожми
потную ладошку, лижи его скорее - вот уже капает и течет по рукам, и пальцы
сладкие, горячие и липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит,
что это у тебя там в руке. Молочные реки, кисельные берега, сон, сон -
терпкий от запаха смолы, терпкий от запаха родного вокруг, молочный сон
по-над речкой на полустаночке Бубна.
Сюда закралась ошибка, очень странная ошибка - ты говоришь: "Южный
Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке
напротив дома, когда падают сумерки, и одна птица редко и одиноко
вскрикивает что-то, принося печаль. А, может быть, это недописанная глава в
книжке о капитане Гранте, но где я - там или здесь, а, также, кто я и зачем?
Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на это? Я бы хотел поговорить с
тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой".
Оглянись, ты видишь - тебе все это снится: и жара в Новогоднюю ночь, и
тайное дыхание Великого океана - его порывы, влага и всевластье. И
немыслимая древность этого материка, лежащего в водах за пределами жизни, не
нуждающегося ни в чем и менее всего в человеке. В этой стране есть что-то
странное, невыразимое: какая-то загадочность и даже мрачность. Она кажется
одухотворенной. Так можно говорить об одушевленном существе, как если бы не
все вокруг было живо, а сам материк - то, что под ногами, - кажется живущим.
Это необычное чувство, но от него невозможно отделаться: он ощущается как
архаичная и очень темная сила. Он сам-друг, корявый, слепленный из красного,
бесплодного камня, покрытый сухими, пахучими лесами, полными странных и
невиданных животных, вымерших повсюду миллионы лет назад, но живущих здесь
от сотворения мира. И такими же древними, высушенными аборигенами, не
создавшими ни домов, ни вещей - о! ни домов, ни вещей! Они бредут, как
странники, по этой красной земле, по пустыням и лесам, смотрят на Океан,
танцуют, мягко притоптывая в такт, и рисуют подлунный мир и жизнь, нанося
сложные сочетания кругов и точек. Они верят в свой "Dreaming" (мечтания -
англ.) в котором нет слова "думать", а только "грезить" - непереводимый ни
на какой язык, ибо за сорок тысяч лет им не было нужды записать это, и они
не создали ни письма, ни алфавита - но верят в словах и красках ощущаемых,
как мир, чистое пространство, в котором человек живет вместе с Богом, в
котором человек часть Бога и в этом его предназначение.
И в этом бездонном мире между прошлым и еще более прошлым, между водой
и звездным небом, камнями и листьями, неведомыми тропами и невиданными
путями, движением "от" и приходом "к", между явью и сном, в этом чудотворном
пространстве, пульсирующем, как красное сердце, - белый человек с его
бензоколонками, закусочными и демократическими выборами, с этой его
непробиваемой мощью - в этом бездонном мире белый человек только "рябь на
лице кармы".
Глава 1
В новогодний вечер вежливый поток машин несет в себе, завораживая
теплом огней, неторопливым движением, сопричастностью к общему празднику.
Эта яркая река людей и огней! Вьется, лучится в своих берегах, обещая,
предвкушая, зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник!
Гремите погремушками, раздавайте авансы, посыпайте головы конфетти, изящно
лгите себе и другим, уснащая эту жизнь: сделайте жизнь другой, сделайте
жизнь праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде,
как встарь, но может быть лучше, новее? Конечно, конечно, и жизнь не такая,
как тогда, жизнь будет ярче, умнее! Верь, верь! Вот она сила, вот - надежда
и обновление, вот она звездочка вдали!
Так было, будет, есть - Прекрасной жизни зонтик! Прогулка, фаэтон, лишь
рикша впереди... Беги, моя звезда! я - за тобой, я - гонщик! А разобьемся
вдрызг: так нами пруд-пруди!
(Стихи Е. Тыкоцкого)
Она курит много и скорее по инерции, привычно и зорко отмечая названия
магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках фонарей видя
за рулем лицо мужа с бородой и волосами в бликах седины и с вечной печалью
за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране,
- думает она по привычке и добавляет с досадой: - И чего ему не хватает!"
