работ --  гору книг
по  пояс, где  мыши проделали ходы и  выгрызли  норы, -- я почесал затылок и
сказал начальнику культурного отдела:
     -- Здесь работы не меньше чем на год.
     --  Ха-ха-ха! На  год?!  --  удивился  культурный  работник. --  На все
десять!
     Правильно! Мудрый ответ советского руководителя!  Зачем  делать  в один
год то, что можно растянуть на десять, исправно получая зарплату, а иногда и
требуя прибавки?
     Трудности  начались  сразу.  Наш начальник предпенсионного возраста  --
бывший директор школы, начинавший  вместе со  Столиком, но менее  активный в
дружбе с собесом на старости лет, --  был твердо уверен, что все  само собой
падает  с неба,  а,  если  не  падает,  надо послать выпускников с  классной
руководительницей  -- они  скинут. Проблем для него не существовало. Когда я
сказал, что мне в Сворске негде жить, он ответил:
     -- Ну, ты сходи куда-нибудь, тебе помогут.
     -- А куда? -- спросил я.
     --  Ха-ха-ха!  Не  знаю,  --  ответил предпенсионер,  --  контор много.
Выбирай на вкус!
     Я пригрозил,  что уеду, а уволить меня нельзя,  потому что я -- молодой
специалист  и зарплату  все  равно  получу,  отсужу  за  все  три  года.  Но
начальника не проняло, он словно и не слышал, не желал считать ничьи деньги,
бормоча,  что  до  пенсии  ему  осталось меньше  трех  лет. Тогда я пообещал
написать на него жалобу.
     --  Вам она  здорово повредит, --  сказал я, -- ведь  вы  еще ничего не
успели  сделать, а на  вас  уже жалуются.  Что же  будет, когда вы  засучите
рукава?
     -- Ха-ха-ха!  У  меня  рубашка-безрукавка,  --  ответил  он,  отправляя
секретаршу и дерматиновую папку в поход по инстанциям.
     Он  все фразы  начинал  с "ха-ха-ха". Прежде  чем  что-то  сказать,  он
хохотал. Веселый  оказался дядя, но веселье это жило в  нем  не  от большого
ума, он заливался даже от показанного пальца.
     Побегать начальнику все-таки пришлось, и комнату из  него я  вытряс  --
изолятор в  женском  отделении  городской  больницы. Но  я  оторвал  его  от
главного дела и заставил бегать, потому он меня разлюбил, как всегда, дивясь
от  хохота. Основным,  главным  делом  начальника  была ловля рыбы,  сидя на
подоконнике и свесив  ноги,  потому  что окно его кабинета выходило к  реке.
Лишь изредка  его отвлекали назойливые  посетители  вроде  меня, и начальник
расправлялся  с  ними,  как с мухами. Червей ему копала  секретарша,  она же
прикармливала рыб под конец рабочего  дня. Видели ее, разбрасывающую кашу, и
посреди ночи, а курьер, тридцатилетний  детина, ходил в  закатанных до колен
штанах, чтобы в любой момент бежать к воде, выпутывать крючок из водорослей.
Впрочем,  по вторникам и четвергам  предпенсионер не ловил рыбу, а,  придя в
кабинет  и отдав распоряжения, запирал дверь,  зашторивал окна  и ложился на
стол,  свернувшись  калачиком и засунув  уши между коленок, чтобы телефонные
звонки не тревожили сон... Следом за мной к начальнику пришел реставратор  и
сказал,  что  ему  для  работы  нужны переплетный  станок,  картон, ледерин,
клей... -- целый список. Предпенсионер решил отшутиться.
     -- Ха-ха-ха! Что же ты, --  говорит, --  за  переплетчик, если  у  тебя
ничего нет?
     -- Не могу же я повсюду таскать за собой бумагорезательную машину!
     -- А я тем более не могу, я старенький, -- ответил начальник. -- Сиди и
жди. Закажем тебе машину на следующую пятилетку.
     Пришлось решать этот  вопрос без  начальника:  мы пошли в типографию  и
познакомились  с  Сусаниным.   Адам  Петрович  разрешил  пользоваться  своим
оборудованием и  материалами, а  потом выставил такой счет отделу  культуры,
что исчерпал  пятилетние фонды, и теперь своричи ждут не дождутся очередного
съезда и новых финансовых инъекций в культурную жизнь. Правда, наш начальник
от  этого  ничего  не  потерял,  наоборот, он собрал  краеведов-энтузиастов,
организовал  раскопки взорванною монастыря и из  уцелевших кирпичей построил
себе дачу.
