каждым
разом все тише и тише, в  каком  городе  мы находимся. Наконец, уверившись в
победе или просто почувствовав, что она сделала все, что могла, и дальнейшая
настойчивость ни к чему, Лусс  поднялась и ушла, не  знаю куда,  тогда как я
остался  на том самом  месте, где лежал, опечаленный, но не  слишком. Ибо во
мне живут два дурака, не считая  прочих;  один  жаждет остаться  там, где он
оказался, в то  время как  другой воображает, что чуть дальше его ждет жизнь
менее ужасная. Таким образом, я никогда не был разочарован, так сказать, как
бы я ни поступил. В этой области.  А двух неразлучных  дураков я по  очереди
выдвигал на первый план, чтобы каждый из них мог убедиться в своей глупости.
И  этой ночью дело было  не  в  луне или каком-либо другом светиле, это была
ночь  слуха,  ночь, отданная слабым  шорохам  и  вздохам,  тревожащим  ее  в
крохотных садиках, робкому шелесту листьев  и лепестков,  дуновениям  ветра,
который кружится  так только здесь, больше  нигде,  ибо  нигде  нет  столько
свободы,  но он не  кружится так днем, когда можно надзирать и наказывать, и
еще чему-то неясному, нет, не ветру и не  тому, что  он  несет, а, возможно,
отдаленному  однообразному шуму, который издает земля  и который перекрывает
все остальные шумы, но  ненадолго. Ибо  не из них возникает тот шум, который
доносится,  если  прислушаться  по-настоящему,  когда  все   вокруг  кажется
безмолвным. И был еще  один  шум, шум моей жизни, который становился  жизнью
сада, когда жизнь моя проносилась по  пустыням и  пучинам. Да,  были минуты,
когда я забывал  не только о том, кто я такой, но и о  том, что я существую,
забывал существовать. В такие минуты я переставал быть запечатанным сосудом,
которому, и  лишь ему одному,  обязан я  тем, что так хорошо  сохранился, но
стена рушилась, и меня  наполняли, например,  корни и смиренные  стебли, или
стволы,   давно   высохшие,  готовые  воспламениться,  бездействие   ночи  и
неизбежность солнца, и даже скрежет нашей планеты, стремительно  катящейся в
зиму, зима избавит ее от этой  презренной чесотки. И в непрочное спокойствие
зимы я  тоже превращался, в таяние ее снегов, которое  ничего  не  меняет, в
ужасы ее  повторения. Впрочем,  такое  со мной случалось нечасто,  обычно  я
сидел  взаперти в своем сосуде, не  знающем ни садов, ни времен года. А ведь
это  совсем  неплохо.  Но  и  пребывая  в  сосуде,  нельзя  быть  беспечным,
необходимо постоянно задавать себе вопросы, такие,  например,  как существую
ли я еще, и если нет, то когда это  прекратилось, а если да, то сколько  это
еще будет продолжаться,  какие  угодно  вопросы, лишь  бы не  потерять  нить
сновидений.  Что касалось меня, то  я  охотно  задавал себе вопросы, один за
другим, просто чтобы их выслушать. Нет, не охотно,  а под давлением здравого
смысла; чтобы  убедиться, что я по-прежнему  нахожусь в сосуде. При этом мне
было все равно, что я еще там. Я называл это  раздумьями. Я раздумывал почти
безостановочно, остановиться я не осмеливался. Не здесь ли  берет начало моя
невинность?  Она казалась немного изношенной, потертой, и все-таки  мне было
приятно, что она у  меня есть, да, очень  приятно. Премного  вам благодарен,
как сказал  мне  когда-то один мальчишка,  которому я поднял  его  мраморный
шарик,  не знаю  почему,  не должен был поднимать,  думаю,  он  предпочел бы
поднять его сам.  А  может  быть,  шарик лежал вовсе не для того,  чтобы его
поднимали?  Это  усилие  стоило  мне трудов,  нога моя  уже  не сгибалась. И
сказанные  слова благодарности навсегда запали в мою голову, наверное, еще и
потому, что  я  понял их сразу, явление для меня нечастое. Не  потому, что я
плохо  слышу, слух у  меня  весьма  чуткий, звуки,  не  обремененные  точным
смыслом, я улавливаю, возможно, даже лучше, чем другие люди. В чем же  тогда
причина? Вероятно,  повреждена  система понимания,  включается  не с первого
раза или, если угодно,  включается сразу, но работает не  в том диапазоне, в
котором  ведутся логические рассуждения, если мое сравнение понятно, но  оно
понятно,  ибо я его понимаю. Да, слова, которые я слышал и слышал отчетливо,
с моим-то чутким слухом, доносились до меня в первый раз, во второй, а часто
и в третий,  как чистые  звуки,  лишенные смысла;  в этом, вероятно, одна из
причин,  почему  мне  невыразимо  мучительно  поддерживать разговор.  Слова,
которые  я произносил  сам  и которые почти  всегда появлялись  в результате
умственного  напряжения,  часто казались  мне жужжанием насекомого. В  этом,
пожалуй, одна  из  причин моей неразговорчивости,  поскольку  для меня  было
мукой понимать не только то, что говорят мне люди, но и то, что говорю им я.
