атил меня за рукав. Я, однако, проворно высвободил костыль и, что было
силы, обрушил ему на голову.  Это его успокоило. Старая скотина!  Я поднялся
на ноги и продолжил свой путь. Но, сделав несколько шагов, а несколько шагов
в  то время для меня что-то значили,  я описал  полукруг  и вернулся  назад,
чтобы   его   осмотреть.  Убедившись,   что  дышать  он   не   перестал,   я
довольствовался  тем,  что  нанес ему несколько недурных  ударов под  ребра,
каблуками. Теперь о том, как я это сделал. Самым тщательным образом я выбрал
позицию,  в нескольких  шагах от лежащего  тела, и  занял  ее, повернувшись,
разумеется,  к телу спиной. Затем,  устроившись между костылями поудобнее, я
начал раскачиваться, вперед-назад,  вперед-назад, крепко прижав друг к другу
ступни,  точнее, крепко прижав друг к другу  колени,  ибо как  можно было бы
прижать ступни,  если  известно, в каком состоянии находились  мои ноги? А с
другой  стороны,  как  можно было  бы прижать при этих же условиях колени? Я
крепко прижал их друг к другу, вот  и все, что я вам скажу.  Можете  верить,
можете нет. Или я не прижимал  их друг  к  другу? Какое, в общем, это  имеет
значение? Я  раскачивался, и  только это имеет значение, по все возрастающей
дуге, раскачивался до тех пор, пока не решил, что момент настал,  и тогда  я
изо  всех сил оттолкнулся вперед, а мгновение  спустя катапультировал назад,
что и привело к  желаемому результату. Откуда взялась во  мне такая сила? От
слабости,   наверное.   Удар,  естественно,  опрокинул  меня   на  землю.  Я
растянулся. Победа  не бывает полной, я это часто замечал. Немного отдохнув,
я поднялся,  подобрал  костыли,  занял  позицию  с другой  стороны  тела  и,
согласно  опробованному  методу,  повторил упражнение.  Я всегда был одержим
манией симметрии.  Но, должно быть,  на  этот раз попал чуть ниже, и один из
моих  каблуков  погрузился  во  что-то мягкое. Если  я  и  промахнулся  этим
каблуком  мимо ребер, значит, наверняка приземлился на почку, но  не с такой
силой,  чтобы проткнуть ее, нет, думаю, что нет. Люди воображают, что раз уж
ты стар, беден, искалечен и  запуган, то и постоять за себя не сумеешь, и, в
общем, так  оно и  есть. Но поставь тебя  в благоприятные  условия, дай тебе
хилого и неуклюжего противника, из твоей весовой категории, и, если  встреча
произойдет  в  укромном местечке,  у тебя  есть неплохой шанс  показать свою
закваску.  Несомненно,   лишь  для  того,  чтобы  оживить   интерес  к  этой
возможности, о  которой  слишком  часто забывают, я  задержался  на эпизоде,
самом по себе малоинтересном, впрочем, как и все, имеющее  мораль. Интересно
знать, ел  ли я время  от времени? Само собой, корни, ягоды,  иногда немного
тутовника, иногда гриб, с дрожью, в  грибах я не разбирался. Что еще, ах да,
плоды рожкового дерева, лакомство коз.  Короче говоря, все, что мог найти, в
лесу  добра  много.  Я слышал  или, скорее,  читал где-то в  те  дни,  когда
полагал, что неплохо было  бы заняться самообразованием, или развлечься, или
забить себе чем-нибудь голову, или  убить время,  что человек в лесу, думая,
что идет  прямо, на самом деле  движется  по кругу,  и потому я приложил все
свои старания,  чтобы двигаться по кругу, надеясь,  таким образом,  идти  по
прямой.  Ибо  я  переставал  быть слабоумным  и становился хитроумным, когда
следил  за собой. Моя голова оказывалась кладезем полезных сведений. И если,
следуя своей  системе  хождения  по  кругу,  я  не достигал  безукоризненной
прямой, то, во всяком случае, не шел и по кругу, а это уже что-то. Продолжая
идти таким образом, день за днем и  ночь за ночью, я предвкушал, как однажды
выйду из леса. Ибо  мой край не весь был занят лесом, далеко  не весь. В нем
были также и равнины, и горы, и моря, в нем были города и деревни, связанные
широкими дорогами и узкими тропинками. И я был абсолютно  убежден в том, что
настанет день, когда я выйду из леса, тем более что я уже выходил из него, и
неоднократно, и прекрасно  сознавал,  как трудно не повторить то, что ты уже
сделал. Но многое  за  это  время переменилось. И все же я  не терял надежды
увидеть  однажды мерцание света сквозь неподвижные  ветки, словно выкованные
из  бронзы, не тронутые  дуновением, и чуждый мне свет  равнины, ее бурные и
мутные  вихри. Но  этого  дня  я и  побаивался,  хотя не сомневался,  что он
наступит,  рано или поздно. Ведь в лесу было  не  так уж плохо, я  мог  себе
представить и худшее, и  я согласился бы остаться в нем  до самой смерти, не
ропща, да,  не  ропща и  не  тоскуя  по  дневному  свету,  равнине  и прочим
прелестям моего  края. Ибо они  были  мне отлично известны,  прелести  моего
края,  и я не без основания считал, что в лесу не хуже. И не только не хуже,
по моему  мнению,  но  даже лучше, в том  отношении, что  в нем находился я.
