сследуете
вы эти положения и обретаете  в них радость, доныне не подозреваемую. Вскоре
она становится бесконечной.  И  если,  несмотря на  это,  вы все-таки от них
устанете, вам достаточно будет всего несколько секунд постоять или посидеть.
Таковы преимущества  местного  и безболезненного паралича.  Я бы  ничуть  не
удивился, узнав, что великие  классические параличи предлагают такое  же,  а
возможно,  и   еще  более  сильное  удовольствие.  Обрести  наконец   полную
неспособность  двигаться, это  что-нибудь  да  значит! Мое  сознание  теряет
сознание,  когда я думаю  об  этом.  А заодно  достичь и полной  афазии!  И,
возможно, оглохнуть! И, кто знает, ослепнуть! И, очень  может быть, утратить
память! Так что неповрежденного мозга хватает лишь на ликование!  И на страх
смерти, как возрождения.
     Я  размышлял  над тем,  что  буду делать, если  состояние  моих  ног не
улучшится  или  ухудшится. Я  наблюдал сквозь ветки  шалаша,  как опускается
небо.  Небо погружается  в утро - это явление еще недостаточно  изучено. Оно
устремляется вниз, как  будто хочет лучше  рассмотреть  землю. А может быть,
это поднимается  земля, чтобы получить одобрение, прежде чем  отправиться  в
путь.
     Ход моих мыслей я излагать не стану. Мне  удалось бы сделать это легко,
крайне легко.  Но и  того вывода, к которому я пришел,  оказалось достаточно
для сочинения следующего отрывка.
     Ты хорошо  поспал? - спросил я, как  только сын открыл глаза.  Я мог бы
его разбудить,  но нет, я дал ему  возможность проснуться  самому. Кончилось
тем,  что  он  сказал, что чувствует  себя неважно.  Мой  сын часто  отвечал
невпопад.  Где мы,  -  спросил  я, - и как  называется ближайший  населенный
пункт? Он назвал. Я знал его, я  там бывал, это был город, случай работал на
нас. У меня было там даже  несколько знакомых. Какой сегодня день? - спросил
я. Он назвал без малейшего колебания. А ведь не успел еще толком проснуться!
Я  же говорил вам,  что он  корифей в истории и  географии. Именно от него я
узнал, что Кондом стоит на Кунсе. Хорошо, - сказал я, - а сейчас отправляйся
в Хоул, это займет у тебя - я подсчитал - не больше трех часов. Он удивленно
на  меня уставился.  Там,  - сказал я,  - купишь  себе  по  росту велосипед,
желательно подержанный. Ценой  не дороже  пяти фунтов.  Я  протянул ему пять
фунтов  в купюрах  по полфунта.  У  велосипеда  должен  быть  очень  прочный
багажник, - сказал я, - если он не очень прочный, попроси, чтобы его сменили
на  очень  прочный. Я пытался говорить ясно. Я спросил его,  доволен  ли он.
Довольным он не казался. Я повторил указания и снова спросил, доволен ли он.
Вид у него был несколько ошеломленный.  Возможно, следствие большой радости,
переживаемой  им.  Возможно, он  просто  не верил своим ушам. Ты  хоть  меня
понимаешь? - спросил я.  Какое благо, время  от  времени, короткий разговор.
Повтори, что  ты должен сделать, -  сказал  я. Это был  единственный  способ
узнать, понял ли он. Я  должен пойти  в Хоул, - сказал он, - пятнадцать миль
отсюда. Пятнадцать миль!  - воскликнул  я. Да, - сказал он. Хорошо, - сказал
я, -  продолжай.  И  купить  велосипед, -  сказал  он. Я подождал. Молчание.
Велосипед!  - воскликнул  я. -  Но  в  Хоуле  -  миллионы велосипедов! Какой
велосипед? Он  размышлял. Подержанный, - сказал он наугад. А если не удастся
купить  подержанный?  -  спросил  я. Ты сказал -  подержанный, - ответил он.
Некоторое время я  молчал. А  если не удастся купить подержанный, - сказал я
наконец, - что ты тогда будешь делать?  Ты  не сказал, - ответил он. Как это
успокаивает,  время от времени,  - короткий  разговор; Сколько  денег я тебе
дал? - спросил я.  Он пересчитал  купюры. Четыре с половиной фунта, - сказал
он.  Пересчитай,  - сказал  я. Он пересчитал.  Четыре  с половиной  фунта, -
сказал он. Дай деньги сюда, - сказал я. Он отдал мне купюры,  и я пересчитал
их.  Четыре с половиной фунта.  Я дал  тебе пять, - сказал я. Он не ответил,
предоставив  цифрам  говорить  самим за  себя. Он украл полфунта и  спрятал.
