ю, только
основные темы. Я не сказал: подержанный, - сказал я,  - я сказал: желательно
подержанный. Он снова принялся собирать свои вещи. Оставь их,  - закричал я,
- и слушай то, что я  тебе  говорю! Он  подчеркнуто  выронил  большой  моток
спутанной бечевки.  В нем,  вероятно, он и  спрятал полфунта.  Ты  разве  не
видишь разницы между подержанным и желательно  подержанным? -  сказал  я.  Я
взглянул на часы. Десять часов. Я лишь все больше нас запутывал. Не старайся
понять, -  сказал я, - просто слушай то, что я скажу, дважды повторять я  не
буду. Он придвинулся ближе и встал на колени. Можно было подумать, что я при
последнем издыхании. Ты знаешь, что такое новый велосипед? -  спросил я. Да,
папа, - сказал  он.  Так  вот,  - сказал  я,  - если ты  не  сможешь  купить
подержанный велосипед, тогда купи новый.  Я повторяю. Я повторил. Я, который
только что  сказал, что повторять не  буду. Теперь скажи  мне, что ты должен
сделать, - сказал я. И добавил: Отодвинься от меня, у тебя изо рта пахнет. И
чуть  было не добавил:  Ты не чистишь зубы, а потом жалуешься на абсцессы, -
но  вовремя  остановился. Был  неподходящий  момент  вводить новую  тему.  Я
повторил: Скажи мне, что ты должен сделать.  Он собирался с мыслями. Пойти в
Хоул, - сказал он, -  пятнадцать  миль  отсюда...  Мили здесь не  при чем, -
сказал  я. - Ты находишься в Хоуле. Зачем?  Нет, мне не передать. Наконец он
понял.  Для кого этот  велосипед? -  спросил я.  -  Для  дяди? Он все еще не
понимал,  что велосипед  предназначался ему. Пожалуй, он почти догнал меня в
росте.
     О  багажнике я словно и не  упоминал.  Наконец он все понял. Настолько,
что спросил меня, что ему делать,  если не хватит  денег.  Вернуться  сюда и
попросить их у меня,  - ответил я. Естественно, я предвидел и  то, размышляя
над  этим  делом до  пробуждения  сына,  что могут  возникнуть  определенные
сложности,  если люди спросят, откуда у него,  мальчишки, столько денег. И я
предвидел,  что  он  сделает в  этом случае, а  именно,  скажет,  чтобы  его
проверили,  или сам пойдет в  полицию,  к сержанту  Полю, назовет  свое имя,
скажет, что это я, Жак Моран, послал его в Хоул купить  велосипед, тем самым
наведя на  мысль,  что я нахожусь в Фахе. Здесь  налицо два разных действия.
Первое - предвидеть трудность  (до пробуждения сына), второе - преодолеть ее
(узнав,  что Хоул - ближайший  населенный пункт). Но  о том, чтобы  дать ему
понять обо  всех  этих тонкостях, вопрос и  не возникал.  Ты не  волнуйся, -
сказал  я, - денег у тебя достаточно, и ты сможешь купить хороший велосипед,
который ты доставишь  сюда, как можно быстрее. Имея дело  с моим сыном, надо
учесть все до капли.  Он бы ни за что не  сообразил, что делать  с купленным
велосипедом.  Вполне  мог бы  остаться в Хоуле, Бог знает в каких  условиях,
ожидая дальнейших распоряжений. Он спросил меня, что со мной. Должно быть, я
поморщился. Мне тошно  на тебя  смотреть, - сказал  я,  - вот что. И спросил
его, чего он ждет. Я плохо себя чувствую, - сказал он. Когда он спросил, что
со  мной, я ничего не ответил,  а когда его никто ни о чем  не спрашивал, он
заявил, что  плохо  себя чувствует.  Ты  не  рад, - спросил я, -  получить в
подарок новенький блестящий велосипед, свой собственный? Я решительно ожидал
услышать,  что рад.  Но тут  же  пожалел о произнесенной фразе,  она  только
усугубила  его  растерянность.  К  тому  же  наш  семейный разговор  слишком
затянулся.  Он  выбрался  из  шалаша, и  когда  я счел,  что он удалился  на
безопасное расстояние, я выполз из шалаша тоже, с большим трудом. Он  отошел
шагов на двадцать. Небрежно облокотясь о  древесный ствол и отважно  закинув
здоровую ногу за больную, я попытался принять беспечный вид. Я окликнул его.