Странный, не правда ли,  взгляд на вещи? Возможно, и не  такой странный, как
кажется. Ибо, находясь в лесу, месте не хуже и  не лучше других мест, и имея
возможность в нем оставаться, разве не естественно уважительно  думать о нем
не потому, что он  есть, но потому, что в  нем есть я.  А я  в  нем  был. И,
находясь в лесу, я не должен был в лес идти, а к этому не следует относиться
с пренебрежением, учитывая  общее состояние моих ног и  тела в  целом. Вот и
все, что  я хотел сказать, и если не сказал в самом  начале, значит,  что-то
этому препятствовало. Но я не мог оставаться в лесу, я хочу сказать, что это
было невозможно.  То  есть,  я смог бы, с физической точки зрения, ничего не
было  проще, но  я  не был  исключительно  телесным;  оставшись  в  лесу,  я
почувствовал бы, что восстаю  против некоего императива, во всяком случае, у
меня возникло  такое впечатление. Возможно, я ошибался,  возможно,  мне было
лучше  остаться  в лесу,  возможно, я смог бы остаться  в нем, не  испытывая
угрызений совести, не мучаясь  своим  проступком, почти грехом.  Ибо я много
грешил, всегда, перед теми, кто учил меня, как поступать. И если приличия не
позволяют мне  этому  радоваться,  то  нет и  причины об  этом  сожалеть. Но
императивы - это дело другое, и я всегда был склонен им подчиняться, не знаю
почему Ибо они  никогда не вели  меня куда-то, но  наоборот, отрывали от тех
мест, где  если мне и  не было хорошо, то было ничуть  не  хуже, чем в любом
другом  месте,  а  потом  замолкали,  оставив  меня  на  мели.  Так  что мои
императивы  я  знал хорошо и, несмотря  на это,  им подчинялся. Это  вошло в
привычку.  Признаюсь, что почти все они касались одного и того же вопроса, а
именно моих отношений с матерью, и необходимости как  можно быстрее  пролить
на них свет, и  даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом
сделать это поудачнее.  Да, мои императивы были  вполне определенными и даже
подробными, до тех пор, пока  не приводили  меня в движение,  после чего они
начинали запинаться  и  наконец вовсе смолкали, а я,  как дурак, не знал, ни
куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались,  как я, возможно, уже
говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса.  Не думаю, что
хотя бы один из них  был  связан с чем-то иным.  И даже тот, что предписывал
мне  как  можно  быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к
которым я  привык, по  крайней мере,  по содержанию. Зато в форме,  как  мне
показалось,  появилось нечто новое. После обычной  тирады следовало  мрачное
предостережение:  Возможно, уже слишком поздно,  -  произнесенное по латыни,
nimis   sero,   кажется,   это  латынь.  Что   может   быть   очаровательнее
гипотетических императивов!  Но  если  мне так  и не удалось  положить конец
материнскому вопросу, то  не  следует всю вину за  это  приписывать  голосу,
каждый раз смолкавшему раньше  времени. Частично он виноват, и только в этом
можно  его  упрекнуть.  Ибо  и внешний  мир  своими  хитростями  и  уловками
противился моему продвижению, несколько примеров я уже  привел. И  даже если
бы  голосу  удалось  дотащить  меня до самого места  действия, то и  в  этом
случае, возможно, я не достиг  бы успеха, из-за других препятствий, стоявших
на моем пути.  Да и в  самом повелении,  прозвучавшем с запинкой, а  потом и
вовсе  умолкшем, угадывалась  невысказанная мольба: Моллой, не делай  этого!