Выверни  карманы,  -  сказал  я.  Он принялся  их  выворачивать. Не  следует
забывать, что все  это время я лежал. Он не знал, что я болен. Кроме того, я
не был болен. Я рассеянно смотрел на предметы, которые он раскладывал передо
мной. Он вынимал их по одному, осторожно держа между  указательным и большим
пальцами, поворачивал их так  и этак перед моими глазами и, наконец, опускал
на землю рядом со мной. Когда первый карман опустел, он вывернул подкладку и
встряхнул ее.  Поднялось облачко пыли. Бессмысленность  этой проверки вскоре
дошла до  меня. Я сказал, чтобы он остановился. Возможно, он прятал полфунта
в рукаве или  во рту. Я  должен  был бы  встать и обыскать его, сантиметр за
сантиметром. Но тогда  бы он  заметил,  что я болен. В действительности я не
был болен. А почему я не хотел,  чтобы он знал, что я болен? Не знаю. Я  мог
бы пересчитать деньги, которые у меня остались. Но какой в этом смысл? Разве
я знал,  сколько  денег  взял  с  собой? Нет. К  самому себе  я  тоже охотно
применял сократовский  метод. Знал ли  я, сколько я  потратил?  Нет. Обычно,
находясь  в командировке, я  вел самый строгий учет своих расходов и в любую
минуту мог проверить их  вплоть до  пенса.  Но не  в этот  раз. Ибо я швырял
деньгами  так  беззаботно,   как   будто   путешествовал  ради  собственного
удовольствия. Допустим, я ошибся, - сказал я,  -  и дал тебе только четыре с
половиной  фунта. Он  равнодушно поднимал  разложенные на  земле предметы  и
раскладывал их  по  карманам.  Как заставить  его понять меня? Оставь  это и
выслушай меня, - сказал я. Я протянул ему купюры. Пересчитай их, - сказал я.
Он пересчитал. Сколько? - спросил я. Четыре с половиной  фунта, - сказал он.
У тебя четыре с половиной  фунта? - спросил  я. Да, - ответил он. Я дал тебе
четыре с половиной фунта, - сказал я. Да, - сказал он. Это была  неправда, я
дал ему пять Ты согласен, - сказал я. Да, - сказал он. А зачем, по-твоему, я
дал тебе  эти деньги? - спросил я. Лицо его засияло. Чтобы купить велосипед,
-   сказал  он  без  малейшего  колебания.  Какой  велосипед?  -  сказал  я.
Подержанный,  -  сказал он.  Ты полагаешь, что подержанный  велосипед  стоит
четыре с половиной  фунта?  -  спросил я. Не знаю, -  ответил он.  Я тоже не
знал. Но дело было не в этом. Что именно я тебе сказал? - спросил я. Мы  оба
напрягли наши мозги. Желательно подержанный, - произнес я наконец, - вот что
я тебе сказал. А-а, -  сказал он. Наш  дуэт я передаю  не  полностью, только
основные темы. Я не сказал: подержанный, - сказал я,  - я сказал: желательно
подержанный. Он снова принялся собирать свои вещи. Оставь их,  - закричал я,
- и слушай то, что я  тебе  говорю! Он  подчеркнуто  выронил  большой  моток
спутанной бечевки.  В нем,  вероятно, он и  спрятал полфунта.  Ты  разве  не
видишь разницы между подержанным и желательно  подержанным? -  сказал  я.  Я
взглянул на часы. Десять часов. Я лишь все больше нас запутывал. Не старайся
понять, -  сказал я, - просто слушай то, что я скажу, дважды повторять я  не
буду. Он придвинулся ближе и встал на колени. Можно было подумать, что я при
последнем издыхании. Ты знаешь, что такое новый велосипед? -  спросил я. Да,
папа, - сказал  он.  Так  вот,  - сказал  я,  - если ты  не  сможешь  купить
подержанный велосипед, тогда купи новый.  Я повторяю. Я повторил. Я, который
только что  сказал, что повторять не  буду. Теперь скажи  мне, что ты должен
сделать, - сказал я. И добавил: Отодвинься от меня, у тебя изо рта пахнет. И
чуть  было не добавил:  Ты не чистишь зубы, а потом жалуешься на абсцессы, -
но  вовремя  остановился. Был  неподходящий  момент  вводить новую  тему.  Я
повторил: Скажи мне, что ты должен сделать.  Он собирался с мыслями. Пойти в
Хоул, - сказал он, -  пятнадцать  миль  отсюда...  Мили здесь не  при чем, -
сказал  я. - Ты находишься в Хоуле. Зачем?  Нет, мне не передать. Наконец он
понял.  Для кого этот  велосипед? -  спросил я.  -  Для  дяди? Он все еще не
понимал,  что велосипед  предназначался ему. Пожалуй, он почти догнал меня в
росте.