Правда,  в  конце  концов, набравшись терпения, мы  понимали друг  друга, но
хотел бы  я знать,  что мы понимали и для чего? На звуки природы и  на шумы,
производимые людьми,  я реагировал, как мне кажется,  по-своему,  не пытаясь
извлечь из них каких-либо уроков.  И  глаз мой тоже, тот, что видит, вряд ли
можно уподобить пауку,  ибо  мне трудно бывает назвать то, что попало на его
сетчатку и  отразилось на ней, зачастую вполне отчетливо.  Не  скажу,  что я
видел мир  вверх ногами  (это  было  бы слишком просто), но, определенно,  я
воспринимал его  чисто живописно,  хотя не  был  ни эстетом,  ни художником.
Из-за того, что только один мои глаз из двух функционировал более или  менее
исправно,  я  постоянно  ошибался в оценке  расстояния,  отделяющего меня от
внешнего  мира, часто протягивал руку к  тому, что находилось  за  пределами
досягаемости,  и натыкался на преграды, едва видимые на  горизонте. Впрочем,
такое случалось со мной, если не ошибаюсь, и в бытность мою с двумя глазами,
но,  возможно, я  ошибаюсь,  ибо та  эпоха  моей  жизни давно минула, и  мои
воспоминания о ней более чем  искажены. Поразмыслив как следует, я прихожу к
выводу, что и мои усилия в области вкуса и обоняния вряд  ли были удачнее; я
вдыхал и пробовал на вкус, не зная точно что, не зная, хорошо это или плохо,
и редко  дважды одно  и то  же.  Я был бы, мне  кажется, идеальным мужем, не
способным пресытиться своей женой и изменяющим ей разве что по рассеянности.
Теперь о том, почему я долго оставался у Лусс.  О нет, не могу. То есть смог
бы,  полагаю,  если бы постарался.  Но зачем стараться?  Чтобы неопровержимо
доказать, что сделать  иначе я  не мог?  Именно  к этому выводу я  неизбежно
приходил.  Несмотря на мою приязнь  к старине Гелинксу, погибшему в  юности,
чей образ освободил меня,  и я, на черном корабле  Улисса, пополз на восток,
по палубе. Для того, кто  лишен духа первопроходца - это  великая свобода. И
вот,  устроившись  на   корме,   склонившись   над   волнами,   я,  печально
наслаждающийся  раб,  провожаю взглядом  гордый и  ничтожный  след  корабля,
который  не   уносит  меня   прочь  от   родины,  не  устремляет   навстречу
кораблекрушению.  Итак,  долгое время с Лусс.  Это слишком  неопределенно  -
долгое время, возможно, лишь несколько месяцев, может быть, год. В тот день,
когда я ее покинул, было, я уверен, снова тепло,  но в моей части  света это
ничего не значило  -  погода там могла быть жаркой, холодной или умеренной в
любое время года, и дни  там не  бежали мерно  друг за  другом, нет-нет,  не
бежали.  С тех пор, возможно, все переменилось. Мне известно  лишь  то, что,
когда я ее покидал, погода стояла точно такая же,  как в тот день, когда я у
нее  появился, если, конечно, я был тогда еще способен определять погоду, но
я  провел столько  времени вне дома,  при любой погоде,  что вполне прилично
отличал  одну погоду  от другой, мое тело отлично их различало  и,  кажется,
даже имело свои привязанности и неприязни. По-моему, я  побывал в нескольких
комнатах, переходя из одной в  другую или чередуя  их, точно не знаю; в моей
памяти хранится несколько окон, это так, но не исключено, что это  одно и то
же окно, по-разному  открывавшееся на вращающуюся перед  ним вселенную.  Дом
был  неподвижен;  возможно,  это я имею в  виду, когда  говорю о  нескольких
комнатах.   Дом  и   сад  были  неподвижны,  благодаря  действию   какого-то
неизвестного мне компенсаторного механизма, и я, когда  не  двигался с места
на место, а не двигался я  большую часть времени, тоже оставался неподвижен,
а когда двигался с места на место, то происходило это крайне медленно, как в
капсуле вне времени, выражаясь по-научному, и, само собой, вне пространства.