Без конца напоминая  о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его
полнейшую абсурдность? Возможно.  К  счастью,  он  всего-навсего подчеркивал
или,  если   вам  так  угодно,  поддразнивал  мою  внутреннюю  склонность  к
слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши
отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось
мне довольно часто, я покидал  ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее,
снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда,
казалось,  я  сдавался и  занимался чем-то другим или бездельничал, на самом
деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал  путь  к ее  дому.  Дело
принимает  странный  оборот.  Ибо  даже  и  без  так называемого императива,
который  я  оспариваю,  мне  было  бы трудно  остаться в лесу,  поскольку  я
вынужден  был признать отсутствие в нем моей матери. И все  же,  несмотря на
все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще
немного,  и, принимая во внимание развитие событий, я не  смогу двигаться, и
вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет
меня. О, я выразил это не столь  ясно. Когда  я говорю: я сказал и т.  д., я
имею в виду лишь,  что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно,
как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то,
или  рассуждаю  о  внутреннем голосе, который  произносит:  Моллой, -  далее
следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь
вынужденным  обратиться за помощью  к другим отчетливо произнесенным словам,
или  слышу, как мой собственный голос  общается  с другими посредством более
или  менее  артикулированных  звуков, я попросту  уступаю некой  условности,
которая  требует  от  нас  либо  лгать,  либо  молчать.  На  самом  же  деле
происходило  нечто совсем  иное. Я  не говорил: Еще  немного  и, принимая во
внимание  развитие  событий и т.д.,  но это, вероятно, похоже  на то, что я,
пожалуй, сказал бы, если  бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил,
но  слышал  какой-то  шепот,  что-то  неладное происходило  с  тишиной, и  я
навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется
мертвым.  И  потом  во  мне  что-то поднималось, что-то смутное, нечто вроде
ощущения, которое я выражаю словами: я сказал и т. д., или: Моллой, не делай
этого,  или:  Это  фамилия вашей  матери?  - спросил  инспектор, цитирую  по
памяти.  Или  я  выражаю  его,  не  опускаясь  до  уровня  прямой  речи,  но
посредством иных, столь же  обманчивых риторических фигур, как например: мне
показалось,  что и т. д., или: у меня возникло впечатление, что и т. д., ибо
мне ничего не казалось, совсем ничего, и никакого рода впечатлений у меня не
возникало,  просто что-то  где-то изменялось, и, значит,  я тоже должен  был
измениться, или мир тоже должен был измениться,  чтобы ничего не изменилось.
И  такие  тончайшие подгонки,  как  между  сообщающимися  сосудами,  я  могу
выразить только такими словами как: я боялся, что, - или: я надеялся, что, -
или: Это фамилия вашей матери? -  спросил  инспектор, - но мог бы  выразить,
несомненно, по-другому и  лучше,  если  бы взял  на  себя труд. И, возможно,
возьму когда-нибудь,  когда труд перестанет вызывать во мне такой  ужас, как
сегодня. Но  это  вряд ли.  Итак,  я  сказал:  Еще немного, и,  принимая  во
внимание развитие  событий, я не смогу двигаться,  и вынужден буду  остаться
там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. Ибо переходы мои
становились все короче и короче, а  привалы, как следствие, все чаще и  чаще
и, я  бы добавил, все  длительнее, поскольку понятие  "долгий привал",  если
подумать, не обязательно вытекает из понятия "короткий переход", равно как и
из  понятия "частый  привал",  если, конечно, не  придавать  слову  "частый"
значение,  которым оно не обладает, но мне  бы этого как раз и  не хотелось.