     О  багажнике я словно и не  упоминал.  Наконец он все понял. Настолько,
что спросил меня, что ему делать,  если не хватит  денег.  Вернуться  сюда и
попросить их у меня,  - ответил я. Естественно, я предвидел и  то, размышляя
над  этим  делом до  пробуждения  сына,  что могут  возникнуть  определенные
сложности,  если люди спросят, откуда у него,  мальчишки, столько денег. И я
предвидел,  что  он  сделает в  этом случае, а  именно,  скажет,  чтобы  его
проверили,  или сам пойдет в  полицию,  к сержанту  Полю, назовет  свое имя,
скажет, что это я, Жак Моран, послал его в Хоул купить  велосипед, тем самым
наведя на  мысль,  что я нахожусь в Фахе. Здесь  налицо два разных действия.
Первое - предвидеть трудность  (до пробуждения сына), второе - преодолеть ее
(узнав,  что Хоул - ближайший  населенный пункт). Но  о том, чтобы  дать ему
понять обо  всех  этих тонкостях, вопрос и  не возникал.  Ты не  волнуйся, -
сказал  я, - денег у тебя достаточно, и ты сможешь купить хороший велосипед,
который ты доставишь  сюда, как можно быстрее. Имея дело  с моим сыном, надо
учесть все до капли.  Он бы ни за что не  сообразил, что делать  с купленным
велосипедом.  Вполне  мог бы  остаться в Хоуле, Бог знает в каких  условиях,
ожидая дальнейших распоряжений. Он спросил меня, что со мной. Должно быть, я
поморщился. Мне тошно  на тебя  смотреть, - сказал  я,  - вот что. И спросил
его, чего он ждет. Я плохо себя чувствую, - сказал он. Когда он спросил, что
со  мной, я ничего не ответил,  а когда его никто ни о чем  не спрашивал, он
заявил, что  плохо  себя чувствует.  Ты  не  рад, - спросил я, -  получить в
подарок новенький блестящий велосипед, свой собственный? Я решительно ожидал
услышать,  что рад.  Но тут  же  пожалел о произнесенной фразе,  она  только
усугубила  его  растерянность.  К  тому  же  наш  семейный разговор  слишком
затянулся.  Он  выбрался  из  шалаша, и  когда  я счел,  что он удалился  на
безопасное расстояние, я выполз из шалаша тоже, с большим трудом. Он  отошел
шагов на двадцать. Небрежно облокотясь о  древесный ствол и отважно  закинув
здоровую ногу за больную, я попытался принять беспечный вид. Я окликнул его.
Он обернулся.  Я помахал ему рукой. Он посмотрел на меня, отвернулся и пошел
дальше.  Я позвал его по имени. Он снова  обернулся. Фонарь! - закричал я. -
Хороший  фонарь! Он не понял. Да и как ему было понять за двадцать шагов то,
что  он  не  понимает  вплотную? Он направился ко мне. Я махнул, чтобы он не
возвращался, и  крикнул:  Иди!  Иди! Он  остановился  и  уставился на  меня,
склонив голову набок, как попугай, по-видимому, совершенно сбитый с толку. Я
безрассудно  попробовал нагнуться, чтобы  поднять камень,  ветку  или  комок
земли,  что-нибудь пригодное для бросания, и чуть было не упал. Я сломал над
головой  зеленую  ветку  и с силой швырнул в  его  сторону. Он повернулся  и
побежал.  Поистине, бывали моменты, когда я не мог  понять своего сына.  Он,
конечно же, знал, что  я не доброшу до него даже камень, и все-таки побежал.
Вероятно, испугался, что я побегу  за ним. И действительно,  есть, по-моему,
что-то  ужасающее в том, как  я  бегу,  - запрокинув  голову,  стиснув зубы,
согнув  руки  в  локтях  до  отказа,  коленями почти  ударяя  себя по  лицу.
Благодаря этому  стилю бега я нередко догонял бегунов,  куда лучших,  чем я.
Они замирают  и поджидают меня, лишь  бы этот  ужас скорее  прекратился. Что
касается фонаря, то в фонаре мы не нуждались. Впоследствии, когда  велосипед
займет  свое место в жизни  сына, войдет в  круг его обязанностей и невинных
игр,  тогда  фонарь  будет  необходим,  чтобы  освещать  ему путь по  ночам.
