ительно,  насколько  математика  способствует  самопознанию.
Впрочем,  атмосферные  проблемы  меня  не интересуют,  мне на них наплевать.
Добавлю лишь, что в  этой  части света по  утрам  часто  бывает солнечно, до
десяти  часов, до десяти  тридцати,  после чего  небо  темнеет  и начинается
дождь, до вечера. Потом появляется солнце и тут  же закатывается,  промокшая
земля вспыхивает на  мгновение и, лишившись света, гаснет.  Я опять в седле,
мое  отупевшее сердце одолевает беспокойство, но это  беспокойство  больного
раком, идущего на прием к дантисту.  Я не знал, верную ли выбрал дорогу. Все
дороги для меня верны, неверная дорога - событие. Но на пути к матери только
одна  дорога верна, та, что ведет к ней, ибо не все дороги ведут к матери. Я
не знал, нахожусь ли  на одной из верных дорог, и  меня  это беспокоило, как
беспокоит  все,  что  слишком  напоминает  о жизни. Можете представить  себе
облегчение, охватившее меня,  когда в сотне шагов от  себя я увидел  неясные
очертания городской стены. Я миновал ее и оказался в незнакомом районе, хотя
город я знал хорошо,  я в нем  родился, и расстояние  между нами  никогда не
превышало десяти-пятнадцати  миль, дальше  он  меня  не отпускал; почему, не
знаю. И я уже был близок к тому, чтобы спросить, тот ли это город, в котором
я впервые увидел ночной мрак и который все  еще давал прибежище моей матери,
где-то там, или не тот, и я попал в него по ошибке, сделав неверный поворот,
и не  знаю даже, как  он называется. Ибо я твердо знал,  что родной город  у
меня один, в другой моя нога не ступала. Когда-то я  внимательно прочитывал,
когда еще мог читать, сообщения о путешественниках более удачливых, чем я, о
городах, столь  же  прекрасных, как мой,  и даже более прекрасных, но другой
красотой.  И сейчас  я искал  в памяти  название  -  название  единственного
города, который мне суждено  было знать, намереваясь,  как только отыщу его,
тотчас  остановиться и,  приподняв  шляпу, спросить  у прохожего:  Извините,
господин,  это  X,  не так  ли?  Х  -  это  название моего города,  и я  его
вспоминал,  я был уверен, что оно начинается с Б или П, но, несмотря на  эту
подсказку,  или как раз из-за ее ложности,  никак  не мог припомнить  других
букв. Понимаете  ли, я  так много  времени  провел вдали от  слов,  что  мне
достаточно  увидеть  город, мы говорим о  моем  городе, чтобы оказаться не в
состоянии,  вы  понимаете.  Мне  очень  трудно  это  выразить.  И  даже  мое
самовосприятие было окутано плотной пеленой безымянности, в чем вы, кажется,
только что убедились. И не только название города, все  вокруг глумилось над
моими чувствами.  Да, даже в тот период,  когда все, волны и  частицы, стали
постепенно  исчезать,  предметы  существовали  на  условии  безымянности   и
наоборот. Я говорю об  этом сейчас, но  что, в конце  концов, знаю я  о  том
периоде сейчас, когда град ледяных слов осыпает меня, град ледяных значений,
и  под этим  градом гибнет мир,  поименованный так вяло и  тупо.  Все, что я
знаю, - знают слова и неживые  предметы, это из их знаний возникает забавное
устройство, имеющее начало,  середину и конец, похожее на удачно построенную
фразу или на долгую сонату смерти. И поистине, какое значение имеет, скажу я
это, или то, или что-нибудь еще. Говорить  -  значит  выдумывать. Обманчиво,
как правда. Ничего не выдумываешь, только кажется, что выдумываешь, кажется,
что освобождаешься, а на самом деле всего-навсего выдавливаешь из себя урок,
обрывки когда-то выученного  и давно  забытого  - жизнь  без слез, когда все
слезы  уже выплаканы. Впрочем, к черту все это.  На чем я  остановился? Не в
состоянии вспомнить название своего города, я решил остановиться на обочине,
дождаться  прохожего,  приветливого и  интеллигентного  с  виду, сдернуть  с
головы  шляпу и  сказать,  улыбаясь:  Прошу  прощения,  господин,  извините,
господин, не скажете  ли вы,  как  называется  этот город?  И как только  он
обронит  слово,  я сразу пойму, то  ли  это  слово, которое я искал  в своей
памяти, или не  то,  и таким  образом узнаю,  где  я.  Но  намерению  этому,
возникшему у меня, пока я ехал, не  суждено было сбыться.  Помешал глупейший
случай.  Да, мои намерения этим и  замечательны - не успеют они созреть, как
сейчас же найдется что-то, препятствующее их исполнению. Возможно, поэтому я
менее решителен  сейчас, чем в  те времена, о которых  рассказываю,  а  в те
времена был менее решителен, чем еще раньше. Но, по правде говоря (по правде
говоря!),  особой  решительностью я  никогда  не  отличался, я  не  был, так
сказать, решительным  на намерения, а имел привычку нырять головой в дерьмо,
не разбирая, кто на кого валит и в какую сторону мне  податься. Но и от этой
привычки я не  получал ни малейшего удовлетворения, и если все  же так и  не
смог  от нее  избавиться, то вовсе  не потому,  что не пробовал это сделать.