Она включает музыку, и тишина, так часто наползающая на них в последнее
время, изчезает. Обычно Лена не выносит молчания. Теперь она чувствует себя
бодрее и прибавляет звук. Вадим не замечает ни музыки, ни осуждающих
взглядов жены, ни сигаретного дыма.
...Я видел дожди, долгие, ледяные... Но вот они сменились теплым
снегом, а под самый Новый Год ударила стужа. Стояли настоящие морозы... -
Вадим вдохнул горячий запах австралийской зимы. - Снежный холод летел вдоль
Невы, вдоль линий. В этих сумерках я ехал на троллейбусе домой, мечтая о
чае, любимой лампе на столе и картинах, покрывающих стены драгоценным
ковром. Сколько лет я собирал их, сколько лет разглядывал поутру, каждый
день заново. Мой дорогой дом...
- Вадик, ты бы мог со мной поговорить... - натянуто сказала его жена. -
О чем ты думаешь.
- О Питере.
- Как обычно!
- Ну почему... - отозвался он.
- Уж не знаю, - она резко отвернулась, посмотрела в боковое окно и
уверенно сказала: - Бессмыслица какая-то. Зачем?
- Что - зачем?
- На черта он тебе вообще понадобился?! - Лена сунула окурок в
пепельницу и выключила музыку. Села поровней. - Ладно, Бог с ним с Питером и
Россией этой. Но ты постоянно о том времени думаешь, а я чувствую, что здесь
еще что-то замешано, да?
Он промолчал.
- Тут не в маме дело, - сосредоточенно продолжала Лена, - и не твои
сантименты: речки, грибочки, пенечки... Ладно, ладно, - добавила она,
заметив, что Вадим поморщился, - это, в конце концов, твое дело. Но я о
другом, - она помедлила, пристально глядя перед собой, явно сдерживаясь и
собираясь с силами. А затем произнесла миролюбиво, как будто спрашивая, но и
утверждая, с чуткостью близкого друга: - Слушай, ты влюблен был до меня
сильно?
Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела
на него.
- Давай найдем более подходящий момент?
- Вот и ответ.
- Нет, конечно. Мы ведь на праздник едем.
- Очень хороший момент! Когда, как не в праздник, можно посекретничать
о нашей жизни. - Голос ее стал мягким и вкрадчивым: - Кто она?
Вадим долго не отвечал, Лена не торопила.
- Это было давно... Может не надо?
- Вы как познакомились?
Он помялся и нехотя сказал:
- Она как-то позвонила, спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию
живописи. Да, конечно, - ответил я, - когда вам удобно? - Может быть завтра?
- Хорошо, завтра. - В шесть часов? - Да, можно в шесть. Вот и весь разговор.
- А завтра?
- А назавтра она пришла.
- И что потом?
- Я открыл дверь, взглянул ей в лицо. А потом повернулся и ушел в
комнату. Она засмеялась и пошла следом.
- Почему?
- Она тоже спросила потом - почему? Просто... это было как столбняк, -
проговорил он с затруднением.
Лена не шелохнулась. Посидела и угрюмо сказала:
- Я ничего не знала.
Он дотронулся до ее плеча.
- Это осталось в другой жизни.
- Дальше?
Он переложил руку на руль. Долго молчал, а потом через силу выговорил:
- Она в Москве жила.
- А ты в Питере?
- Да, я в Питере.
- Вы редко виделись?
- В общем, нет. Мы часто виделись. Я ездил к ней по выходным.
- В Москву? Каждые выходные?!
Он кивнул головой.
- Как долго?
- Около двух лет.
Лена быстро взглянула на него яркими глазами.
- Все, можешь дальше не продолжать! - она замерла, осмысливая
услышанное. Открыла и сразу же закрыла окно. Закурила снова.
- Я же говорил, это - мазохизм.
- Какое у нее лицо?
- У нее веки тяжелые. А лицо Ботичеллевское.
- Может, она и художница?
- Не угадала. Но она рисовала, иногда покупала акварели.
- Как ее зовут? - продолжала Лена бесстрастно.
- Маха, я звал ее Махой, ты помнишь женщину с картины Гойи?
