ой сын. И
время от времени уже воображал его, склонившегося к рулю или приподнявшегося
в седле  на педалях, приближающегося,  и  слышал его прерывистое  дыхание, и
видел  написанную  на его  пухлом  лице радость  от  того,  что  он  наконец
вернулся. Но в то же самое  время я  следил и за шалашом, который притягивал
меня с необычайной  силой, так  что переходить, сокращая путь, с одного луча
на  другой, я никак  не  мог.  Перед каждой новой  вылазкой  я был  вынужден
возвращаться  тем  же путем, который прошел,  к шалашу, чтобы убедиться, что
все  там  на  месте.  Большую  часть второго дня  я потратил  на эти суетные
приходы и уходы, на наблюдение и воображение, но не весь день. Ибо я также и
ложился, иногда, в шалаше, который становился для меня домом, чтобы не спеша
подумать  о  некоторых  вещах,  в  частности  о  провианте,  который исчезал
настолько быстро,  что  после обеда, жадно  проглоченного мной  в пять часов
вечера,  у меня осталось всего-навсего две  банки  сардин, горстка печенья и
несколько яблок. Кроме того я пытался  вспомнить, что мне  делать с Моллоем,
когда я его  найду.  И о себе я тоже размышлял, о том, что во мне изменилось
за последнее время.  Мне казалось,  что я вижу  себя стареющим  с  быстротой
бабочки-однодневки. Но если  быть более точным,  передо мной  представала не
совсем мысль о старении. То, что я видел, больше напоминало крушение, жуткий
обвал всего того, что всегда защищало  меня от всего того, чем  я всегда был
обречен  быть. Или же все  ускорявшееся протискивание  в темноте к свету и к
какому-то лицу,  которое  я некогда  знал и от которого некогда отрекся.  Но
какими словами можно описать ощущение поглощенного сначала мраком, тяжестью,
шумом перемалываемых камней и затем различающего слабое движение воды. После
чего я увидел небольшой шар. Медленно покачиваясь, поднимался он из глубины,
приближаясь  к спокойной  поверхности  воды,  сначала  гладкий  и  такой  же
прозрачный, как сопровождающая его рябь, затем  он постепенно  превращался в
лицо, с  пустотами для глаз и рта и прочими пятнами, и нельзя  было  понять,
мужское это лицо или женское, молодое или  старое, и не обязано ли оно своим
спокойствием воде, покачивающейся между  ним и светом. Признаться, я хотя  и
следил, но рассеянно, за этими жалкими фигурами, которыми, полагаю, пыталось
довольствоваться мое чувство краха. И  то, что я более не трудился над ними,
указывает о больших  переменах,  происшедших  со  мной, и  о  моем  растущем
безразличии к самообладанию. Несомненно,  я делал бы открытие за открытием в
том, что касалось  меня, если бы упорствовал. Но при первом же слабом свете,
я  имею  в виду  те  мрачные тени,  что толпились вокруг  меня,  разгоняемые
являющимся  мне видением  или  суждением, меня  отвлекали  другие заботы.  А
немного спустя  все начиналось сначала. При таких обстоятельствах мне трудно
было признать самого себя. Ибо по своей природе,  вернее, по своим привычкам
я  не любил вести  все расчеты одновременно, я производил их по отдельности,
доводя  каждый из них  до предела.  Подобное  происходило  и с  недостающими
сведениями  о  Моллое - стоило мне  почувствовать,  что они  зашевелились  в
глубинах моей  памяти, как я поспешно отворачивался к другим неизвестным. Я,
который  две  недели  тому  назад радостно  подсчитывал  бы,  сколько  смогу
протянуть на оставшуюся провизию,  не упуская  из виду, конечно же, вопрос о
витаминах и  калориях,  и мысленно выстраивал  бы ряды меню,  асимптотически
приближающиеся  к пищевому  нулю, сейчас удовлетворился всего-навсего  вялым
замечанием, что  скоро, вероятно, я  умру от истощения,  если мне не удастся
обновить съестные припасы. О  втором  дне  хватит Остается упомянуть лишь об
одном происшествии, прежде чем  перейти к дню третьему.  Я  разжег  костер и
наблюдал за тем, как он занимается, когда услышал, что меня окликают. Голос,
раздавшийся так близко, что я вздрогнул, принадлежал мужчине. Но, вздрогнув,
я  взял себя в руки  и продолжал заниматься  костром,  как  будто ничего  не
случилось,  я ворошил его веткой, которую сломал как раз  для этой цели чуть
раньше и  с  которой уже отодрал ногтями  все веточки, листики  и даже часть
коры.  Я  обожал обдирать  кору с  веток  и  обнажать  беловатую  лоснящуюся
древесину, но смутное чувство любви и жалости к дереву нередко этому мешало.