Дело, как будто, в том, что самое большее, на что можно надеяться, это стать
в конце концов чуть-чуть  не таким, каким был в  начале или в середине. Ибо,
не успел я еще как следует оформить свой план в голове, как переехал собаку,
которую  увидел  слишком  поздно,  и к  тому же  сам  упал  с велосипеда,  -
оплошность  тем  более  непростительная,  что  собака,  которую  держали  на
поводке,  бежала  не  по  мостовой,  а  послушно шла за  своей  хозяйкой  по
тротуару.  Меры  предосторожности,  как  и  планы,   следует   принимать   с
предосторожностью. Эта  дама, должно быть, полагала, что предусмотрела все и
не  оставила  места  случайности,  по  крайней  мере  в  том,  что  касалось
безопасности ее  собаки, а  фактически бросила вызов всей вселенной, подобно
мне, когда я безумно  жажду пролить свет на то или иное событие. Вместо того
чтобы покаянно биться о землю, обвиняя во  всем свой возраст и немощь, я все
испортил,  бросившись  бежать.   Меня  тут   же  догнали;  среди  поборников
справедливости,  столпившихся  вокруг  меня,  были мужчины  и  женщины  всех
возрастов,  я успел заметить седые  бороды и  почти ангельские мордашки; они
готовы  были  разорвать меня на  куски,  но тут  вмешалась  хозяйка  собаки.
Впоследствии  она  мне сообщила,  что  сказала  следующее, и  я ей  поверил:
Оставьте в покое этого несчастного старика. Он убил Чарли,  с этим ничего не
поделаешь,  а  Чарли  я  любила,  как ребенка,  но  все  не так страшно, как
кажется, ибо я как раз вела  его к ветеринару, чтобы  избавить от мук жизни.
Чарли состарился, ослеп, оглох, ревматизм скрутил ему ноги, он не переставал
гадить - ночью и днем, дома и на улице. Спасибо  же  этому старцу за то, что
мне не пришлось выполнять мучительную процедуру, не говоря  уже  о расходах,
которые я могу позволить себе с большим трудом,  ибо  не имею иных средств к
существованию, кроме пенсии за моего дражайшего супруга, павшего при обороне
страны, которую  он называл своей родиной и от которой при жизни  не получал
никаких  выгод,  одни   оскорбления  и  обиды.  Толпа  начала  рассеиваться,
опасность миновала,  но  даму  было  уже  не  остановить. Вы можете сказать,
продолжала она, его  вина в том, что  он пытался скрыться, вместо того чтобы
объясниться  и  принести  мне  свои извинения. Согласна.  Но ведь совершенно
ясно,  что он не в своем уме, что он не владеет собой по причинам, о которых
нам ничего не известно  и  которые  могли бы устыдить нас всех, если бы мы о
них  узнали.  Я  даже  не  уверена, осознает ли он вполне  свой поступок. Ее
монотонный голос навел на  меня  такую тоску, что я уже собрался  продолжить
свой путь, как  вдруг передо  мной  вырос неизбежный  полицейский. Он тяжело
опустил на руль моего велосипеда свою огромную, красную, волосатую лапу, это
я заметил сам, и, похоже, у него  с дамой  состоялся следующий разговор. Это
тот человек, который переехал вашу собаку, мадам? Да, это он, сержант, а что
такое?  О нет, мне не передать этот  бессмысленный диалог.  Замечу лишь, что
полицейский наконец исчез, слово не совсем точное, бормоча и ворча, а за ним
потянулись  последние  зеваки, потерявшие  последнюю надежду дождаться моего
бесславного  конца.  Но  полицейский  тут же  вернулся и  сказал: Немедленно
уберите  вашу  собаку.  Снова  оказавшись  на   свободе,  я   попытался   ею
воспользоваться. Но дама,  госпожа Лой, разделаюсь  с ее  фамилией поскорее,
или Лусс, забыл, а имя похоже на Софи,  удержала  меня и, уцепившись за полу
моего пальто,  сказала, я  считаю, что слова,  которые я  услышал,  и слова,
произнесенные ею  тогда,  одинаковы:  Сударь, вы  мне нужны.  И, заметив  по
выражению моего лица, которое часто меня выдает, что я ее понял, она, должно
быть,  произнесла: Если  он  понимает это, то может понять  и  другое.  И не