- Да... вроде... Слушай, ты полюбил ее сразу?
- Это было странно. В тот момент и потом... меня не отпускало чувство
предрешенности. Я просто знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Я
не мог оторваться от ее лица... оно пугало меня - это было именно такое
лицо, какое я видел раньше внутри себя, это было оно. Она сидела живая
напротив меня и говорила о художниках и книжках, и это были мои мысли.
"Иногда я видел ее профиль с тяжелыми волосами, поднятыми вверх, и
думал, что не вынесу этого", - додумал Вадим про себя.
- Она взяла тебя сразу, всего целиком, не спросясь и не раздумывая! -
спросила Лена с оттенком такого сложного чувства, что Вадим внимательно
посмотрел на нее и быстро сказал:
- Все, давай остановимся.
- Один вопрос. Почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться?
- она, очевидно, ожидала слов разубеждения, но он не заметил ее игры и не
распознал внутреннего призыва. Он только сказал изменившимся голосом:
- Эти годы я не заметил. Я просто ездил к ней.
- Ведь она любила тебя?
- Да... Только потом... она стала звонить мне в Питер, просила не
приезжать. Она уставала и хотела порисовать. А я все больше чувствовал тоску
без нее, я пропадал. Я не мог себе представить что-нибудь такое, пока не
пришел тот день. Когда же наступил тот день, она сказала, что любит другого
и выходит за него замуж, - Вадим неуклюже покраснел, не в силах справиться
со своими чувствами. - Потом я вернулся в свой дом, я вернулся в свой дом, -
повторил он, не замечая жены, - но ничто уже не вернулось ко мне ни тогда,
ни после.
Лена вздрогнула. Лицо ее исказилось, и она вне себя отвернулась от
мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города
и долго бессмысленно глядела на нее. Затем достала из сумочки адрес, по
которому они ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.
Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись на чем-то, перестал
замечать происходящее вокруг.
И все кончилось, и я кончился, и время кончилось. Моя любимая, мое
счастье, я не знал ничего до самого последнего дня. Я ничего не знаю и
сейчас, кроме того, что ты не любила меня, отмерила мне столько-то дней и
позволила быть счастливым рядом с тобой. Я смотрел в твои глубокие глаза,
целовал твои белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, обнимал тебя и страстно
и нежно, я сходил с ума от твоей красоты и любви. А ты не любила меня. Как
странно - я не видел этого...
Тогда... начался бег... от тебя, от твоих глаз, пальцев, губ, бег от
нежности поцелуев твоих и обвала страсти моей, бег в небытие, в жизнь без
тебя. Нельзя смотреть на тебя, ждать, трогать тебя, ничего нельзя, мне
нельзя.
И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена, И солью оделась как тогой она.
(Стихи Е. Тыкоцкого)
Сколько лет минуло с той поры. Сколько лет я бегу от тебя, сколько лет
я несу эту тогу. Где я и кто я? Вот вокруг чужая страна, вот вокруг чужие,
холодные люди. И рядом со мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет,
что жена мне. Пусть так. Я виноват и не должен был. Сколько вещей нельзя
было делать. Я не должен был приходить, встречать, любить и, может быть,
жить. Вокруг ночь, вокруг миллионы, кому можно было любить, а также те, кому
нельзя. Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость
моя. В этом нет смысла, все это пустое и пусто во мне, но нет покоя годам,
проведенным без тебя. Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути,
намечая шаги затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в
бесплодные края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял ты на том
берегу, что за знаки ловишь ты в столбняке холода, прижавшегося к тебе всей
грудью. Закрой глаза и забудь.
И вот рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни:
память, мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось. Все,
что делает этот человек, он неизменно доводит до логического конца. В ее
решимости быть со мной, улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность:
приливов и отливов, бега электричек, размеренности утреннего расписания,
вкуса рыбьего жира дней моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.
Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в
Питере и мне постоянно не хватало времени на одну работу, в музее Мраморного
дворца, жена ухитрялась работать на двух, бегая на преподавание в техникум,
вдобавок, покупая съестные припасы на точках своих городских пересадок.
