анет моим мужем, а я,  если соглашусь,
его женой.
     --  Мы  с воскресенья  сидим тут и ждем, когда  Марина выздоровеет,  --
говорит Путаник.
     "Господи! -- думаю я. -- Кто же в этой стране работает?"
     -- Почему вы не могли ждать на работе? -- спрашиваю я наивно.
     --  Мы  боимся  расставаться.  У  Кавельки  предчувствие, что  если  мы
расстанемся, то судьба уже не  сведет нас. А это -- несчастье для нас обоих.
Так мы решили.
     Ну,  что Кавелька --  набитая дура,  я знаю. Однажды  в  аптеке на моих
глазах  она  купила  противозапорные свечи и  спросила провизора,  нужно эти
свечи,  вставив в одно место, поджигать или они сами  сгорят? Но Путаник! От
него я не ожидал такого расслабления мозгов.
     -- Значит, вы высиживаете здесь свое счастье? -- спрашиваю.
     --  Бежим  скорее в  ЗАГС,  Марина,  -- одновременно  со  мной  требует
Кавелька.
     -- Но я тоже боюсь расставаться с Иваном, -- улыбается Марина.
     -- Милый Ваня, -- умоляет Кавелька, -- бежим, пожалуйста, с нами.
     -- Давайте хоть поужинаем сначала, -- предлагаю я.
     -- Но в доме нет ни крошки, -- улыбается Марина.
     -- Адам вчера доел последнюю рыбную консерву, -- подтверждает Путаник.
     --  ЗАГС уже закрыли, --  говорю я. -- У Марины есть  ключ от двери, --
объясняет Кавелька.
     -- И ключ от сейфа, где лежит печать, -- объясняет Путаник.
     Деваться некуда -- я соглашаюсь
     Марина снимает халат, и я говорю, напустив в голос строгость:
     -- Марина, в комнате мужчины. Разве ты не стесняешься их?
     -- Нет, -- улыбается Марина. -- Мы с девочками, когда переодевались, ни
от кого не прятались.
     -- Теперь  тебе придется  прятаться:  ты не в  детдоме, и  уже взрослая
девушка. Собирай свои тряпки и дуй в ванную.
     -- Хорошо, я буду стесняться, -- улыбается Марина.  --  Хочешь,  я буду
спать в одежде?.. У нас была такая девочка -- ее никто не мог раздеть...
     Мы приходим  в ЗАГС, зажигаем свет  и садимся за  круглый стол, положив
руки на зеленое в кляксах сукно, как будто ночь напролет собираемся играть в
карты. Мне достается грустное место регистраторши смерти.
     Марина вынимает из стола бумаги и через одну сдает их жениху и невесте
     -- Заполните ли бланки, -- улыбается  она. -- Предупреждаю, что неверно
указанные сведения могут повлечь за собой расторжение брака.
     Кавелька и Путаник  смотрят друг на друга  с  подозрением, потом дружно
сопят и хватают ручки. Кавелька черкает скорописью, словно боится  забыть  о
себе  что-то,  Путаник  выводит  крендельки  и  завитушечки, словно пытается
что-то вспомнить. Пока они пишут,  Марина  забирается мне  на колени,  и  мы
резвимся, как  две  собачки.  Потом я  плачу  пошлину, потому  что  жених  с
невестой  выше денег, а Марина выписывает  "Свидетельство о браке". Кавелька
расписывается  за  себя и за свидетеля жениха,  а  Путаник  -- за  себя и за
свидетельницу  невесты.  Я включаю электроколымагу, из  которой тотчас ревет
марш  Мендельсона,  отштамповываю  паспорта и вручаю  молодоженам.  Кавелька
ревет в голос и трясет  головой, а Путаник  так смущен,  что закрывает  лицо
развернутым паспортом, и на лбу Миши отпечатывается непросохший штамп. Вдруг
меня осеняет, я даже подпрыгиваю:
     -- Марина, давай тоже станем мужем и женой!
     -- Ой, как здорово! -- радуется Марина и хлопает в ладоши.
     Кавелька  тоже  радуется и тоже хлопает.  И даже Путаник бьет  ладонь о
ладонь.
     Мы  тотчас строчим  анкеты  и еще  одно "Свидетельство о  браке". Потом
Марина встает на одном краю стола, а я -- на противоположном.
     -- Иван, -- улыбается Марина, -- ты ведь согласен взять меня в жены?
     -- Да, -- говорю я.
     -- А я? -- улыбается  Марина. -- Я согласна  стать  твоей женой? -- Она
обегает  полукруг  стола,  берет меня  за  руку  и говорит: --  Я и  подавно
согласна.