     Когда, наконец, мы взялись за  дело,  на наши головы полетели  шишки со
всех  сторон Мы  купили четыре обогревателя во влажный и  холодный подпал, и
тут  же  пришел  пожарный инспектор,  словно  караулил  нас  под  дверью,  и
оштрафовал  на десять  рублей. Мы  выбросили обогреватели, но  в "Незабудке"
прорвало трубу,  и  от  сырости расплодились  блохи, и  санэпидстанция  тоже
наказала  нас материально, а за ней --  опять  пожарный:  он сказал, что  от
сырости портится электропроводка. Организации, которым дано право выписывать
квитанции,  открыли  в подвале золотое дно, индейское  Эльдорадо,  еще  одну
страну  дураков.  Нас  штрафовали  за  то,  что мы  не  вывешиваем  флаг  по
праздникам;  за  то,  что над  нашими окнами  грязно; за то, что  под дверью
мочатся, а мы не показываем туалет в двух шагах; за то, что кошки превратили
подвал   в  кладбище...   А   обнаглевший   пожарный   сначала  подарил  нам
электрочайник,  а потом оштрафовал за то,  что мы им пользовались.  Он долго
извинялся, но ничем не мог нам помочь -- горел  план. С  тех пор реставратор
ходит  с  чайником наверх  и  наливает пивом: от безделья он стал потихоньку
спиваться.
     Однажды  мы облили  из  огнетушителя пожарного,  который никак  не  мог
погасить  вечногорящий план, санэпидстации подарили  конского возбудителя  в
бутылке  из-под коньяка, а  начальнику ДЭЗа показали "небо в алмазах". И все
от нас отстали, словно и не было таких организаций. И  мы зажили спокойно  и
радостно, общаясь с администрацией через кассиршу Таиру два раза в месяц.
     Вообще, мы с реставратором очень  скоро поняли, что в этом пришибленном
городишке весь командный  состав  увлечен игрой "Не сделал  сам -- спроси  с
другого".  Суть  игры  вот  в  чем:   нее  участники  окружают  ведущего  --
простака-дурака -- и стараются сесть ему на шею.  Если  же  он награждает их
пинками  ответно,  то  все  разбегаются в поисках другого  простака.  Второе
правило  гласит,  что  нельзя  владеть  простаком  единолично,  но  и нельзя
садиться таким  дружным колхозом,  что  простак подхватит  грыжу  через  два
шага...  Последнее, правда, редко соблюдается: простаков -- пруд пруди, знай
только пробивай для них ставки.
     Я  лезу в  подвал  и  вижу, что  стеллажи для книг, которые мы заказали
плотнику пустить по всем  стенам,  и  заплатили пятьдесят  рублей  из своего
кармана,  почти  готовы.  Реставратор  читает  книгу  в  зеленой  плесени  и
отхлебывает пиво из горлышка чайника.
     -- Привет, -- говорит реставратор. -- О тебе никто не спрашивал.
     --  Я  в этом  не  сомневался,  --  говорю я.  --  В  субботу  встретил
начальника, так он от меня убежал, чтобы я чего-нибудь не попросил.
     -- Он уже и сам не рад, что связался с этой библиотекой.
     -- Почему ты не расставляешь книги по полкам?
     -- Жду тебя, -- говорит реставратор. -- Ты же будешь составлять опись и
должен знать, где что стоит.
     -- Я начну сразу, как только художник вырежет штампы для книг  и у  нас
будут деньги, чтобы с  ним  расплатиться. Кстати, Адам Петрович выпросил для
нас каталожный ящик в городской библиотеке.
     -- Он хороший человек, -- говорит реставратор.
     -- Единственный коммунист в этом городе, который еще  не прекратил свой
партбилет в хлебную карточку, -- говорю я.
     -- Может, бутылку возьмем? -- предлагает реставратор.
     -- Что ты читаешь? -- спрашиваю я.
     -- Апокриф какой-то. Только плохо видно: мыши гадят прямо на страницах.
Возьми после меня -- интересно.
     -- Лучше почитай вслух.
     -- "Иисус сказал:  Если те,  которые ведут вас,  говорят вам: Смотрите,
царствие в небе! -- Тогда птицы опередят вас. Если они говорят, что оно -- в
море,  -- тогда рыбы опередят  вас.  И если говорят, что -- в  земле,  -- не
верьте им, потому что там царствие кротов. Но царствие внутри вас..."
     --  Что тут интересного? Банальная  истина, что только  в душе  я  себе
хозяин.
     -- Давай позвоним предпенсионеру и спросим, где его царствие.