Наверняка, предугадывая  эти счастливые дни, я  вспомнил  о фонаре и крикнул
сыну, чтобы он  купил такой фонарь, который позже, в  его поездках,  поможет
ему справиться с темнотой  и страхом. И так же,  как о фонаре, мне следовало
бы  напомнить  ему  быть  повнимательнее  со  звонком, открутить  колпачок и
хорошенько  осмотреть  его внутри,  чтобы  убедиться,  что  звонок  исправно
работает,  причем  сделать  это  до  совершения  покупки, и позвонить, чтобы
услышать, какой он издает  звук. Но у нас  еще будет  время, позднее,  чтобы
заняться всем этим. И я буду с радостью помогать сыну, когда наступит время,
оснащать велосипед самыми лучшими фонарями, задним и передним, самым  лучшим
звонком и самым лучшим тормозом.
     День казался нескончаемым.  Сына мне  не  хватало.  Как мог, я  занимал
себя.  Несколько раз  поел.  Воспользовался  тем, что  остался  наконец  без
свидетелей,  не считая  Господа,  чтобы  помастурбировать.  Сыну,  наверное,
пришла  в голову та же  самая мысль, и он остановился  где-нибудь по дороге.
Вероятно, он  получил большее удовольствие, чем  я.  Несколько  раз я обошел
шалаш,  полагая,  что  это упражнение  благотворно  подействует  на  колено.
Двигался я  довольно  быстро и не испытывал при  этом боли, но вскоре устал.
После десяти шагов страшная  усталость навалилась на  мою ногу,  скорее даже
тяжесть,  так что пришлось остановиться. Тяжесть тут же исчезла, и я зашагал
дальше. Я принял немного морфия. Потом задал себе  кое-какие вопросы. Почему
я не попросил сына принести  мне лекарство для больной ноги? Почему скрыл от
него свое состояние? Был  ли я в душе рад своей  болезни, возможно, до такой
степени, что  не  хотел  выздороветь? Я  надолго  отдался  во власть  красот
природы, не  отводил взгляда от  деревьев, полей,  неба,  птиц,  внимательно
прислушивался  к звукам,  обступавшим меня со всех сторон. На  мгновение мне
показалось,  что  я слышу  молчание,  о котором упоминал, если  не ошибаюсь,
выше.  Раскинувшись в шалаше, я размышлял о деле, в  которое ввязался. Снова
попытался вспомнить,  что  мне делать  с Моллоем,  когда я найду его.  Потом
дотащился до  ручья. Лег на землю и посмотрел на  свое отражение, потом умыл
лицо  и  руки.  Подождал, пока  отражение восстановится,  наблюдая,  как оно
колеблется, принимая все большее сходство со мной. Капля, изредка падавшая с
моего лица, вновь разбивала его. За весь  день я не увидел ни души. Но ближе
к вечеру  услышал, что кто-то бродит возле шалаша. Я замер, шаги смолкли. Но
чуть позже, выбравшись  из шалаша  с какой-то целью,  я  увидел в нескольких
шагах от  себя мужчину. Он стоял неподвижно, повернувшись ко мне спиной.  На
нем было пальто,  слишком тяжелое  для  этого  времени  года, он  опирался о
палку, такую  массивную  и утолщавшуюся книзу,  а не кверху,  что правильней
было  бы  назвать  ее  дубиной.  Он  обернулся, и  некоторое время мы  молча
смотрели друг на друга. То есть это я  смотрел ему  прямо в лицо,  как делаю
всегда,  чтобы показать  людям, что  не боюсь их, тогда как он лишь время от
времени бросал на меня украдкой взгляд и тут же опускал глаза, не столько из
робости,  конечно,  сколько  для  того, чтобы получить  возможность спокойно
обдумать только что увиденное, прежде чем добавлять к нему новые картины. Во
взоре  его  была  холодность и  властность, каких  я доселе не  видел.  Лицо
бледное  и благородное, от  такого я бы не отказался. В тот момент,  когда я
подумал,  что  ему  не  больше пятидесяти  пяти,  он снял  шляпу,  мгновение
подержал  ее  в  руке,  потом  снова  надел. Ничуть не  похоже  на  то,  что
называется приподнять шляпу. Но я счел нужным кивнуть. Шляпа была совершенно
необычной и по форме, и по цвету.  Не стану  описывать  ее,  подобных шляп я
никогда  не  видел. Огромная копна  грязных  белоснежных волос лежала на его
голове.  Я успел, пока он снова не придавил ее  шляпой, разглядеть  ее. Лицо
грязное  и  волосатое,  да,  бледное, благородное, грязное  и волосатое.  Он
сделал какое-то странное движение,  как  курица, которая вздымает оперение и
медленно  опускает до  тех  пор, пока  оно не станет еще глаже,  чем было. Я
подумал,  что  он собирается  уйти, не  сказав  мне ни  слова.  Но  вдруг он
попросил  кусок  хлеба. Эту  унизительную  просьбу  он сопроводил  пламенным
взглядом. У него был акцент  иностранца или человека,  утратившего  привычку
разговаривать. Но разве я не сказал, с облегчением,  увидев лишь  его спину:
иностранец. Вы бы не отказались от баночки  сардин? -  спросил я.  Он просил
хлеба,  а я предлагал  ему рыбу. Таков я. Хлеба,  -  сказал он. Я забрался в
шалаш  и  взял  кусок хлеба, который берег для сына, он  наверняка  вернется
голодным. Я отдал хлеб. Я ожидал, что он с жадностью набросится на хлеб, тут
же, немедленно. Но он разломил его пополам и положил куски в карманы пальто.