Ибо  быть вне  одного и  не быть  вне другого - это для кого-нибудь  поумнее
меня, а умным я не был, скорее глупым. Но я могу и  ошибаться.  И эти разные
окна,  открывающиеся в  моей памяти в  те моменты, когда я снова ощупываю те
дни, возможно,  и впрямь существовали и продолжают  существовать до сих пор,
несмотря на то  что меня там больше  нет, в том смысле, что  я  не смотрю на
них, не открываю и не закрываю  их,  не сижу притаившись в углу комнаты и не
восхищаюсь  предметами, которые  возникают  в их обрамлении.  Но  я  не буду
задерживаться на этом эпизоде, столь смехотворно кратком,  если  подумать, и
столь малоинтересном по сути. Ни  в саду, ни по дому я  не  помогал и ровным
счетом ничего не  знаю  о  той  работе, что велась там, непрерывно,  днем  и
ночью,  я  слышал  только   звуки,  которые  долетали  до  меня,  глухие   и
пронзительные, а нередко и гул содрогающегося воздуха, так мне казалось, что
могло  быть  обычным шумом костра.  Дому  я  предпочитал сад, судя по долгим
часам, проведенным  в саду, а проводил я там большую часть дня и ночи, как в
дождливую,  так и  в ясную  погоду. Люди  в  саду вечно были заняты,  что-то
делая, я не  знаю что. Ибо перемен в  саду, день за  днем, не замечалось, не
считая крохотных  изменений, связанных с обычным  циклом  рождения, жизни  и
смерти.  И меня носило среди  этих людей,  как сухой листок на пружинках, но
иногда  я ложился на  землю, и тогда люди осторожно  переступали через меня,
как если бы я был клумбой с редкими цветами. Да, несомненно, люди  трудились
в саду над  тем, чтобы уберечь его от  перемен.  Велосипед  мой опять исчез.
Иногда у  меня возникало желание снова его поискать, найти и выяснить, что в
нем  сломалось,  или  даже  немного   поездить  по   тропинкам  и  дорожкам,
связывающим   разные   части  сада.   Но   вместо  того,   чтобы  попытаться
удовлетворить  это желание,  я, если можно  так выразиться,  созерцал его  и
видел, как оно  постепенно уменьшается и наконец исчезает, подобно известной
коже,  только намного быстрее. В самом деле, в отношении желаний можно вести
себя  двояко - активно и созерцательно,  и, хотя оба пути приводят  к одному
результату,   я  предпочитаю   путь   созерцания;   все  дело,   полагаю,  в
темпераменте.  Сад  был окружен высокой стеной,  которая  топорщилась сверху
кусками битого стекла, напоминавшего плавники. Но чего уж совсем нельзя было
предположить,  так  это  того,  что  в  стене  была  калитка,  она открывала
свободный доступ на улицу, ибо никогда не запиралась на  ключ, в чем я почти
убедился,  неоднократно  открывая ее и закрывая, без малейших усилий, днем и
ночью, и видел, как ею пользовались другие люди,  как  для входа,  так и для
выхода. Я выглядывал за калитку и поспешно убирался обратно. И еще несколько
замечаний.  Ни  разу  не  замечал   я  в   этих  окрестностях  женщин,   под
окрестностями я понимаю не только сад, как, вероятно, следовало бы понимать,
но  также  и  дом,  исключительно  мужчины,  не  считая,  разумеется,  Лусс.