     -- Он за себя-то  работать  не  хочет, а  ты еще  требуешь, что  бы  он
вытянул работу Христа на общественных началах. Вот  будет субботник, тогда и
спроси.
     --  ..."И  еще  сказал:  Наступят  дни -- вы будете  искать меня. Вы не
найдете меня".
     -- Не про нас. Да и вообще мура все это.  И  так ясно, что надо делать,
без всяких учителей.
     --  Я, наверное, сегодня нажрусь, --  говорит реставратор. -- Составишь
мне компанию?
     -- Шел бы ты к  "плотникам", -- советую я. -- Стал бы их идеологом, раз
у тебя мозги чешутся.
     "Плотники" -- это  ансамбль песни и пляски допризывников  при  районном
отделении ДОСААФа,  набранный из учащихся  столярного ПТУ. Они считали,  что
советская  экономика  вот-вот  развалится, и били  всякого,  кто отказывался
покупать рыбные котлетки и томатную пасту. Райком боялся с ними связываться,
чтобы не выглядеть поборником экономического развала...
     -- Малолетние кретины, --  говорит реставратор о "плотни ках". -- Зачем
строить столярное ПТУ в городе, где нет ни од ной мебельной фабрики?
     -- Вот именно за этим, -- говорю я и иду к выходу.
     -- Посиди, -- просит реставратор, -- тошно одному напиваться.
     -- Меня, наверное, скоро в армию заберут.
     --  А библиотека? --  спрашивает  реставратор. -- Я  один  не вытяну. Я
вообще один  ничего делать не умею,  даже  зайцем в автобусе ездить. Меня не
учили.
     -- Библиотека будет  гнить дальше, ждать следующего предпенсионера... И
я  думаю,  нам ее  все  равно  не спасти, все  равно  ее  зальет  дерьмом из
"Незабудки"  или крысы доедят.  И если я еще что-то делаю, то только потому,
что  мне в  детском саду  вдолбили: всякая работа в нашей стране -- почетна,
даже  бесполезная, --  говорю я  и выхожу  на  свежий воздух. Настроение мое
совсем падает, и хоть как-то поднять его может одна Марина, потому что с ней
не  надо  притворяться  и  предъявлять себя  с отдельных удобных  и выгодных
сторон, как  бракованный товар или  социалистический реализм.  В нее хочется
вылить себя целиком со всем дерьмом и розами.
     Марина   была   сиротой   и   выросла  и  пригородном   интернате   для
умственно-неполноценных детей, потому что в  тот момент, когда ее оформляли,
в нормальном детдоме не было свободных коек. А потом про нее забыли, как про
всех,  о ком помнят с детства... Когда  она подросла, ее определили дежурной
сипелкой  и  держали среди  воспитанниц  за  самую смышленую. Большинство же
девочек  из  интерната  отправлялось  на вечное  поселение в психиатрическую
больницу.  Будь  у этих урожденных алкоголичек  и  наркоманок родные,  может
быть,   их  и  выпускали  бы   на  свободу  под  ответственность  нормальных
родственников. А без  такого  поручительства  они гнили в  сумасшедшем доме.
Правда, Марина кое-кого из них навещала.
     Однажды  в  интернат  приехал  председатель  химзаводского  профкома  с
подарками,  увидел  Марину,  бросил  подарки  и влюбился.  Он прописал  ее в
заводской  квартире  и  собрался  утолять  там  свою  страсть.  Тут вмешался
Сусанин, нажив себе очередного врага. Председатель пустил слух,  что Сусанин
забрал  Марину в личное пользование, но первый секретарь заткнул ему  глотку
выговором.  Адам  Петрович  перевел Марину  на работу в  ЗАГС, потому что  в
интернате она совсем белого света не видела: по ночам меняла горшки и утки у
детей,  а днем отсыпалась. Потом появился я,  и Сусанин сдал Марину  под мою
защиту.
     Весь  ЗАГС занимал одну комнату, посреди которой стоял круглый стол. За
столом  сидели четыре делопроизводительницы. Марина оформляла браки, старуха
напротив -- разводы,  женщина слева выдавала свидетельства о смерти,  справа
-- о рождении.
     Где-то   в   кустах   на  окраине  строился  уже   десять   лет  Дворец
бракосочетания. "Зеркало"  называло  эту кучу бетонных плит красивым  словом
"долгострой",  как  будто  строили что-то  величественное  и  грандиозное --
Парфенон  и пирамиду Хеопса под одной крышей. Но  мебель, которую заказали к
пуску дворца, как назло,  пришла в запланировавши срок, ее сложили штабелями
вдоль  стен  в коридоре  старого  ЗАГСа  так,  что невесты,  носившие  трусы
пятидесятого размера и больше, лишились счастья выйти в Сворске замуж.