К моим близким приятелям я  причислял драконово дерево из Тенерифы, погибшее
в возрасте пяти тысяч  лет от удара молнии. Вот пример  долговечности. Ветка
была толстая,  мокрая и не загоралась, когда я совал ее в огонь. Держал я ее
за тонкий конец. Потрескивание огня или,  скорее,  обугливающихся головешек,
ибо победоносный огонь не трещит, а производит совсем другой звук, позволило
мужчине  приблизиться ко мне вплотную  без моего ведома. Мало что раздражает
меня сильнее, чем когда застают меня врасплох.
     Я продолжал, несмотря на обуявший меня страх,  который, надеюсь, прошел
незамеченным,  ворошить  костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого
прикосновения  чужой руки к  моему  плечу выбора у  меня не оставалось, и  я
сделал то, что сделал бы на моем месте  всякий,  а именно, быстро обернулся,
неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к
лицу с мужчиной,  черты лица  и фигуру  которого  плохо различал  вследствие
сумерек.  Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление
о том  типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее
составляющими,  царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо
сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И  если бы  мне удалось
узреть его  задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального.
Не  ожидал,  что встречу  кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он,  - мне
повезло.  Отойдя от  костра,  который уже вовсю разгорелся,  так что  огонь,
которому  я  более  не  препятствовал,  освещал  незваного  гостя,   я  смог
убедиться,  что, несмотря  на сумерки, я не  ошибся, и он  действительно так
противен, как я  и предполагал. Не скажете ли вы,  - произнес он. Я вынужден
вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок,
но  коренаст.  На нем был  тяжелый темно-синий костюм  (двубортный) ужасного
покроя  и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая
безобразная  форма  встречается,  кажется,   только  у  черных  туфель.  Вы,
случайно,  не  знаете, - сказал  он. Мохнатые концы черного кашне, метра два
длиной, несколько раз  обернутого  вокруг  шеи,  свисали  за его спиной.  На
голове  у него была  синяя фетровая  шляпа  с узкими  полями и  ленточкой, в
которую   был  воткнут   рыболовный  крючок  с  искусственной  мушкой,   что
производило крайне спортивное впечатление. Вы слышите меня? - спросил он. Но
все  это  не  шло ни в какое сравнение с его лицом, которое,  признаю  это с
сожалением, слегка напоминало мое собственное, не столь утонченное, конечно,
но те же самые  короткие, неудавшиеся  усики, те же маленькие, как у хорька,
глазки,  тот  же  парафимоз  носа  и воспаленный красный рот, сжатый гузкой.
Скажите, пожалуйста, - произнес он. Я повернулся к костру. Полыхал он вовсю.
Я  подбросил еще  дров.  Вы  слышите, я  к  вам  обращаюсь,  -  сказал он. Я
направился к шалашу. Он загородил мне путь, осмелев при виде  моей  хромоты.
Почему вы молчите? - спросил  он. Я вас не знаю, - ответил я. И засмеялся. Я
не  собирался острить. Не желаете  ли взглянуть на мою визитную  карточку? -
спросил он.  Это ничего не  изменит,  -  ответил  я.  Он придвинулся ко  мне
вплотную.   Отойдите  с  дороги,  -  сказал  я.  Теперь  засмеялся   он.  Вы
отказываетесь отвечать?  - спросил он.  Я сделал  усилие над  собой. Что вам
угодно  знать? - спросил  я. Он,  должно быть, подумал,  что  я сдался.  Это
другое  дело, -  сказал он. Я  призвал на помощь  образ сына, который  мог в
любой момент вернуться. Я уже вам сказал, - сказал он. Я весь дрожал. Будьте
добры, повторите снова, - сказал я. Короче говоря, он хотел узнать, не видел
ли я  проходившего  мимо старика  с палкой. Он описал его.  Плохо. Казалось,
голос доносится до меня издалека. Нет, - сказал я. Что значит нет? - спросил
он. Я никого не  видел, -  сказал я.  И однако же, он прошел этой дорогой, -
сказал он.  Я  промолчал. Вы давно здесь? - спросил он. Тело его все  больше
теряло  очертания, как  бы расплывалось. Чем вы здесь занимаетесь? - спросил
он. У вас  ночной обход? - спросил  я. Он протянул ко мне руку.  Кажется,  я
снова попросил его уйти с моей дороги. Ладонь, приближающуюся ко мне, я вижу
по  сей  день  - мертвенно-бледная,  она  сжимается  и  разжимается.  Словно
отделилась от тела. Что случилось потом, я не знаю. Но немного  позже, может
быть,  намного  позже,  я  нашел  его  распростертым  на  земле, с  разбитой
вдребезги головой. Сожалею, но объяснить более ясно, как был достигнут такой
результат, я не в состоянии.  Получился бы неплохой эпизод.  Но не собираюсь
же я на  столь позднем этапе  своего отчета удариться в литературу.  Лично я
остался  невредим,  не  считая  нескольких  царапин,  обнаруженных  лишь  на
следующий день. Я склонился над  ним. Склонившись, понял, что моя нога снова
сгибается.  Теперь он  не был похож  на меня.  Я  ухватил его за лодыжки  и,
пятясь задом,  потащил  в шалаш. Туфли его блестели толстым слоем  гуталина.