Допускаю,  что  совсем неважно то, что я видел  и  чего не видел, но  тем не
менее упоминаю. Лусс я почти не  видел, она редко показывалась мне на глаза,
вероятно, по  тактичности, из  боязни  меня  потревожить. Но шпионила она за
мной, насколько я понимаю, почти все время, прячась в кустах, или за шторой,
или  в комнате второго этажа, конечно  же, с биноклем. Разве не она сказала,
что более всего жаждет видеть меня, видеть входящим, выходящим и приросшим к
месту.  А чтобы  получше  рассмотреть, нужна замочная скважина, или  просвет
между  листьями, или  что-нибудь в этом роде, что помешает вас обнаружить, а
вам  позволит  увидеть  сразу не слишком много.  Разве не так? Наверняка она
следила за мной повсюду, даже когда я ложился спать, даже когда спал и когда
просыпался;  ранним утром,  когда  я ложился  спать.  Что касается сна, то я
сохранил свою привычку - ложиться утром, если я вообще ложился. Но случалось
и так, что я вовсе не  спал несколько дней подряд, не чувствуя себя от этого
сколько-нибудь   хуже.  Собственно  говоря,  мое  бодрствование   мало   чем
отличалось от сна.  Спал я в разных местах, то это был огромный сад, то дом,
тоже  огромный,  необычайно просторный.  Должно  быть, эта  неопределенность
места  и времени моего сна доводила  Лусс до восторженного  исступления, так
мне кажется, и время пролетало незаметно. Но не стоит  задерживаться на этом
периоде моей жизни. Продолжая называть  все это жизнью, я кончу тем, что сам
в  нее поверю. Принцип  рекламы. Этот период моей жизни.  Он напоминает мне,
когда я  думаю о нем,  воздушную  пробку  в  водопроводной системе.  Добавлю
только то,  что эта женщина давала мне медленно действующий яд,  подсыпая не
знаю  какое зелье в питье,  которым  она меня  поила,  или  в пищу,  которой
кормила, или в то и другое сразу,  или  один день  в  одно, другой в другое.
Обвинение серьезное, и  я  выдвигаю его не с  легкой душой. Но, выдвигая, не
испытываю к  ней ни  малейшей неприязни. Да-да,  я обвиняю  ее,  без  всякой
вражды,  в том,  что она подмешивала в  мою пищу и питье  вредные  порошки и
зелья, лишенные запаха и вкуса. Но даже если бы они пахли и имели  вкус, это
ничего  бы  не изменило - я глотал  бы их так же  беспечно.  И прославленный
аромат миндаля, например, не перебил бы мой аппетит. Мой аппетит! Прекрасная
тема для разговора. Вряд ли он у меня был. Я ел  как птичка. Но то немногое,
что ел, я пожирал с жадностью, приписываемой нередко  гурманам, что неверно,
ибо гурманы, как правило,  едят  не  спеша и смакуя, что следует  из  самого
понятия -  гурман.  Я же  буквально набрасывался на  тарелку,  давясь, в два
глотка отправлял  в рот половину или  четверть того,  что  в ней  лежало, не
пережевывая (да  и  чем бы я мог жевать?), и с отвращением  отталкивал ее от
себя. Со стороны можно было подумать, что  я наелся  на всю жизнь. Пил я так
же. Мог влить в себя  пять-шесть  кружек пива сразу  и не  пить  потом целую
неделю.  Другого  нельзя  и  ожидать,  человек  остается тем,  что он  есть,
частично,  по  крайней  мере.  Ничего не поделаешь,  или  почти  ничего. Что
касается  тех веществ, которые  она  понемногу вводила в  разные части моего
организма, то я не могу  сказать,  какое  действие  они на меня оказывали  -
стимулирующее или успокаивающее. Дело в том, что с точки  зрения синестетики
я  чувствовал себя более или менее как обычно, то есть,  если  мне позволено
будет в этом признаться, был обуреваем таким ужасом, что я поистине был  без
чувств,  не  говоря уже  о  сознании,  и погружен  в глубокое и спасительное
оцепенение, прерываемое изредка отвратительными проблесками, даю вам честное
слово. Против такой гармонии  было бессильно жалкое зелье  Лусс,  даваемое в
самых ничтожных дозах, вероятно, чтобы продлить ей удовольствие. Не то чтобы
оно совсем не действовало, сказать  так было бы преувеличением. Ибо время от
времени я  ловил себя на том, что делаю прыжок вверх, отрываясь  от земли на
два-три фута,  не меньше, да, не меньше, а я никогда до этого не прыгал. Это
напоминало  левитацию. А  иногда  случалось, но это менее  удивительно, что,
когда я шел или даже стоял, прислонившись к чему-нибудь, я внезапно падал на
землю, как марионетка, у которой ослабли  нити, и долго  лежал на том месте,
где упал, буквально бескостный. Да, падения не казались мне чем-то странным,
рушиться на землю я привык, с той лишь разницей, что  приближение крушений я
чувствовал  и к ним готовился, как эпилептик готовится к припадку. Чувствуя,
что падение приближается, я добровольно  ложился  на землю или с такой силой
упирался в  то  место,  где  стоял,  что сдвинуть меня  смогло бы разве  что
землетрясение,  и  ждал.  Но  эти  предосторожности  я  принимал не  всегда,
предпочитая  падение  труду  по  укладыванию или  упиранию.  Что же касается
падений,  которым я подвергался у  Лусс, то перехитрить их мне не удалось ни
разу.   И  тем  не  менее  они  не  так  меня  удивляли  и  больше  со  мной
гармонировали,  чем прыжки. Ибо я  не помню, чтобы прыгал даже в детстве, ни
гнев, ни боль не могли заставить меня  прыгнуть  в  детстве,  при всей  моей
неправомочности говорить о том времени. Что касается пищи, то я принимал ее,
мне  кажется,  в то  время  и в том  месте,  которое  мне  больше подходило.