     Когда Сусанин повел меня знакомиться, то тоже застрял. Я вошел один,  и
Марина спросила:
     -- У вас кто-нибудь родился или умер?
     -- Нет, -- сказал я. -- Я пришел жениться на вас.
     -- А чем я лучше других? -- спросила Марина.
     -- Вы похожи па розовый куст после дождя.
     ...Потом  Сусанин   сказал  мне,  что  это  --   безнадежная  метафора.
"Поклонник красоты  оборвет куст, ненавистник --  растопчет; в любом  случае
куст  -- не жилец". Ему  видней. Ведь он не понимает людей и вещи буквально,
ищет их суть в сравнениях. А я даже не уверен, что сам придумал эту фразу...
     Но Марина после моих слов стала вылитый куст.
     --  Тогда  заполните бланк и заплатите  пошлину  -- рубль пятьдесят, --
сказала она.
     Тут в окно влез Сусанин и заявил, что дело терпит...
     А дальше  было как в сказке. Я сказал, что люблю ее, и  Марина ответила
мне  взаимностью.  Мы  поклялись  любить  друг  друга,  пока  не надоест,  и
поцеловались...  И  вечером  я  принес  в  ее  квартиру  свой  чемодан...  И
председатель  профкома,  видя,  как  рушится  его  последняя  надежда, хотел
искусать меня по дороге, но и отогнал его палкой.
     Правда,  дальше невинных  поцелуев наша совместная жизнь не пошли, хоть
мы и  целовались  все вечера напролет. Марина оказалась  такой беззащитной и
доброй,  что  мне было  неудобно  просить о чем-то  человека, который  и так
никому никогда  ни в чем не отказывает. Я думал, она сама как-то попытается.
Ведь  чувствовала она,  что я  не  импотент,  но  ей, вероятно, и  в  голову
подобное  не  приходило. Только  однажды  она прижималась ко  мне  искренне,
обнимала в постели,  но любовью здесь  не пахло.  Просто  у нее  разболелись
почки,  а  у  меня  в  это  время  был  грипп,  температура  39°,  и  Марина
использовала меня вместо грелки...
     Я захожу в ЗАГС с кактусом в горшке, который украл в кинотеатре. Марина
обожает  флору. В  аптеке, поликлинике,  химчистке -- везде  она отрывает по
отростку или кустику и потом  сажает дома. Поэтому карманы ее и  сумка вечно
набиты  листьями  сансевьеры, герани, лимона, побегами  аспарагуса,  вьюнка,
азалии...
     Еще я купил цыпленка в зоомагазине. Все покупали, и я  купил. Все брали
по  десять штук,  чтобы  вырастить на балконе  за лето и  осенью  иметь свою
птицу, а я взял по дурости. Цыпленок был легкий, как комок свалявшейся пыли,
и еле слышно тикал будильником...
     Марины в конторе нет: старухи говорят, что она заболела. Я бегу к  ней,
и у  дома меня хватает  за рукав Столик,  протягивая  одну ладонь,  а другой
зачем-то  постукивая  себя в  грудь.  Я  не знаю --  зачем?  Вообще,  в  его
движениях много необъяснимого.
     -- Извините, -- говорю, -- но я вам руки не подам.
     --  Зря, молодой  человек, мои руки чисты... Вот что,  незачем нам жить
как кошка с собакой. Мы теперь в одной упряжке руководящего совета...
     -- Домсовет не сегодня-завтра концы отдаст. Для этого Сусанин и включил
себя,  меня  и вас -- лебедя,  рака  и щуку. Юродивых заменил убогими, а вас
оставил  как  реликт, или  пожалел, или  --  из собственных  соображений. Он
сцепился со Сплю и с вами только потому, что  вы придумали один  способ, как
убивать время, а он -- другой. Вот Сусанин  и хочет доказать, что его способ
веселее.  Для  этого  надо уничтожить  Домсовет.  И  он  его уничтожит,  вот
посмотрите. А я не хочу придумывать никаких способов, я хочу трудиться, а не
слоняться по улицам. Но вероятно, работать  мне не дадут. Да точно не дадут!
По рукам ведь бьют, если хочешь взять с земли орудие труда...
     -- Нет, вы меня не убедили. Новая, помолодевшая гвардия Домсовета будет
работать на износ. Так всем и расскажу...
     -- Да что тут  нового? Фамилии на  доске  объявлений?... Чтобы  создать
что-то новое,  нужно силу прикладывать. А она есть только у энтузиастов. Кто
тут энтузиаст? Я? Или Сусанин?  Мы  без всякого напряжения зарплату получаем
по календарю. А у вас пенсия больше, чем моя зарплата...