Приезжала она домой, конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в
состоянии активного труда, к ночи падала замертво. Все, что делает этот
человек - он делает не для себя, и ее семья не умеет как следует оценить
это.
Вот мы - наша дочка Динка и я - сидим дома одни. За нашими окнами
медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного
неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а
розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в
поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина и время ничем не омрачаются
вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле.
Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои
юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный
узор. Динка сидит за большим столом под лампой не дыша: разглядывает марки.
Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или
вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство
Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу. "Здесь прошелся загадки
таинственный ноготь..."
- Что, папа? - откликается Динка.
В прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка сорвалась
открывать, а я перевернул страницу. Вот он - Джотто...
Лена вошла вся в снегу.
- Привет, Ленок!
- Привет, привет. Да не на пол, там же хлеб! Эти чертовы автобусы,
ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом - вот тебе, пожалуйста, все руки
оборвут. Дина, ты, я надеюсь, вымыла посуду?
Динка оторвала горбушку и забралась на свой стул.
- Я потом помою.
- Опять - нет. Как мне надоело слышать это каждый вечер! - воскликнула
Лена раздраженно. - Руки, ты вымыла руки с улицы? И сколько раз я тебе
говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
Она включила верхние лампы, и комната осветилась безжалостным
больничным светом. Потом, как обычно, пошла мыть руки. Когда она вернулась,
я попросил:
- Выключи, я этот свет не люблю.
- Сидите тут в потемках - глаза испортите, - отрезала она.
- Так уютнее.
- Вечно ты интим разводишь, - заметила она досадливо. - Нечего мне тут
с вами. Ты что-нибудь приготовил?
- Нет, - я уставился на нее, - тебя не было, я и не знаю что.
- Так всегда: придешь измотанная, а потом торчи у плиты!
- Я помогу. А ты посиди, хочешь я чаю сделаю?
- Вечно эта вода! Сиди уж, все равно ты не знаешь, что надо делать, -
она рывком открыла холодильник и, прихватив пару свертков, двинулась к
выходу: - Дина, чтобы немедленно начала мыть посуду, я тебя жду!
Динка растопырила ладошки и воззрилась на них:
- И чего это мама так ручки любит мыть, объясни мне на милость?
Я улыбнулся и притянул ее за острые плечики. Настроение у меня пошло
вниз, стало муторно и... скучно. Я прильнул к Динке, подышал ей носом в ушко
тихо, тихо, она посопела мне в щеку и побежала на кухню. Я сел на подоконник
с ногами. Окна у нас овальные и огромные, почти во всю стену, а подоконники
- широкие плиты пестрого мрамора. Старые Питерские комнаты... На подоконнике
сидишь, как "птиц" на жердочке: вокруг сугробы, снежная гора запорошенной
школы, а вдалеке, чуть справа, розовый силуэт Андрея Первозванного. Белое на
белом. Розовое и белое в ночи... Красота-то какая...
Внезапно дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена:
- Ты брал мою прихватку?
- Нет.
- А кто же тогда? Ведь соседка не могла! - заметалась Лена по комнате.
- Ты и брал, засунул куда-то и забыл! - в ее тоне крепла решимость, глаза
засверкали.
- Я правда не трогал. Мы тут себе сидели, - сказал я безнадежно.
- Она мне нужна. Срочно, понимаешь ты это! - Лена вперилась в меня
бешеным взглядом и закричала: - У меня там все сгорит!
Я замотал руками как-то глупо, а Лена вылетела в коридор, грохнув
дверью.
Бедная Лена... Заботиться о нас, а мы - эгоисты, чем мы в самом деле
занимаемся... Она же ребенок, за ней ходить надо, как за ребенком.
- Чем ты тут занимаешься?! - Лена выросла на пороге. - Неужели ты не
можешь на стол накрыть?!
- Леночка! - я бросился к ней, - что за суета?
- Что значит "суета"! - с мрачной иронией воскликнула она. - А кто,
интересно, за меня все сделает? Ты думаешь, дело в ужине? Мне надо постирать
- уже замочено, Дине форму погладить и кухню помыть - наша очередь! - она
стремительно бегала по