Требовать  ее не приходилось. Мне приносили  ее, где бы  я ни  оказался,  на
подносе. Поднос я могу вызвать в памяти и сейчас, почти когда угодно, он был
круглый, окаймлен низким бортиком, чтобы не падали стоящие на  нем предметы,
и  покрыт  красным  лаком,  кое-где  потрескавшимся.  Кроме   того,  он  был
маленьким,  как и  подобает  подносу,  на котором  стоит всего-навсего  одна
тарелка  и лежит один  кусок хлеба, ибо то немногое, что я ел, я запихивал в
рот руками,  а бутылки, которые я опорожнял прямо из горлышка, приносили мне
отдельно,  в  корзине. Эта  корзина,  впрочем, не произвела на меня никакого
впечатления,  ни  плохого,  ни хорошего,  и  описать ее я не могу.  Не  раз,
удалившись по той  или иной причине от места, куда мне приносили пищу, я  не
мог, почувствовав желание есть, найти его снова. Тогда я пускался на поиски,
порой успешные, ибо я неплохо  знал те места, в которых оказался, но нередко
и тщетные. Или  я вовсе не искал, предпочитая голод и жажду трудным поискам,
не будучи уверен заранее, что найду его, или  хлопотам, связанным с просьбой
принести другой  поднос  и другую  корзину  или  те  же  самые туда,  где  я
находился. В то время  я сожалел о своем камне для сосания. Когда  я говорю,
допустим, о  предпочтении  или о сожалении,  то  не следует  думать,  что  я
выбирал наименьшее зло или  предпочитал его, это было  бы  ошибкой. Не  зная
наверняка, что  я делаю и чего избегаю, я что-то делал и чего-то избегал, не
подозревая,  что  наступит  день,  много времени спустя, когда мне  придется
вернуться и снова пройти через  все мои действия и бездействия, потускневшие
и выдержанные временем, и дотащить их до помойки гедонизма. Должен признать,
что за  время, проведенное у Лусс, мое здоровье не ухудшилось или ухудшилось
незначительно,  то   есть  те  болезни,  которые  у  меня  были,  продолжали
прогрессировать, что и  следовало ожидать, но новых очагов боли или инфекции
не вспыхнуло,  кроме  тех, разумеется, которые возникают  при  развитии  уже
имеющихся излишков и недостатков. Но об этом, честно говоря, трудно говорить
наверняка. Что касается моих грядущих  недугов, таких, например,  как потеря
всех пальцев на левой ноге, нет, ошибаюсь, на  правой, то кто способен точно
определить время, когда в мою немощную плоть проникли гибельные семена. Все,
что я могу, следовательно,  сказать, и  я изо всех  сил  стараюсь не сказать
более того, это что за время моего пребывания у Лусс новых симптомов, я имею
в виду  патологического характера, не появилось,  ничего подозрительного или
мне  неизвестного,  ничего,  что  я  не   смог  бы  предусмотреть,  если  бы
предусматривал, ничего  сравнимого с  внезапной  потерей половины пальцев на
ногах. Ибо предвидеть  эту потерю мне было не под силу, и смысла ее я  так и
не постиг,  то есть  не  постиг  ее связи  с  другими  моими  недугами,  что
проистекало,  полагаю, из  моего невежества  в  вопросах  медицины. Ибо  все
связано  воедино - в затянувшемся  безумии тела, я так чувствую.  Но незачем
затягивать  эту часть  моего,  как бы  сказать, существования, смысла она не
несет, по моему  мнению. Только пузыри  и брызги,  как из пустого вымени, за
которое я тщетно дергаю.