     И возвращается на свое место:
     -- Объявляют нас  мужем и женой! Вот так-то! Путаник заводит шарманку с
Мендельсоном, а я беру Марину на руки и обношу вокруг стола, как приз.
     Тут даже мне становится весело.
     -- Пойдемте в ресторан! -- предлагаю я. -- Не каждый же день женишься!
     Путаник смотрит на часы и издыхает с облегчением:
     -- Ресторан закрыт.
     --  Тогда пойдемте к моей жене и будем пить фирменный  напиток Сворска:
уж бутылка гидролизного у любого таксиста есть!
     -- Зачем покупать? --  спрашивает Путаник.  -- У меня в портфеле всегда
лежит такая бутылка.
     --  А еду можно попросить у Фрикаделины, -- улыбается  Марина, -- или у
Любки.
     -- Мы с Мишей поспешим ко мне, --  говорит Кавелька,  --  я вся горю. Я
так долго ждала, что у меня не осталось сил на праздник.
     -- Что ты ждала? -- улыбается Марина.
     --  Когда, наконец,  Миша  станет  моим мужем по-настоящему,  когда два
наших тела  и  две  души  сольются  в  одно  и в  одну  на узенькой девичьей
кроватке, и только сноп лунного света  встанет  вуайером над таинством любви
да ветви за окном, шелестя и напевая...
     -- Но Миша уже стал твоим мужем по-настоящему, -- перебивает Марина.
     -- Нет, еще не стал. Я лучше знаю, я чиста, как весталка, -- утверждает
Кавелька. -- Он, правда, порывался, негодник, но я не позволила.
     Путаник сопит в оправдание.
     --  А  как  же  становятся  "по настоящему"?  -- улыбается Мерина. -- С
помощью снопа и ветвей?
     -- Разве ты не знаешь? -- спрашивает Кавелька.
     -- Нет, -- улыбается Марина.
     -- Иди сюда. -- И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.
     --  Как  интересно!..  --  говорит  Марина, прямо-таки засовывая  ухо в
Кавелькин рот;  но  я  ждал,  что  она  сильнее  удивится.  --  Я  тоже хочу
попробовать.  То-то  я думала...  А это  можно делать с любым  мужчиной  или
только с Путаником?
     -- С любым, кроме Путаника, -- говорит Кавелька.
     -- Тогда расскажи об этом же Ивану.
     -- Я все знаю, -- говорю я.
     -- Знаешь? -- удивляется Марина. -- Тебе Путаник рассказал?...
     Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.
     Возле дома я говорю Марине:
     -- Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.
     -- Конечно,  заглянем, --  соглашается Марина, --  хоть  мне  и хочется
поскорее попробовать.
     Нам открывает Фрикаделина, в глазах -- слезы.
     -- Что  случилось? -- пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину
плачущей.
     -- Нашего секретаря сняли с  работы, -- всхлипывает Фрикаделина,  --  а
мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.
     -- Давно это случилось? -- спрашиваю я.
     -- Днем, -- отвечает Фрикаделина.
     -- А где Адам Петрович? -- спрашиваю я.
     -- В типографии.
     Мы  бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит,
как печная труба,  столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного
Пути. Мы  припускаем еще  быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают  вслух,
вызывать   --  не  вызывать  пожарную   команду.  На  проходной  --  никого.
Перепрыгивая  через три ступеньки,  я влетаю на чердак, ногой пинаю  дверь с
этикеткой "Директор"  и первое, что вижу,  --  черный металлический ящик  на
длинных  ножках,  в  котором  уличные продавцы  готовят шашлык. Из мангала и
валит дым в  открытое на крыше окно, а Семенов  мешает  в  мангале кочергой,
кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают
траурные бабочки --  клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В
такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает
в огонь целые охапки  бумаг и даже папки, а Семенов старательно  их ворошит,
чтобы горело быстро и без остатка.
     У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:
     -- Ну и напугали вы  меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию
с горя подпалили.
     -- С какого горя? -- спрашивает Сусанин, раздирая стопу приказов.
     -- Разве ничего не случилось? Секретаря не сняли?
     -- Ровным счетом ничего не случилось,  -- говорит Сусанин.  -- Я сжигаю
свой архив. Зачем он преемнику?
     --  Может, еще  успеете дело поправить? Может  быть, что-то  само собой
изменится?
     -- Поправить? -- переспрашивает Сусанин. -- Не стоит ничего поправлять.