Тем более желательным показалось  мне выйти из леса,  и как можно быстрее, а
то скоро у меня не хватит сил выйти откуда бы то  ни было. Была зима, должно
быть,  была  зима,  многие деревья стояли без  листьев, и эти упавшие листья
почернели и размокли, мои костыли глубоко в них  погружались. Странно,  но я
не чувствовал,  что  мне холоднее,  чем  обычно.  Возможно, была  всего лишь
осень.  Впрочем,  к  изменениям температуры  я не слишком  чувствителен.  Но
сумрак,  если и казался не столь лиловым, как раньше,  по-прежнему был таким
же густым. Что и вынудило меня сказать:  он не такой лиловый, потому  что  в
нем  меньше  зеленого, но такой же густой, из-за свинцового  зимнего неба. И
немного о черных каплях, падающих с черных веток, что-то в этом роде. Черная
слякоть  листьев все  больше замедляла  мое  продвижение.  Но  и  без  них я
вынужден был  отказаться  от вертикальной походки, походки  человека.  Еще и
сегодня  я  отчетливо помню  тот  день, когда, лежа ничком,  так  я отдыхал,
нарушая все правила приличий, я вдруг закричал,  ударив себя по лбу: Да ведь
можно ползти!  Но мог ли я ползти, при моем туловище и состоянии  ног? И при
моей  голове.  Но прежде,  чем  следовать  дальше, несколько  слов о  лесных
шорохах. Прислушивался я  тщетно,  ничего похожего  на  шорохи я  не слышал.
Вместо  них я улавливал,  через долгие промежутки, гонг, издалека.  С  лесом
ассоциируется рог,  его ожидаешь. Приближается ловчий. Но гонг? Даже тамтам,
в крайнем случае, не поразил бы меня. Но гонг!  Он унижал. Предвкушаешь, что
услышишь хваленые  лесные шорохи или что-нибудь в этом роде, а слышишь гонг,
доносящийся издалека, через долгие промежутки. Мгновение я надеялся, что это
всего-навсего биение моего сердца. Но лишь мгновение. Ибо оно не бьется, мое
сердце не  бьется,  вам  следует  обратиться  к гидравлике,  чтобы  получить
представление  о  том  хлюпанье, которое производит  этот  старый насос. И к
листьям,  тем,  что еще  не  упали, я  тоже прислушивался,  внимательно,  но
тщетно.  Неподвижные и  негнущиеся, как бронза, они не издавали  звуков,  об
этом я уже говорил? Впрочем, о лесных шорохах достаточно. Время от времени я
гудел  в рожок,  нажимая на  грубое полотно  кармана. Гудок слабел с  каждым
разом. Я снял рожок с велосипеда. Когда? Не знаю. А теперь давайте закончим.
Я лежал ничком, костыли  служили мне  абордажными  крючьями.  Изо всех сил я
метал  их  вперед,  в подлесок,  и когда  чувствовал,  что  они  зацепились,
подтягивался  на  кистях.  К  счастью,  запястья  мои,  несмотря   на  общее
худосочие,  были еще  довольно сильны, хотя и распухли, измученные, если  не
ошибаюсь, хроническим артритом. Вот,  вкратце, о  том, как  я  передвигался.
Преимущество  этого способа  передвижения  по сравнению с другими, я говорю,
разумеется,  о  мной опробованных,  заключается в том, что,  если  вы хотите
отдохнуть, вы тут же прерываете движение и немедленно  отдыхаете, без особых
хлопот. Ибо стоять - это  не отдых, так же как и сидеть. Есть  люди, которые
передвигаются  сидя  и  даже на  коленях,  волоча  себя, с помощью  крючков,
направо-налево, вперед-назад. Но тот, кто движется моим способом, на животе,
как  пресмыкающееся, приступает к  отдыху в то самое мгновение,  как  только
принял  решение отдохнуть,  и  даже  само  движение его  воспринимается  как
разновидность  отдыха,  по  сравнению   с  другими  движениями,   я  говорю,
разумеется, о тех, от которых я уставал. Так вот двигался я  вперед по лесу,
медленно, но с несомненной регулярностью, и покрывал свои  пятнадцать  шагов
изо  дня в  день, изо дня в день,  особенно  не  надрываясь. А еще я полз на
спине  и  вслепую метал  костыли, за- голову, в чащу,  и вовсе  не  небо, но
черные ветки нависали над моими закрытыми глазами. Я продвигался к матери. И
время от времени произносил: Мама, -  чтобы  ободрить  себя,  полагаю. Я без