     -- Вы пенсией не попрекайте. Я ее заслужил...
     -- Вот именно, слуга всех господ...
     -- Кто вам разрешил обзывать меня?..
     -- Письменный приказ еще не готов, -- говорю я.
     -- Почему вы не уважаете?..
     -- А почему я должен уважать?
     -- Хотя бы потому,  что  я старше!  Хотя  бы из простой вежливости!  Из
приличия, наконец!
     --  А  меня  доконали  приличия! И вежливости такой  я  не понимаю.  Не
понимаю, почему я должен протягивать вам руну, если у меня чешется нога дать
вам подсад, раз вы встали поперек дороги.
     -- Вы, молодой человек, просто дрянь, невоспитанная дрянь! I
     --  Просто  я сказал, что  думал.  Даже еще не  сказал,  сейчас  скажу,
слушайте: вы, Столик, бесполезный человек, вы всю жизнь не делали ничего, от
вас и  не  останется  ничего,  кроме  гумуса  на  совхозных  полях. Вис даже
коллеги-дармоеды не  уважают. Ваше счастье, что  вы родились в  стране,  где
пять работяг  могут  прокормить десять бездельников и при  этом  терпеть  их
рядом с  собой,  даже терпеть, чтобы пустозвоны жили лучше них  и руководили
ими. Но  лично я вас терпеть не  намерен: вы мне противны до блевотины. Сплю
-- его хоть природа бездельником создала, вы -- сознательный бездельник!
     -- А работяга ты, что ли, хорек вонючий? Ты меня кормишь?
     Столик-таки  напросился,  я дою  ему  пинка,  и  он летит на газон.  Но
ненароком и давлю  цыпленка в  кармане. Выкидываю трупик в урну. Думаю, если
покажу, мы его три дня хоронить и рыдать будем.
     ...Что я за человек?  Почему всю жизнь кого-нибудь душу, бью? С тех пор
как научился сжимать ладошку в  кулак. Я даже бил своего учителя  -- тренера
по боксу.  Невероятная скотина --  он курил  в спортзале, где  и так  дышать
нечем, но это еще можно бы перетерпеть. Хуже было, что он постоянно  ругался
матом, словно других слов и не  знал: только мат плюс боксерские термины.  Я
мирился   три  года,  но  однажды,  когда  он  готовил  меня  персонально  к
соревнованиям и орал, потому что у меня никак не получался  боковой удар,  я
все-таки съездил ему по уху -- так он меня достал. А этот сорокалетний бугай
рассвирепел и ответил  мне -- тринадцатилетнему  мальчишке -- голым кулаком,
без перчатки. Нос мой, конечно, захрустел и прилип к щеке, а кровь приклеила
его...
     Пока  Столик  барахтается в  кустах,  я думаю:  "А правда,  из  какой я
категории  бездельников?  Наверное,   из  категории  вынужденных,  из  самой
массовой...   Надо   бы  предложить  Сусанину  организовать  Союз   временно
нетрудоспособных..."
     В квартире Марины  я застаю такую картину: посреди кровати, поджав ноги
и  укрыв их  пледом,  устроилась хозяйка; с обеих  сторон от нее чинно сидят
Путаник и Кавелька, зажав ладони между ног.
     Марина визжит от радости:
     -- А я решила, что ты уехал навсегда! Вчера  Адам ходил в изолятор,  но
ему никто не открыл.
     -- Чем ты больна?
     -- Расстройством, -- говорит Марина. -- Я  расстроилась, когда  решила,
что ты уехал, и мне стало плохо, холодно, гадко. Меня тошнило без тебя.
     Я тоже сажусь на кровать, и Марина забирается на мои колени. Она кладет
голову мне на грудь и просит:
     -- Не уходи больше, ладно?
     -- Ладно, -- обещаю я.
     Так  мы  сидим и молчим, потому  что Марина уже  спит.  Когда на  дворе
становится томно, она открывает глаза, прыгает на пол и улыбается:
     -- Вот я и выздоровела!
     Путаник и Кавелька тоже чуть не прыгают от радости. Они берутся за руки
и начинают водить вокруг Марины хоровод.
     -- На-ко-нец-то! На-ко-нец-то! -- поют они с интонациями Сплю.
     -- Что "наконец-то"? -- спрашиваю я.
     -- Марина поправилась, --  говорит Кавелька,  прекращая народный танец.
--  Теперь мы пойдем в ЗАГС, и Миша ст