ошиблась, ибо некоторое время спустя я оказался во власти новых идей и точек
зрения,  исходивших, несомненно, от нее, а именно - убив собаку, я  морально
обязан помочь отнести ее домой и там похоронить; она не хочет предавать меня
суду  за то, что я натворил,  но  человек не всегда  не делает того, чего не
хочет; она  находит  меня  вполне  симпатичным  мужчиной,  несмотря  на  мою
отвратительную  внешность, и счастлива была  бы протянуть мне руку  помощи и
так далее, половину я забыл. А, вот еще что, она мне тоже была нужна, так ей
казалось. Я был ей нужен, чтобы помочь избавиться от собаки, а она мне забыл
зачем. Наверняка она это  сказала,  ибо  приличие  не позволило  мне  обойти
молчанием сделанный намек,  и я, не колеблясь, заявил, что не нуждаюсь ни  в
ней, ни в ком бы то ни было другом, и, вероятно,  несколько преувеличил, ибо
в матери я наверняка нуждался, иначе  откуда такое упорное желание добраться
до нее? Вот одна из причин, почему я стараюсь говорить как можно меньше. Ибо
я  всегда  говорю или слишком много, или  слишком  мало,  а это  ужасно  для
человека,  любящего правду так, как  люблю  ее я. И прежде  чем оставить эту
тему, к которой, вероятно, у  меня уже не будет повода вернуться из-за того,
что меня  охватывает смятение, я хочу сделать довольно любопытное замечание:
мне  не однажды  случалось,  в  те времена,  когда  я  еще говорил, говорить
слишком  много, полагая, что я сказал слишком  мало,  и, наоборот,  говорить
слишком  мало, полагая, что я сказал слишком много. После раздумья, довольно
долгого, хочу заявить, что мое словесное изобилие обычно оказывалось речевой
бедностью и наоборот. Так время иногда меняет заповеди.  Иными словами, или,
возможно,  уже совсем  иное: что бы я ни  сказал  -  его  всегда оказывалось
недостаточно  или слишком много. Да, но я не был молчальником,  что бы я там
ни говорил, молчальником я не был. О, божественный  анализ, с  твоей помощью
познаешь себя и познаешь своих ближних, если  они  у тебя есть! Ибо сказать,
что  мне не нужен никто, - значит сказать  не слишком много, а лишь ничтожно
малую часть того, что я мог бы сказать, не мог не сказать, о чем должен  был
умолчать. Потребность в матери! Нет,  не существует слов, чтобы  выразить то
отсутствие  потребностей, от которого  я  погибал. Так что, вероятно, она, я
имею  в виду снова Софи, назвала  мне причины, по которым я  нуждался в ней,
после того как  я осмелился ей  противоречить. Возможно, если  бы  я взял на
себя  труд,  я  бы и  сам  их  вспомнил,  но  брать  на  себя труд, премного
благодарен, как-нибудь в другой раз. Покончим с этим бульваром, конечно, это
был бульвар, и с праведными прохожими, и  с бдительными полицейскими, и с их
ногами  и руками,  которые топают, тянутся, сжимаются  в  бессильной ярости,
покончим с их орущими ртами, у которых всегда находится причина для крика, и
с  небом, с него уже начало моросить, и  с чужбиной, где ты видим, где  тебя
ловят.  Кто-то  тыкал  в собаку  тростью.  Собака была желтая,  вся  желтая,
дворняга,  должно  быть, или  чистокровная,  я  плохо  их  различаю.  Смерть
причинила  ей  меньше  страданий, чем  мне падение, так  мне показалось.  Во
всяком случае, она мертва. Мы перекинули ее  через седло и кое-как двинулись
в путь, вероятно, помогая друг другу  поддерживать труп, толкать  велосипед,
двигаться  самим, прокладывать дорогу черед глумящуюся толпу. Дом, в котором
Софи -  нет, я не в силах так ее называть, попробую Лусс, без  "госпожа",  -
дом, в котором жила Лусс, был  недалеко. Но и не близко, когда мы добрались,
я чувствовал, что  уже сыт всем  по горло. То есть  на самом деле  этого  не
было,  думаешь, что сыт  по горло, но на  самом деле  такое  бывает редко. Я
почувствовал,  что сыт  по горло как раз потому,  что добрался,  была бы еще
одна миля,  и  сыт  по горло  я стал  бы  через  час.  Человеческая  натура.