Вы не  возражаете, если я  взгляну на  вашу палку? - спросил  я. Я  протянул
руку.  Он не двигался.  Я  положил руку на палку, под  самой  его ладонью. Я
чувствовал,  как пальцы его медленно разжимаются. И вот уже  палку держал я.
Легкость  ее меня  изумила. Я  вложил палку в его руку.  Он  бросил на  меня
прощальный взгляд и ушел. Почти стемнело. Шел он быстрым  неуверенным шагом,
часто меняя направление, скорее волоча палку, чем опираясь о нее. Я хотел бы
стоять  так  и смотреть ему вслед  и чтобы время  остановилось. Я  хотел  бы
оказаться  посреди  пустыни,  под полуденным солнцем, и смотреть  ему вслед,
пока он не  превратится в точку, на краю горизонта. Долго  стоял я так возле
шалаша.  Время  от  времени  прислушивался.  Но  сын   мои  не  возвращался.
Почувствовав,  что начинаю замерзать, я залез в шалаш и лег,  подстелив  под
себя  плащ сына. Но  обнаружив, что засыпаю, снова выбрался и разжег большой
костер,  чтобы  указать сыну  дорогу. Когда  костер разгорелся, я сказал сам
себе:  Ну вот, теперь я могу согреться! Я согрелся, потирая руки после того,
как подносил их к  пламени,  и  перед тем, как снова  поднести их к пламени,
поворачивая к огню спину,  поднимая полы  пальто,  вертясь, как на  вертеле.
Наконец, побежденный теплом  и  усталостью,  я лег на  землю  возле костра и
погрузился  в  сон  со  словами: От искры может  вспыхнуть  моя одежда,  и я
проснусь пылающим факелом. И со многими другими  словами, относящимися уже к
иным,  вряд ли связанным между  собой мыслям.  Когда  я проснулся, было  уже
снова светло и костер потух, но зола в нем была еще  теплая. Лучше моей ноге
не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно,  ей стало чуть-чуть
хуже, но я не  мог осознать  это  по той простой причине,  что уже  привык к
боли, какое милосердие. Думаю,  что  ничего не  изменилось.  Ибо в то  самое
время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я
знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать.  И вовсе не Моран, а
кто-то  другой,  посвященный  в  тайны  моих  восприятии,  произнес: Никаких
перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в
лесок,  чтобы  срезать себе  палку. Но,  найдя, наконец,  подходящую  ветвь,
вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына
среди тех  предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди
них не оказалось. Вместо него я заметил  зонт и сказал: Зачем срезать палку,
когда  есть зонт? Я попрактиковался  в  ходьбе  с зонтом.  И  хотя  зонт  не
прибавил мне  скорости и не убавил боль,  я,  по крайней мере,  стал  не так
быстро уставать. Вместо  того чтобы останавливаться для отдыха через  каждые
десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха
зонт был мне помощником. Ибо оказалось,  что, когда  я на него  наваливаюсь,
тяжесть  в  моей  ноге,  возникающая,  вероятно,  в   результате   нарушения
кровообращения, исчезала гораздо быстрее,  чем когда я стоял, поддерживаемый
усилиями   мускулов  позвоночника.  Вооруженный  зонтом,  я  больше  не  был
приговорен кружить  вокруг шалаша, как накануне, но двигался от него лучами,
во всех направлениях.  Я даже  взобрался на небольшой бугорок,  откуда лучше
видел все  пространство, где  с минуты на  минуту  мог  появиться м