Носки были украшены модным узором. Брюки задрались, приоткрыв  белые гладкие
ноги. Лодыжки у него были узкие  и костлявые, как у меня. Я почти обхватывал
их ладонью. На нем были подтяжки, одна из которых отстегнулась и висела. Эта
деталь  меня растрогала.  Мое  колено сгибалось все хуже,  но  это  было уже
неважно. Я  забрался в  шалаш и подобрал плащ сына. Потом вернулся к костру,
лег  на  землю,  накрылся  плащом. Спал  я  недолго,  но все  же  поспал.  Я
прислушался к крику сов. Это не филины, крик их напоминает гудок паровоза. Я
прислушался к пению соловья.  И к скрипу  дергачей, вдалеке.  Если бы я знал
названия  других  птиц,  которые кричат  и  поют  по  ночам,  то  непременно
прислушался бы  и к ним тоже. Я наблюдал за угасающим  костром, подложив под
щеку  обе  ладони. Я поджидал  зарю. Едва начало  светать, как я  был уже на
ногах и направился к шалашу. Его ноги тоже почти одеревенели в коленях, но в
паху,  к  счастью, еще сгибались. Я  отволок его в  подлесок, по пути  часто
отдыхая,  но  не отпуская ноги, чтобы не  пришлось за ними нагибаться. Потом
разобрал шалаш, забросал тело  ветками.  Уложил и взвалил  себе на спину два
рюкзака, взял  плащ  и зонт. Одним словом, снялся  с бивуака.  Но прежде чем
уйти, собрался  с  мыслями,  не забыл  ли  я чего-нибудь,  и,  не  полагаясь
исключительно на разум, похлопал себя по карманам и огляделся по сторонам. А
похлопав по  карманам,  обнаружил отсутствие в них ключей, о  чем  мой разум
бессилен  был меня предупредить. Искал я  их недолго - кольцо сломалось, они
рассыпались по земле. Честно  говоря,  первой я нашел цепочку, потом ключи и
самым  последним кольцо, разломанное пополам.  А поскольку не могло  быть  и
речи о том, чтобы нагибаться и поднимать, пусть даже с помощью зонта, каждый
ключ в отдельности, я снял  рюкзаки,  положил в  сторону  зонт и плащ и  лег
ничком  посреди ключей,  получив таким образом возможность без особого труда
их собрать. Когда  ключ оказывался в пределах моей досягаемости, я  хватался
обеими руками  за  траву  и  подтягивался  к  нему. Каждый ключ,  прежде чем
положить его в карман, я  вытирал о траву, независимо от того, нуждался он в
этом  или  нет.  Время от  времени  я приподнимался  на руках,  чтобы  лучше
обозреть  театр действия.  Несколько  ключей я  обнаружил таким  образом  на
значительном  удалении  и  добрался  до  них,  перекатываясь,  как  огромный
цилиндр. Перестав находить ключи,  я сказал себе: Считать их бесполезно, ибо
я не знаю, сколько их было. И возобновил поиски. Но в конце концов сказал: К
черту, обойдусь теми, которые есть. И  пока я искал так ключи, я  нашел ушко
от кольца, которое зашвырнул в подлесок. Но, удивительное дело, я  нашел еще
свою соломенную шляпу, которая, как  я считал,  находилась у меня на голове!