Удивительная  штука.  Дом, в котором жила Лусс. Нужно ли  его  описывать? Не
думаю. И  не буду, это все, что я знаю на данный момент.  Возможно, позднее,
по  мере  того как  я буду  его постигать. А  Лусс?  Нужно  ли описывать ее?
Кажется,  этого не  избежать.  Но сначала похороним собаку. Яму вырыла Лусс,
под деревом. Собак всегда  хоронят  под деревом, не  знаю  почему. У меня на
этот счет  были  кое-какие подозрения. Яму выкопала она, потому что я бы  не
смог, хотя  я и джентльмен, по причине своей ноги. Впрочем, я мог  бы копать
совком,  но  только  не  лопатой. Ибо  когда  орудуешь  лопатой,  одна  нога
удерживает вес тела,  в  то  время  как другая, то сгибаясь,  то разгибаясь,
вонзает  лопату в землю.  В данный же  момент моя негнущаяся нога, не  помню
какая,  сейчас  это  несущественно,  находилась  в  состоянии,   которое  не
позволяло  ей ни копать,  так как  она не двигалась, ни удерживать меня, так
как, опираясь на  нее, я рухнул бы наземь. Я  имел, так сказать,  всего одну
ногу в моем  распоряжении, я был одноногим с психологической точки  зрения и
стал бы гораздо счастливей и жизнерадостней, если бы другую мне ампутировали
до  паха. Не имел бы ничего против, если бы  заодно отхватили и яйца. Ибо из
таких яиц, как у меня, болтающихся на тощей связке чуть ли не до колена, уже
ничего не выдоить, ни капли. Что подтверждается отсутствием у меня малейшего
желания что-либо из них выдаивать;  так что я вполне  искренне хотел от  них
избавиться, дабы исчезли эти лжесвидетели защиты и обвинения  в  пожизненном
суде надо  мной. Ведь  обвинив  меня  в том, что  я  их  одурачил, они бы  и
благодарили меня  за  это, из самых  глубин своей ссохшейся  мошонки, правое
ниже левого или наоборот, не помню, клоуны-двойники. Но гораздо хуже то, что
они  все  время мешали  мне, когда я  пытался ходить  или сидеть,  как будто
негнущейся  ноги было  недостаточно,  а  когда  я  ехал  на велосипеде,  они
раскачивались вовсю и обо все колотились. Так что мне было бы удобнее от них
избавиться;  я бы  и  сам  позаботился об  этом,  применив нож  или  садовые
ножницы,  но я панически  боюсь физической боли и инфекции.  Да-да, всю свою
жизнь я панически  боялся  инфекции,  хотя ни  разу еще не заразился; во мне
слишком много  желчи. Моя  жизнь, моя жизнь - иногда  я говорю о  ней как  о
чем-то уже свершившемся,  иногда как о шутке, которая продолжает смешить, но
она не то и не другое, ибо она  одновременно  и свершилась,  и продолжается;
существует ли  в грамматике время, чтобы выразить  это? Часы, которые мастер
завел и, прежде  чем умереть, закопал;  когда-нибудь их вращающиеся колесики
поведают  червям   о  Боге.   И  все   же  я   привязался  к  ним,  к   этим
близнецам-подонкам, и любовно лелею их, как некоторые лелеют  свои шрамы или
семейный альбом.  Во всяком  случае, не они виноваты  в том, что я не копал,
виновата  моя нога. Яму вырыла  Лусс, я в это  время держал на руках собаку.
Она стала уже холодной и тяжелой, но зловония не издавала.  Пахла она все же
плохо,  если угодно,  но не настолько  плохо,  как пахнут мертвые  собаки, а
просто  плохо, как  пахнут  собаки  старые.  Она  тоже  копала когда-то ямы,
возможно, в том  же самом месте, под  деревом. Мы  похоронили ее кое-как, не
стали класть  в ящик  и ни  во что не завернули, так  хоронят картезианского
монаха, в чем он есть; на ней был ошейник и поводок. В яму ее опустила Лусс.