     --  Идемте  спать, Адам  Петрович.  Ляжем,  как в  сказке: утро  вечера
мудренее.  За  ночь  обмозгуете  ситуацию,  глядишь, придумаете какой-нибудь
неожиданный ход и выпутаетесь.
     -- Вот  я  как раз и  выпутываюсь! --  кричит Сусанин,  бросая в  огонь
гроссбухи.
     -- Они не сгорят, -- говорит Семенов, -- надо было порвать в клочья.
     -- Знай помешивай! -- командует Сусанин.
     --  Зря  вы так быстро руки кверху подняли. Лучше места, чем у  вас, во
всем Сворске не сыщешь.
     --  Я  не  сдаюсь  и  не собираюсь ничего  искать. И  потом  --  мирное
население в плен не берут.
     -- В мирное время, -- добавляет Семенов.
     --  Да замолчишь  ты, наконец! -- кричит Сусанин.  --  Хоть раз  можешь
обойтись без сентенций?!
     -- Я вот тебе поору на меня, -- грозит Семенов кочергой.
     -- Зачем же вы подали заявление, -- спрашиваю я, -- если не сдаетесь?
     --  Зачем?  Да  не  понравилось  мне,  что  моя  тринадцатилетняя  дочь
заговорила обо мне в перфекте.  Нашла в семье покойничка!.. Мне стыдно перед
своим ребенком! Никому не стыдно -- а мне стыдно!
     -- Что же она такого ужасного сказала?
     --  Да говорит: "Мой  отец жил,  потому что его родили.  Он умел только
пить-есть, гадить  и  смотреть  в  окно  по вечерам,  строя  при  этом такую
грустную физиономию,  словно  на улице  осталась  вся его жизнь. Каждый день
этот трус  ходил на работу, которую ненавидел, и боялся  уволиться, чтобы не
потерять  то,  что  у  него  было:  вытертый   палас,  замусоленное  кресло,
магнитофон  с  отжившими  песнями  и хрустальную  пепельницу  на  журнальном
столике.  Он  продал вечное, чтобы за  зарплату существовать в преходящем  и
владеть своей  рухлядью на  правах личной  собственности.  Он  превратился в
марионетку, которую дергали вещи, вернее,  барахло. А ведь в детстве подавал
надежды вырасти порядочным человеком".
     --  Антонина  уже  задумывается о  вечном и преходящем?  --  спрашивает
Семенов.
     -- Нет, вечное я от себя вставил.
     -- А пепельницу?
     -- Пепельница -- тоже отсебятина.
     -- Что же сказала твоя дочь?
     -- Неважно.
     -- Ничего она и не говорила, -- решает Семенов.
     -- Так скажет, если я не уволюсь.
     -- Но как вы собираетесь жить без работы? -- спрашиваю я.
     Сусанин машет рукой:
     -- Все равно на  этой работе я чувствую себя безработным. Семь лет сижу
на чемоданах и все не  решусь  подхватить  их  и убежать сломя голову.  Паяц
гороховый, который  сам себя развлекает, пытаясь скоротать время  до пенсии,
спастись от обвинения в тунеядстве  и встать в ряды Столика и Сплю. Вдолбили
в  школе,  что  у  нас  каждая  личность  развивается  в  полной  гармонии с
обществом,  и  я  сидел,  ждал  до  седины  в  висках,  когда  начнется  мое
гармоничное развитие. Господи, сколько идей  погибло во мне! За  что  у меня
отняли  меня?! За что превратили в живую разнарядку?! В чем я провинился?! В
чем моя вина?! Хватит! Сегодня я стал жмотом. Больше не отдам даже дня своей
жизни.  Пусть  не просят.  И  наконец-то  перестану чувствовать себя увядшей
проституткой.
     -- Все равно мне непонятно,  чем вам вдруг не угодило кресло директора,
-- говорю я. -- Все мы -- разнарядки. И в любом другом месте вас ждет то  же
самое.
     Сусанин кладет ноги на стол, как янки:
     -- Понимаешь, Иван,  я  --  одержимый.  Когда я был чуть моложе тебя, я
открыл себе мир античных  лириков  и влюбился  в одного из них.  С тех пор я
хочу  целыми  днями читать  его,  думать  о нем и писать,  чтобы другие тоже
узнали, какой великий и  сладкоголосый поэт  был Пиндар, и почему даже пчелы
строили соты на его губах. Когда меня сослали в Сворск, я сказал себе: плюнь
на   эту  принудительную   полутюремную  работу,   делай  кое-как,  лишь  бы
отвязались,  но  трудись  по выходным,  пиши  свою книгу.  "Книгу восхищения
Пиндаром"!  Когда  никто  не   скажет  тебе,   что  ты  лодырь  и  объедаешь
государство, когда  другие пьют  пиво или  снят  перед  телевизором -- делай
дело. Делай хоть для  себя, если  никому  это не нужно.  Ведь такую работу и
работой  не назовешь,  --  это  удовольствие!..  Так говорил, говорил я,  по
ничего  у меня  не  получалось.  Все  выходило  кое-как: и  принудиловка,  и
удовольствие.  Чтобы  заниматься филологией всерьез,  надо  иметь под  рукой
государственную библиотеку, и не одну. А когда мне было ездить в Ленинград и
в  Москву?  Кто  отпустил бы меня на  год в творческую  командировку, если я
нужен здесь заниматься не своим делом...