Он обернулся.  Я помахал ему рукой. Он посмотрел на меня, отвернулся и пошел
дальше.  Я позвал его по имени. Он снова  обернулся. Фонарь! - закричал я. -
Хороший  фонарь! Он не понял. Да и как ему было понять за двадцать шагов то,
что  он  не  понимает  вплотную? Он направился ко мне. Я махнул, чтобы он не
возвращался, и  крикнул:  Иди!  Иди! Он  остановился  и  уставился на  меня,
склонив голову набок, как попугай, по-видимому, совершенно сбитый с толку. Я
безрассудно  попробовал нагнуться, чтобы  поднять камень,  ветку  или  комок
земли,  что-нибудь пригодное для бросания, и чуть было не упал. Я сломал над
головой  зеленую  ветку  и с силой швырнул в  его  сторону. Он повернулся  и
побежал.  Поистине, бывали моменты, когда я не мог  понять своего сына.  Он,
конечно же, знал, что  я не доброшу до него даже камень, и все-таки побежал.
Вероятно, испугался, что я побегу  за ним. И действительно,  есть, по-моему,
что-то  ужасающее в том, как  я  бегу,  - запрокинув  голову,  стиснув зубы,
согнув  руки  в  локтях  до  отказа,  коленями почти  ударяя  себя по  лицу.
Благодаря этому  стилю бега я нередко догонял бегунов,  куда лучших,  чем я.
Они замирают  и поджидают меня, лишь  бы этот  ужас скорее  прекратился. Что
касается фонаря, то в фонаре мы не нуждались. Впоследствии, когда  велосипед
займет  свое место в жизни  сына, войдет в  круг его обязанностей и невинных
игр,  тогда  фонарь  будет  необходим,  чтобы  освещать  ему путь по  ночам.
Наверняка, предугадывая  эти счастливые дни, я  вспомнил  о фонаре и крикнул
сыну, чтобы он  купил такой фонарь, который позже, в  его поездках,  поможет
ему справиться с темнотой  и страхом. И так же,  как о фонаре, мне следовало
бы  напомнить  ему  быть  повнимательнее  со  звонком, открутить  колпачок и
хорошенько  осмотреть  его внутри,  чтобы  убедиться,  что  звонок  исправно
работает,  причем  сделать  это  до  совершения  покупки, и позвонить, чтобы
услышать, какой он издает  звук. Но у нас  еще будет  время, позднее,  чтобы
заняться всем этим. И я буду с радостью помогать сыну, когда наступит время,
оснащать велосипед самыми лучшими фонарями, задним и передним, самым  лучшим
звонком и самым лучшим тормозом.
     День казался нескончаемым.  Сына мне  не  хватало.  Как мог, я  занимал
себя.  Несколько раз  поел.  Воспользовался  тем, что  остался  наконец  без
свидетелей,  не считая  Господа,  чтобы  помастурбировать.  Сыну,  наверное,
пришла  в голову та же  самая мысль, и он остановился  где-нибудь по дороге.
Вероятно, он  получил большее удовольствие, чем  я.  Несколько  раз я обошел
шалаш,  полагая,  что  это упражнение  благотворно  подействует  на  колено.
Двигался я  довольно  быстро и не испытывал при  этом боли, но вскоре устал.