Я  не могу нагибаться, и я не  могу встать на колени из-за моего  недуга,  и
если бы  даже я нагнулся или встал на колени, забыв, кто я, то,  безусловно,
это  был бы  не я, а кто-то другой.  Сбросить ее в яму -  это бы я  сумел, и
притом с удовольствием.  И все же я  этого не  сделал. Столько есть  в  мире
вещей, которые мы сделали бы с удовольствием, без особого энтузиазма, но все
же с удовольствием, и нет никаких  причин их  не делать, и все-таки мы их не
делаем! Не потому ли, что мы не свободны? Пожалуй,  стоит над этим подумать.
Но  в чем же, в таком случае, состояло мое  участие  в похоронах? Яму вырыла
Лусс, она же  положила в нее собаку, и она  забросала яму землей. В общем, я
участвовал  как  наблюдатель, участвовал  своим присутствием. Как  будто это
были мои  собственные похороны.  Так оно  и было. Хоронили под лиственницей.
Это  единственное  дерево, которое  я  способен опознать. Странно,  что  для
могилы  она  выбрала  место  под единственным  деревом, которое  я  способен
опознать.  Иголочки цвета  зеленоватой  морской  воды  всегда  казались  мне
шелковистыми  и  крапчатыми,  как  бы  это  сказать,  с крохотными  красными
точками. У  собаки в ушах были клещи,  глаз у меня  на  это дело наметан, их
похоронили  вместе.  Когда  Лусс  все  кончила, она  протянула мне  лопату и
задумалась. Я решил, что она сейчас заплачет, наступил подходящий момент, но
она, наоборот, рассмеялась. Или она так плакала? Возможно,  я ошибся, и  она
действительно плакала, издавая при этом звуки смеха. Смех  и слезы - на слух
мне их трудно различить. Лусс никогда больше не  увидит  своего Чарли, а она
любила  его,  как единственного  ребенка.  Но если она была  полна решимости
похоронить  собаку дома, почему же  она не пригласила  ветеринара,  чтобы он
умертвил ее  здесь? Действительно  ли  она  направлялась к  ветеринару в тот
момент, когда наши пути пересеклись? Или она заявила об этом единственно для
того, чтобы  уменьшить  мою  вину?  Частные  визиты, естественно,  обходятся
дороже.  Лусс  провела  меня  в  гостиную,  напоила  и  накормила  по первой
категории. К еде, к сожалению, я отнесся довольно равнодушно, зато напился в
свое удовольствие. Если она и  жила  в стесненных обстоятельствах, то внешне
это не было  заметно. Хотя  такие обстоятельства я чувствую сразу.  Заметив,
как тяжело  дается мне сидячая поза,  она принесла стул для  моей негнущейся
ноги. Обслуживая меня, она непрерывно говорила, но я не понял и сотой части.
Собственноручно сняла с меня  шляпу, чтобы повесить, полагаю, на вешалку, и,
казалось, удивилась, когда шнурок  отдернул шляпу назад. У нее  жил попугай,
очень красивый, самых модных  расцветок. Я понимал его лучше.  То  есть я не
хочу  сказать, что понимал его лучше, чем  она:  просто  я хочу сказать, что
понимал его лучше, чем  ее.  Время  от времени  он  восклицал по-французски:
Пютен де конас  де мерд! Прежде чем попасть  к  Лусс, он наверняка побывал у
какого-то  француза. Ручные птицы часто меняют хозяев.  Больше  он ничего не
говорил.  О нет,  я  ошибся,  он говорил еще:  Фак!  - по-английски, значит,
прежде чем попасть к французу, он побывал у американского матроса. Фак! Я бы
не удивился, узнав, что этому слову никто его не учил. Лусс пыталась научить
его  повторять:  Красотка  Полли -  но, кажется,  запоздала. Попугай слушал,
наклонив  голову  в  сторону,  долго и сосредоточенно  размышлял  и  наконец
выговаривал: Пютен де конас де мерд! Было видно, что он очень старается. Его
она тоже когда-нибудь  похоронит. Возможно, в клетке.  Меня тоже, если  бы я
там  остался.  Будь  у меня  адрес, я написал  бы ей с  просьбой  приехать и
похоронить  меня. Я заснул. Проснулся я  в  кровати, без одежды. Ее наглость
дошла до того, что меня вымыли, судя по запаху,  который  я  издавал, уже не
издавал. Я подошел к  двери. Заперта  на ключ. К  окну. Зарешечено. Стемнело
еще не совсем. После того  как исследованы дверь