Одно из отверстий,  проделанных в ней для резинки, разошлось и достигло края
поля, то  есть  представляло  собой уже не отверстие, а  щель.  Зато  другое
отверстие  сохранилось,  и  в  нем  все  еще  держалась резинка.  Наконец  я
произнес: Я  поднимусь сейчас и с высоты  своего роста  осмотрю  это место в
последний  раз. Что и сделал. И тут  же нашел кольцо, сначала одну половину,
потом - другую. Затем, не находя больше ничего, принадлежащего мне или моему
сыну,  я снова  взвалил на спину оба  рюкзака,  надвинул  шляпу  на  голову,
перекинул плащ через руку, поднял зонт и ушел.
     Но ушел  я  недалеко.  Ибо  вскоре  остановился  на вершине  небольшого
пригорка,  откуда без труда мог видеть  и  лагерную стоянку, и окружающую ее
местность. И открыл следующее интересное явление - земля, на которой я стою,
даже облака в небе расположены таким образом, что постепенно уводят взгляд к
лагерю, как  на картинах старых мастеров. Я устроился поудобнее. Освободился
от всех своих нош и съел целую  банку  сардин и  одно яблоко. Я лег  ничком,
подстелив под себя  плащ. И то упирался локтями о землю, а ладонями подпирал
подбородок,  устремив взгляд к  горизонту, то  складывал обе ладони на земле
подушечкой и опускал на нее щеку, пять минут одну, пять минут другую,  и все
это лежа на животе. Можно было сделать подушку из рюкзаков,  но я не сделал,
как-то   не  пришло  в  голову.  День  прошел  спокойно,  без  происшествий.
Единственное,  что внесло разнообразие  в монотонность третьего  дня,  - это
собака. Она походила вокруг  остатков  моего костра, потом скрылась в леске.
Как она покинула его, я  не видел, то ли отвлекся, то ли  она вышла с другой
стороны,  пройдя  лесок  насквозь.  Я  починил  шляпу,  то  есть  с  помощью
консервного ножа проткнул новое отверстие рядом  со старым и крепко привязал
резинку. Заодно починил и кольцо, скрутив обе половины вместе, снова нанизал
на него ключи и прикрепил к нему цепочку. Чтобы как-то убить время, я  задал
себе несколько вопросов и попытался на них ответить. Вот некоторые из них.
     Вопрос. Что случилось с мужчиной в синей фетровой шляпе?
     Ответ.
     Вопрос. Может ли подозрение пасть на старика с палкой?
     Ответ. Весьма вероятно.
     Вопрос. Каковы его шансы оправдаться?
     Ответ. Ничтожные.
     Вопрос. Следует ли рассказать о происшедшем сыну?
     Ответ. Нет, ибо тогда его долгом будет донести на меня.
     Вопрос. Донес бы он на меня?
     Ответ.
     Вопрос. Как я себя чувствовал?
     Ответ. Почти как всегда.
     Вопрос. Однако же я изменился и все еще продолжаю меняться?
     Ответ. Да.
     Вопрос. И несмотря на это, я чувствовал себя почти как всегда?
     Ответ. Да.
     Вопрос. Как это объяснить?
     Ответ.
     Эти вопросы,  как  и  другие, отделяли  друг от  друга более  или менее
длительные промежутки времени, и не только вопрос от вопроса, но и вопрос от
ответа, к нему  относящемуся. Ответы не  всегда следовали  в том же порядке,
что и вопросы.  Но, подыскивая ответ или  ответы на поставленный  вопрос,  я
находил  ответ или  ответы на вопрос, который уже задавал себе, но тщетно, в
том смысле, что был не в состоянии  ответить на него  или же обнаруживал еще
один вопрос или вопросы, требующие, в свою очередь, немедленного ответа.
     Перенесясь  в  воображении  в  настоящее  время,  я  заявляю,  что  все
вышеизложенное  было  написано  твердой  и  даже  удовлетворенной  рукой,  в
сознании на редкость  ясном.  Ибо я  буду уже далеко, прежде  чем эти строки
прочтут, в таком месте, где никому  не придет в голову меня поискать. К тому
же  обо  мне позаботится Йуди,  он не  позволит  наказывать  меня за ошибку,
допущенную   на  службе.   И  моему   сыну  ничего  не  сделают,  разве  что
посочувствуют, какой у  него  отец,  и предложения  о помощи и свидетельства
почтения хлынут на него со всех сторон.