     -- Хватит хныкать, -- говорит  Семенов. Но Сусанин  не обращает на него
внимания, он нашел благодарного слушателя.
     -- ...Вся беда в том, Иван, что не один я полоскаю нос в чужой тарелке.
Миллионы  не смогли стать тем, кем хотели, и  живут теперь,  как в  парнике:
растут по потолку на дозволенном уровне; а другие миллионы стали тем, кем им
ни в коем случае быть нельзя. А что может  страна, в  которой люди заняты не
своим делом, в которой отставные майоры  и  прирожденные фарцовщики лезут  в
журналистику, а дипломаты и математики руководят банями? Ничего такая страна
не   может!  Ничегошеньки!..  Мировая   история  кишмя   кишит  откровенными
глупостями  и   преступлениями,  но  наша  молодая   страна  по   количеству
совершенных ошибок и просчетов впереди всех на голову, всех государств, всех
цивилизаций,  всех эпох. Одной  экономики хватило бы на  лидерство.  Правда,
пока слабо изучена индийская  культура Мохенджо-Даро. Будем  уповать  на то,
что ее правители были еще более бестолковые. Другой надежды нет.
     -- Теперь понятно,  почему вы любите  Древнюю Грецию: вас просто тошнит
от современности, -- говорю я.
     -- Не  совсем  так,  -- отвечает  Сусанин. --  Однажды  я взял  Большую
энциклопедию и выписал имена людей, которые по-моему, сделали что-то новое и
полезное для человечества Половину списка заняли древние греки.
     --  Они  стояли у истоков,  это объяснимо...  Но  почему вы  никогда не
рассказывали о Пиндаре мне с Мариной?
     -- В бытность мою  школьным учителем, я  однажды рассказал о нем детям.
За это меня прозвали Пиндармотом.
     -- Плюнули в душу, -- поясняет Семенов.
     -- Теперь вы вернетесь в Ленинград? -- спрашиваю я.
     -- Дураков  нет,  -- отвечает Сусанин, --  никто не поменяет квартиру в
Ленинграде на весь Сворск.
     --  Только что  ты утверждал,  что  кругом  одни дураки! -- возмущается
Семенов.
     -- Что же вы будете делать? -- спрашиваю я.
     -- Куплю баян и  пойду  по квартирам петь Пифийские песни. Потом напишу
книгу, как я ходил по квартирам. Научной работы не получится, но я хоть буду
ублажать себя.
     -- И станешь блаженным, -- говорит Семенов. -- Впрочем, ты им уже давно
стал.
     -- А вы не сопьетесь? -- спрашиваю я.
     Но Сусанин не отвечает мне. Вместо  ответа он оглядывает кабинет, крутя
головой, как подсолнух, потерявший солнце сладко  зевает, засовывая кулак  в
рот, и говорит:
     --  Кажется,  все  сожгли. Можно  еще типографию  напоследок подпалить.
Сыграем в Нерона? Кто будет водить?
     Я притаскиваю из коридора огнетушитель  и заливаю мангал. Мы выходим из
кабинета, и Сусанин, заперев его, выбрасывает ключ.
     -- Зачем? -- спрашиваю я. -- Завтра же искать будете.
     -- Пусть за  этой дверью краеведы создадут музей  самого  неустроенного
человека в мире! И пусть взимают плату за вход с тех, кто занят своим делом!
-- говорит  Сусанин.  -- Попрошу ван  дер Югина, он сделает так, чтобы вышло
по-моему.
     На проходной мы застаем Марину  и не  решаемся ее будить, Я беру Марину
на руки и несу домой. По дороге мне помогает Адам Петрович...

        "VIII"
        "ЗАГАДКИ -- ОТГАДКИ"

     Загадка:  Адам,  И,  Бутылки  сидели  на  стене.  Сусанин  и  сантехник
свалились во сне. Кто остался на стене?
     Отгадка. Ван дер Югин

     Загадка: Сколько дураков можно получить из одного умного?