После десяти шагов страшная  усталость навалилась на  мою ногу,  скорее даже
тяжесть,  так что пришлось остановиться. Тяжесть тут же исчезла, и я зашагал
дальше. Я принял немного морфия. Потом задал себе  кое-какие вопросы. Почему
я не попросил сына принести  мне лекарство для больной ноги? Почему скрыл от
него свое состояние? Был  ли я в душе рад своей  болезни, возможно, до такой
степени, что  не  хотел  выздороветь? Я  надолго  отдался  во власть  красот
природы, не  отводил взгляда от  деревьев, полей,  неба,  птиц,  внимательно
прислушивался  к звукам,  обступавшим меня со всех сторон. На  мгновение мне
показалось,  что  я слышу  молчание,  о котором упоминал, если  не ошибаюсь,
выше.  Раскинувшись в шалаше, я размышлял о деле, в  которое ввязался. Снова
попытался вспомнить,  что  мне делать  с Моллоем,  когда я найду его.  Потом
дотащился до  ручья. Лег на землю и посмотрел на  свое отражение, потом умыл
лицо  и  руки.  Подождал, пока  отражение восстановится,  наблюдая,  как оно
колеблется, принимая все большее сходство со мной. Капля, изредка падавшая с
моего лица, вновь разбивала его. За весь  день я не увидел ни души. Но ближе
к вечеру  услышал, что кто-то бродит возле шалаша. Я замер, шаги смолкли. Но
чуть позже, выбравшись  из шалаша  с какой-то целью,  я  увидел в нескольких
шагах от  себя мужчину. Он стоял неподвижно, повернувшись ко мне спиной.  На
нем было пальто,  слишком тяжелое  для  этого  времени  года, он  опирался о
палку, такую  массивную  и утолщавшуюся книзу,  а не кверху,  что правильней
было  бы  назвать  ее  дубиной.  Он  обернулся, и  некоторое время мы  молча
смотрели друг на друга. То есть это я  смотрел ему  прямо в лицо,  как делаю
всегда,  чтобы показать  людям, что  не боюсь их, тогда как он лишь время от
времени бросал на меня украдкой взгляд и тут же опускал глаза, не столько из
робости,  конечно,  сколько  для  того, чтобы получить  возможность спокойно
обдумать только что увиденное, прежде чем добавлять к нему новые картины. Во
взоре  его  была  холодность и  властность, каких  я доселе не  видел.  Лицо
бледное  и благородное, от  такого я бы не отказался. В тот момент,  когда я
подумал,  что  ему  не  больше пятидесяти  пяти,  он снял  шляпу,  мгновение
подержал  ее  в  руке,  потом  снова  надел. Ничуть не  похоже  на  то,  что
называется приподнять шляпу. Но я счел нужным кивнуть. Шляпа была совершенно
необычной и по форме, и по цвету.  Не стану  описывать  ее,  подобных шляп я
никогда  не  видел. Огромная копна  грязных  белоснежных волос лежала на его
голове.  Я успел, пока он снова не придавил ее  шляпой, разглядеть  ее. Лицо
грязное  и  волосатое,  да,  бледное, благородное, грязное  и волосатое.  Он
сделал какое-то странное движение,  как  курица, которая вздымает оперение и
медленно  опускает до  тех  пор, пока  оно не станет еще глаже,  чем было. Я
подумал,  что  он собирается  уйти, не  сказав  мне ни  слова.  Но  вдруг он
попросил  кусок  хлеба. Эту  унизительную  просьбу  он сопроводил  пламенным
взглядом. У него был акцент  иностранца или человека,  утратившего  привычку
разговаривать. Но разве я не сказал, с облегчением,  увидев лишь  его спину:
иностранец. Вы бы не отказались от баночки  сардин? -  спросил я.  Он просил
хлеба,  а я предлагал  ему рыбу. Таков я. Хлеба,  -  сказал он. Я забрался в
шалаш  и  взял  кусок хлеба, который берег для сына, он  наверняка  вернется
голодным. Я отдал хлеб. Я ожидал, что он с жадностью набросится на хлеб, тут
же, немедленно. Но он разломил его пополам и положил куски в карманы пальто.
Вы не  возражаете, если я  взгляну на  вашу палку? - спросил  я. Я  протянул
руку.  Он не двигался.  Я  положил руку на палку, под  самой  его ладонью. Я
чувствовал,  как пальцы его медленно разжимаются. И вот уже  палку держал я.
Легкость  ее меня  изумила. Я  вложил палку в его руку.  Он  бросил на  меня
прощальный взгляд и ушел. Почти стемнело. Шел он быстрым  неуверенным шагом,
часто меняя направление, скорее волоча палку, чем опираясь о нее. Я хотел бы
стоять  так  и смотреть ему вслед  и чтобы время  остановилось. Я  хотел  бы
оказаться  посреди  пустыни,  под полуденным солнцем, и смотреть  ему вслед,
пока он не  превратится в точку, на краю горизонта. Долго  стоял я так возле
шалаша.  Время  от  времени  прислушивался.  Но  сын   мои  не  возвращался.
Почувствовав,  что начинаю замерзать, я залез в шалаш и лег,  подстелив  под
себя  плащ сына. Но  обнаружив, что засыпаю, снова выбрался и разжег большой
костер,  чтобы  указать сыну  дорогу. Когда  костер разгорелся, я сказал сам
себе:  Ну вот, теперь я могу согреться! Я согрелся, потирая руки после того,
как подносил их к  пламени,  и  перед тем, как снова  поднести их к пламени,
поворачивая к огню спину,  поднимая полы  пальто,  вертясь, как на  вертеле.