конца терял шляпу, шнурок давно  порвался, до тех пор, пока в приступе гнева
не  нахлобучил ее себе на  голову с такой силой, что снять больше не  мог. И
если бы я повстречал  знакомых дам, если бы у меня были знакомые дамы, я был
бы  бессилен их приветствовать, как  требуют  того правила хорошего тона. Но
мозг мой по-прежнему работал, хотя и замедленно, и я ни на минуту не забывал
о  необходимости  поворачивать,  так что после трех-четырех  подергиваний  я
менял  курс, в результате чего  очерчивал если не круг, то, по крайней мере,
многоугольник, совершенство чуждо нашему миру, и надеялся,  что, несмотря ни
на  что, я продолжаю изо дня в день двигаться  по прямой, которая  выведет к
матери.  И  верно, настал  день -  и лес  кончился,  и  я  увидел свет, свет
равнины, как я и предполагал. Но видел я его не издалека, и он не  мерцал по
ту сторону  шершавых стволов, как я  предполагал, я внезапно оказался в  нем
самом, открыл  глаза  и  увидел, что прибыл. Объясняется это, вероятно, тем,
что в течение  долгого  времени я не  открывал глаз  или  открывал их крайне
редко.  И  даже  те  незначительные  перемены  курса осуществлял  вслепую, в
потемках.  Лес кончался канавой, не знаю  почему, и как раз  в этой канаве я
пришел в себя и все осознал. Полагаю, что именно  падение в канаву и открыло
мне глаза, ибо что другое могло бы их открыть? Я смотрел на равнину, которая
простиралась  передо  мной насколько  хватало  глаз.  Впрочем, нет,  не  так
далеко. Ибо  глаза мои, привыкнув к дневному свету, который, мне казалось, я
вижу,  различали  едва видимые  на  горизонте очертания  городских  башен  и
колоколен -  что, конечно, еще не доказывало, что  это мой город, нужны были
дополнительные сведения.  Равнина, правда, казалась знакомой, но в моем краю
все  равнины  похожи,  и,  узнав одну, узнаешь все остальные.  Но,  в  любом
случае,  был ли  это мой  город или  не мой, где-то в  нем,  под этой легкой
дымкой, тяжело дышит моя мать, или она отравляет воздух в сотне миль отсюда,
все  это  были  праздные  вопросы  для  человека  в  моем положении,  хотя и
представляли несомненный  познавательный интерес.  Ибо откуда  взялись  бы у
меня силы перетащить себя через  это безбрежное пастбище, по которому тщетно
шарили бы мои костыли? Разве что катиться. А потом? Позволят ли мне катиться
до самого порога материнского дома? К счастью  для себя, в этот  мучительный
момент, некогда мной предвиденный, но не во всей его муке, я услышал голос -
он говорил,  чтобы я не мучился, что  помощь  близка.  Дословно.  Слова эти,
пронзив  мой слух и рассудок, дошли  до меня  так  же ясно, как, не  побоюсь
сравнить, "премного вам благодарен" мальчишки, когда я  наклонился  и поднял
его мраморный шарик. Мне так кажется. Не мучься, Моллой, мы  идем. Ну что ж,
надо все изведать, полагаю, хотя бы по одному разу, в том  числе  и  помощь,
чтобы получить полное представление  о ресурсах нашей планеты. Я скатился на
дно канавы. Должно  быть, была весна, весеннее утро. Мне показалось, я слышу
пение птиц, наверное, жаворонков. Я уже давно не слышал птиц. Как случилось,
что я не слышал  их в лесу? И не видел. Странным мне  это не показалось. А у
моря слышал? Чаек? Не помню. Я вспомнил дергачей. Два путника всплыли в моей
памяти.  Один с толстой палкой. Я забыл  о них. Я снова увидел овец. Или мне
сейчас  это  кажется.  Я не  мучился, другие картины  моей  жизни проплывали
передо  мной. Кажется,  пошел дождь,  потом  появилось  солнце,  по очереди.
Истинно весенняя погода. Мной овладело желание  вернуться в лес. Нет-нет, не
истинное желание. Моллой мог остаться и там, где оказался.
     2
     Полночь.  Дождь стучится в  окно. Я спокоен. Все  спят.  Я поднимаюсь и
подхожу к письменному  столу. Спать я не могу. Льется свет  лампы, мягкий  и
ровный. Фитиль я подрезал. Он будет  гореть до у