рых ступенчато выстроился
новый красивый город. Вот-вот возникнет плотина гидростанции, но я не вперед
гляжу, я выворачиваю  шею,  чтобы еще хоть раз увидеть остающееся за хвостом
самолета  родное село и Усть-Ману,  да загустела синь  за  бортом,  взрывами
замелькали под утюгом самолетного брюха облака. Забирая правее, выше, мчался
самолет,  оставляя по левому крылу  в  разъятой голубизне небес леса и горы,
родимый Енисей, берега которого отсюда, с пугающей высоты, как в  древности,
видятся  нетронутыми, девственно  чистыми,  погруженными в мохнатую  тишину.
Лунными серпами там и сям просекает  тайгу Мана. Все  так покойно, величаво,
но отчего же на сердце гнетущая тоска и горькая тревога?
     За день до отлета земляки сговорили меня и моего друга посмотреть речку
Бирюсу  и   гидростанцию.  Я   видел  последний  раз  гидростанцию  еще   не
достроенной, облепленную  человеческим  муравейником,  и поразился теперь ее
безлюдью,  и  подумалось мне, что  предприятия будущего  сделаются еще более
обезлюденными.  Оторопь наваливается на человека,  привыкшего к  артельному,
шумному  труду,  охватывает  чувство малости, ничтожности своей. Первый  раз
такое  козявочное  чувство  посетило  меня  в  зале  синхрофазотрона  и  вот
возобновилось на гидростанции.
     На  пути к  Бирюсе, за плотиной,  в старом-старом, бездымном  пароходе,
киснущем  в  киселе плесневелых  водорослей, я  с  трудом  узнал  старикашку
"Спартака",  приспособленного  под  брандвахту.  Много  в  жизни  переживший
грустных встреч, могу сказать, что это была не просто грустная встреча,  это
были минуты подведения своего итога, та черта под закатным периодом жизни, о
которой подозреваешь, но как-то ухитряешься  ее отдалить, не думать о ней, и
вот неизбежное и скорбное самому себе признание: "Да-а-а, старимся!.."
     По водохранилищу не плыли - летели на полуглиссере.
     Дурная молва  велась в наших  местах когда-то  о речке  Бирюсе.  Леших,
водяных и прочей  нечисти водилось на ней видимо-невидимо, отбивало у многих
желание здесь охотиться и рыбачить. А вообще-то, сказывали, речка богатющая,
красивая.  То,  что  увидели  мы  на  Бирюсе, даже  затопленной,  в  плесени
замзгнутой воды,  не  поддается описанию. Дух  захватывает от  неповторимой,
воистину колдовской красотищи!
     Есть на Бирюсе одна скала  особенная. Верстах в десяти от устья Бирюсы,
наподобие полураскрытой книги, тронутой ржавчиной и тлением  времени, грузно
стоит она  в  воде. На одной  стороне скалы, на той, что страницей открыта в
глубь материка,  древним  ли художником, силами ль природы,  вырисовано лицо
человека  -  носатое,  двуглазое,  со сжатым кривым  ртом:  когда  проходишь
близко, оно  плаксиво, а как отдалишься  - ухмыляется,  подмигивает,  живем,
дескать, творим, ребята!..
     - Вот она!
     Я  вздрогнул  и  очнулся.  Пассажиры в самолете приникли  к окошкам, не
отрываясь  смотрели  на отдаляющуюся гидростанцию. Они  любовались творением
своих рук.
     Переменилась   моя  родная  Сибирь.   Все   течет,   все  изменяется  -
свидетельствует седая мудрость. Так было. Так есть. Так будет.
     Всему свой час и время всякому делу под небесами:
     Время родиться и время умирать;
     Время насаждать и время вырывать насаженное;
     Время убивать и время исцелять;
     Время разрушать и время строить;
     Время плакать и время смеяться;
     Время стенать и время плясать;
     Время разбрасывать камни и время собирать камни;
     Время обнимать и время избегать объятий;
     Время искать и время терять;
     Время хранить и время тратить;
     Время рвать и время сшивать;
     Время молчать и время говорить;
     Время любить и время ненавидеть;
     Время войне и время миру.

     Так что же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем?
     Нет мне ответа.

     1972-1975 гг.