     Так  медленно тянулся  третий день.  Около пяти  часов  вечера  я  съел
последнюю  банку  сардин и  немного  печенья,  с  большим  аппетитом.  Таким
образом, у  меня осталось  несколько  яблок  и печенье.  А около  семи часов
прибыл  мой сын. Солнце  уже клонилось к  западу.  Должно быть, я  чуть-чуть
вздремнул, ибо не заметил точку на горизонте, которая увеличивалась с каждой
минутой, как я и предвидел. Он был  уже между мной и лагерем и направлялся к
последнему,  когда я его увидел. Волна  раздражения захлестнула меня, я живо
вскочил на ноги и завопил, потрясая зонтом. Он обернулся, я знаком велел ему
приблизиться, размахивая зонтом так, словно желал подцепить что-то на ручку.
На мгновение мне показалось, что он готов  мне не повиноваться и  продолжать
свой путь к лагерю, точнее, к тому месту, где лагерь был, ибо его там больше
не  было. Тем не  менее он  направился в  мою сторону. Он толкал перед собой
велосипед,  который, как только подошел ко мне, опустил  на землю с  жестом,
означающим  полное изнеможение. Подними  велосипед, - сказал я, - я хочу  на
него   взглянуть.  Некогда  этот  велосипед  был,   вероятно,  неплох.  Я  с
удовольствием описал бы его, с удовольствием написал  бы о  нем одном четыре
тысячи слов. И это ты называешь велосипедом? - спросил я. И, почти не ожидая
от него ответа, продолжил осмотр. Но было в его молчании что-то необычное, и
я взглянул  на  него. Глаза его лезли на лоб. В чем дело?  - спросил  я. - У
меня расстегнута ширинка?  Он снова опустил  велосипед. Подними, - сказал я.
Он поднял. Что с тобой? - спросил он. Я  упал,  - ответил я. Упал? - спросил
он.  Да,  упал, - закричал я, -  а ты разве никогда не  падал?  Я  попытался
вспомнить  название  растения, которое  произрастает из семени повешенного и
стонет,  когда его  срывают. Сколько ты за  него отдал? - спросил  я. Четыре
фунта, - ответил он. Четыре фунта! -  воскликнул я.  Если бы он ответил  два
фунта  или  даже  полтора, я  бы точно  так же  воскликнул: Два  фунта! или:
Полтора! Они просили четыре фунта и пять шиллингов, -  сказал он. Чек у тебя
есть? - спросил я.  Он не знал, что такое чек. Я подробно  объяснил. Сколько
денег потрачено на образование сына, а он не знает,  что  такое обыкновенный
чек. Но я подозреваю, что он  знал это не хуже меня. Ибо когда я попросил: А
теперь  расскажи, что  такое чек, - он  объяснил  все просто  безупречно.  В
принципе, мне было все равно, заплатил ли он за велосипед  в три-четыре раза
больше,  чем он  того стоил, или  же присвоил себе часть денег,  выданных на
покупку. Все равно я плачу не из своего кармана. Верни мне десять шиллингов,
-  сказал  я.  Я  их потратил, - ответил  он. Довольно,  довольно.  Он начал
объяснять,  что  в первый день  магазины были  закрыты,  что  во второй... Я
осмотрел  багажник. Это была  лучшая часть велосипеда.  Багажник  и насос. А
ездить  на  нем можно? - спросил  я.  В двух милях  от Хоула  он  спустил, -
ответил он, -  остаток  пути  пришлось идти  пешком. Я бросил взгляд  на его
ботинки. Накачай  его, - сказал я. Я поддержал велосипед. Не помню, какая из
двух шин спустила.  Как только  возникают  два одинаковых предмета, я  сразу
теряюсь. Ниппель, умышленно закрученный  им неплотно, пропускал воздух между
клапаном и трубкой. Подержи велосипед, - сказал я, - и дай мне насос. Вскоре
шина  была тверда. Я взглянул  на  сына. Он  начал было  оправдываться, но я
велел ему молчать. Пять минут спустя я потрогал  шину. Она  была тверда, как
прежде.  Мерзавец,  -  сказал я.  Он  достал  из кармана  плитку шоколада  и
протянул ее мне. Я взял. Но вместо того,  чтобы съесть, как я того желал, я,
хотя и не выношу, когда добро пропадает, отбросил ее прочь, после секундного
колебания, которого, надеюсь, мой сын не заметил. Довольно. Мы спустились на
дорогу или, скорее, на тропинку. Я попробовал сесть на багажник.