     Отгадка: Одного дурака.

     -- Почему небо белое? -- спросил Сусанин.
     -- Это потолок.
     -- Значит, я дома.
     -- Одевайся  и иди на работу,  --  сказала Фрикаделина  и кинула в мужа
штаны.
     -- Я вспомнил. Я уволился и могу спать, сколько хочу.
     -- А ты забери заявление.
     -- Поздно, -- ответил Адам и сладко потянулся.
     -- Если  отец не пойдет на  работу,  я тоже не пойду в школу, -- решила
Антонина.
     -- Правильно. Нечего там делать, -- сказал Сусанин. -- Я тебя сам всему
научу.
     --  Дурак!  --  сказала  Фрикаделина.  --  Господи,  зачем  я  с  тобой
связалась! -- И она заплакала...
     -- Сколько раз я доказывал тебе, Фрикаделина, как я умен! Каждый раз ты
соглашалась,  но через  неделю  забывала.  Ты  подобна  автомобильной  шине:
покатался -- подкачай.
     -- Да что толку от твоих мозгов, если  ты дурак! Где ты шляешься целыми
днями? Ты забыл, что у тебя есть семья? Забыл, что у тебя растет дочь?
     -- Ты забыл про меня, -- сказала Антонина.
     -- Не может быть! -- сказал Сусанин.
     -- Может, -- сказала Антонина
     -- Родители, которые мало занимаются детьми, не вправе потом требовать,
чтобы дети были похожи  на них. А я потребую, дочка. Давай заниматься. Какой
первый урок?
     -- Алгебра.
     -- Скучный предмет... А второй?
     -- История.
     -- Прекрасно! Тема?
     -- Кажется, греко-персидские войны. Сейчас в дневнике посмотрю.
     -- Кто командовал афинянами при Марафоне?
     -- Мильтиад.
     -- Чей он был потомок?
     -- ?..
     -- Двойка.
     -- А сам знаешь?
     -- Знаю, конечно. Потомок Аякса.
     -- Кто же так ведет урок,  учитель? Сначала надо  рассказывать, а потом
спрашивать по написанному в учебнике.
     -- О чем же рассказывать? -- спросил Адам.
     -- О чем будешь спрашивать, -- ответила Антонина. Сусанин повернулся на
спину, заложил ладони за голову и уставился в потолок.
     -- Ну, слушай, -- сказал он. -- Жил-был на свете гоплит...
     -- Объясни, кто такой гоплит.
     -- Вооруженный человек, ополченец... Не перебивай меня, по утрам тяжело
фантазировать. Лучше закрой глаза и представь.
     Дорога. Она тянется по холмам,  с  горы -- в  гору, юлит и петляет, как
хочет,  и ржавая выгоревшая  на солнце трава бежит за ветром, а ветер  гонит
облако пыли по пустой стране, точно беспутный мальчишка -- выводок цыплят по
двору. Гоплит  торопит себя  и все время  смотрит на мыски: ему кажется, что
дорога  так летит под ногами  и приближает цель. Лицо гоплита морщится, и он
не может согнать морщины, потому  что скулы перекосило  от боли.  А  ноги не
гнутся, ноют  от  усталости и цепляются  одна  за другую, шлем давит голову,
панцирь  мешает  вздохнуть  полной  грудью,   поножи  липнут  к  икрам,  щит
оттягивает руку. В палестре это называлось гоплитодром -- бег и доспехах, на
выносливость. Но в палестре дальше двух стадиев не бегали...
     -- А куда он бежит?
     -- Закрой глаза...
     От Марафона до Афин -- двести сорок стадиев. Скороход, вроде Фидиппила,
уже давно был бы  в городе, думает гоплит. Когда его отправили на Пелопоннес
узнать, будут ли спартанцы участвовать в битве, он на другой день прибежал в
Лаконику. Но Фидиппил не сражался перед этим с мидийцами,  бежал налегке,  и
ноги -- его ремесло...
     Из-под бронзового шлема на скулы падают капли пота величиной с горох, и
гоплиту кажется, что это  мухи ползают по лицу. "Беги! -- подгоняет он себя.
--  Надо  бежать! Через  "не  могу".  Стратеги  поручили  тебе сообщить, что
афинское войске вступило  в бой с  мириадами варваров и сражалось доблестно.
Аттика не покорилась Дарию,  хоть Эллада и предала ее. И в начале пути грудь
твою  распирало,  так хотелось крикнуть,  чтобы  и  в  Беотии,  и  в Мегарах
услышали о победе, а теперь  ты не можешь  даже в