Наконец, побежденный теплом  и  усталостью,  я лег на  землю  возле костра и
погрузился  в  сон  со  словами: От искры может  вспыхнуть  моя одежда,  и я
проснусь пылающим факелом. И со многими другими  словами, относящимися уже к
иным,  вряд ли связанным между  собой мыслям.  Когда  я проснулся, было  уже
снова светло и костер потух, но зола в нем была еще  теплая. Лучше моей ноге
не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно,  ей стало чуть-чуть
хуже, но я не  мог осознать  это  по той простой причине,  что уже  привык к
боли, какое милосердие. Думаю,  что  ничего не  изменилось.  Ибо в то  самое
время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я
знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать.  И вовсе не Моран, а
кто-то  другой,  посвященный  в  тайны  моих  восприятии,  произнес: Никаких
перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в
лесок,  чтобы  срезать себе  палку. Но,  найдя, наконец,  подходящую  ветвь,
вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына
среди тех  предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди
них не оказалось. Вместо него я заметил  зонт и сказал: Зачем срезать палку,
когда  есть зонт? Я попрактиковался  в  ходьбе  с зонтом.  И  хотя  зонт  не
прибавил мне  скорости и не убавил боль,  я,  по крайней мере,  стал  не так
быстро уставать. Вместо  того чтобы останавливаться для отдыха через  каждые
десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха
зонт был мне помощником. Ибо оказалось,  что, когда  я на него  наваливаюсь,
тяжесть  в  моей  ноге,  возникающая,  вероятно,  в   результате   нарушения
кровообращения, исчезала гораздо быстрее,  чем когда я стоял, поддерживаемый
усилиями   мускулов  позвоночника.  Вооруженный  зонтом,  я  больше  не  был
приговорен кружить  вокруг шалаша, как накануне, но двигался от него лучами,
во всех направлениях.  Я даже  взобрался на небольшой бугорок,  откуда лучше
видел все  пространство, где  с минуты на  минуту  мог  появиться мой сын. И
время от времени уже воображал его, склонившегося к рулю или приподнявшегося
в седле  на педалях, приближающегося,  и  слышал его прерывистое  дыхание, и
видел  написанную  на его  пухлом  лице радость  от  того,  что  он  наконец
вернулся. Но в то же самое  время я  следил и за шалашом, который притягивал
меня с необычайной  силой, так  что переходить, сокращая путь, с одного луча
на  другой, я никак  не  мог.  Перед каждой новой  вылазкой  я был  вынужден
возвращаться  тем  же путем, который прошел,  к шалашу, чтобы убедиться, что
все  там  на  месте.  Большую  часть второго дня  я потратил  на эти суетные
приходы и уходы, на наблюдение и воображение, но не весь день. Ибо я также и
ложился, иногда, в шалаше, который становился для меня домом, чтобы не спеша
подумать  о  некоторых  вещах,  в  частности  о  провианте,  который исчезал
настолько быстро,  что  после обеда, жадно  проглоченного мной  в пять часов
вечера,  у меня осталось всего-навсего две  банки  сардин, горстка печенья и
несколько яблок. Кроме того я пытался  вспомнить, что мне  делать с Моллоем,
когда я его  найду.  И о себе я тоже размышлял, о том, что во мне изменилось
за последнее время.  Мне казалось,  что я вижу  себя стареющим  с  быстротой
бабочки-однодневки. Но если  быть более точным,  передо мной  представала не
совсем мысль о старении. То, что я видел, больше напоминало крушение, жуткий
обвал всего того, что всегда защищало  меня от всего того, чем  я всегда был
обречен  быть. Или же все  ускорявшееся протискивание  в темноте к свету и к
какому-то лицу,  которое  я некогда  знал и от которого некогда отрекся.  Но
какими словами можно описать ощущение поглощенного сначала мраком, тяжестью,
шумом перемалываемых камней и затем различающего слабое движение воды. После
чего я увидел небольшой шар. Медленно покачиваясь, поднимался он из глубины,
приближаясь  к спокойной  поверхности  воды,  сначала  гладкий  и  такой  же
прозрачный, как сопровождающая его рябь, затем  он постепенно  превращался в
лицо, с  пустотами для глаз и рта и прочими пятнами, и нельзя  было  понять,
мужское это лицо или женское, молодое или  старое, и не обязано ли оно своим
спокойствием воде, покачивающейся между  ним и светом. Признаться, я хотя  и
следил, но рассеянно, за этими жалкими фигурами, которыми, полагаю, пыталось
довольствоваться мое чувство краха. И  то, что я более не трудился над ними,
указывает о больших  переменах,  происшедших  со  мной, и  о  моем  растущем
безразличии к самообладанию. Несомненно,  я делал бы открытие за открытием в
том, что касалось  меня, если бы упорствовал. Но при первом же слабом свете,
я  имею  в виду  те  мрачные тени,  что толпились вокруг  меня,  разгоняемые
являющимся  мне видением  или  суждением, меня  отвлекали  другие заботы.  А
немного спустя  все начиналось сначала. При таких обстоятельствах мне трудно
было признать самого себя. Ибо по своей природе,  вернее, по своим привычкам
я  не любил вести  все расчеты одновременно, я производил их по отдельности,
доводя  каждый из них  до предела.  Подобное  происходило  и с  недостающими
сведениями  о  Моллое - стоило мне  почувствовать,  что они  зашевелились  в
глубинах моей  памяти, как я поспешно отворачивался к другим неизвестным. Я,
который  две  недели  тому  назад радостно  подсчитывал  бы,  сколько  смогу
протянуть на оставшуюся провизию,  не упуская  из виду, конечно же, вопрос о
витаминах и  калориях,  и мысленно выстраивал  бы ряды меню,  асимптотически
приближающиеся  к пищевому  нулю, сейчас удовлетворился всего-навсего  вялым
замечанием, что  скоро, вероятно, я  умру от истощения,  если мне не удастся
обновить съестные припасы. О  втором  дне  хватит Остается упомянуть лишь об
одном происшествии, прежде чем  перейти к дню третьему.  Я  разжег  костер и
наблюдал за тем, как он занимается, когда услышал, что меня окликают. Голос,
раздавшийся так близко, что я вздрогнул, принадлежал мужчине. Но, вздрогнув,
я  взял себя в руки  и продолжал заниматься  костром,  как  будто ничего  не
случилось,  я ворошил его веткой, которую сломал как раз  для этой цели чуть
раньше и  с  которой уже отодрал ногтями  все веточки, листики  и даже часть
коры.  Я  обожал обдирать  кору с  веток  и  обнажать  беловатую  лоснящуюся
древесину, но смутное чувство любви и жалости к дереву нередко этому мешало.
К моим близким приятелям я  причислял драконово дерево из Тенерифы, погибшее
в возрасте пяти тысяч  лет от удара молнии. Вот пример  долговечности. Ветка
была толстая,  мокрая и не загоралась, когда я совал ее в огонь. Держал я ее
за тонкий конец. Потрескивание огня или,  скорее,  обугливающихся головешек,
ибо победоносный огонь не трещит, а производит совсем другой звук, позволило
мужчине  приблизиться ко мне вплотную  без моего ведома. Мало что раздражает
меня сильнее, чем когда застают меня врасплох.
     Я продолжал, несмотря на обуявший меня страх,  который, надеюсь, прошел
незамеченным,  ворошить  костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого
прикосновения  чужой руки к  моему  плечу выбора у  меня не оставалось, и  я
сделал то, что сделал бы на моем месте  всякий,  а именно, быстро обернулся,
неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к
лицу с мужчиной,  черты лица  и фигуру  которого  плохо различал  вследствие
сумерек.  Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление
о том  типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее
составляющими,  царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо
сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И  если бы  мне удалось
узреть его  задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального.
Не  ожидал,  что встречу  кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он,  - мне
повезло.  Отойдя от  костра,  который уже вовсю разгорелся,  так что  огонь,
которому  я  более  не  препятствовал,  освещал  незваного  гостя,   я  смог
убедиться,  что, несмотря  на сумерки, я не  ошибся, и он  действительно так
противен, как я  и предполагал. Не скажете ли вы,  - произнес он. Я вынужден
вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок,
но  коренаст.  На нем был  тяжелый темно-синий костюм  (двубортный) ужасного
покроя  и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая
безобразная  форма  встречается,  кажется,   только  у  черных  туфель.  Вы,
случайно,  не  знаете, - сказал  он. Мохнатые концы черного кашне, метра два
длиной, н