зверятины.
     -  Небось  гайку  легче  проглотить?  -  спросил  "путешественник",  на
которого Аким сердился и разговаривать с ним  не хотел. Спросил  он вроде бы
просто  так,  от  нечего  делать,  но  из  глубины  все  того  же  сложного,
человеческого нутра пробился интерес.
     - Не доварилось, - не глядя на бывалого "путешественника",  подгребая в
кучу головни, увеличивая силу огня, отозвался Аким.
     - Как ты  жрешь?  - вздыбился вдруг практикант из Томского университета
Гога Герцев. - Он человека хотел слопать! Он людоед! Он  и сам ободранный на
человека похож! А ты, вонючка, лопаешь всякую мразь! Тьфу!
     Аким знал  много  всяких людей,  давно с ними жил, работал,  изучил  их
повадки, как выразился  в местной газете один наезжий писатель под названием
очеркист, и потому не возражал практиканту - молод еще, да и напарницу его в
лес увели, мучайся, угадывай вот, зачем ее туда увели?
     - Сто правда, то правда, похож. У медведя и лапы точь-в-точь человечьи,
токо у  передней лапы прихватного  пальца  нету, -  миролюбиво  согласился с
практикантом  Аким и хотел  продолжить объяснения, но подошла пора поднимать
печальную чарку за Петруню, чтобы в молчаливой строгости и скорби осушить ее
до дна.
     Выпили,  дружно принялись  закусывать  крошевом из ржавых килек, кашей,
борщом. Меж  тем в ведре, закрытом крышкой от тракторного цилиндра,  допрела
на угольях медвежатина,  и  Аким,  выворотив из ведра кусище, кивком  головы
показал связчикам на  ведро, но  они все отвернулись,  и,  пробормотав:  "Не
хотите, как хотите!",  зверобой по-остяцки, у самого  носа пластал  острущим
ножиком  мясо  и,  блаженно  жмурясь, почмокивая,  неторопливо,  но убористо
уминал кусок за куском, с хлебом и соленой черемшой.
     Первым не выдержал "путешественник".
     - Ты это... с черемшой-то зачем мясо рубаешь?
     - Зырно.
     Изобразив  рукой,  чтоб Аким отчекрыжил  и ему  кусочек  медвежатины на
пробу,  "путешественник"  покривился словно бы над  ним совершалось насилие.
Аким, поглощенный чревоугодничеством, мурлыкая от удовольствия, лопал  мясо,
ни на кого не обращая внимания. И пришлось "путешественнику" делать вид, что
лезет он  за этим  самым  мясом,  преодолевая  брезгливость, и,  видит  бог,
старается  не  для   себя,  досадно   морщился,   даже   плюнул   в   костер
"путешественник",  на  что  Аким, захмелевший  от  еды  и выпивки,  заметил:
"Доплюесся, губы заболят!" Выудив  из ведра кусище мяса, по-дамски жеманясь,
"путешественник" снял  его губами с  лезвия ножа. Работяги  плотно обступили
костер,   наблюдая.  Изжевав  шматочек  мяса   и  проводив   его  во  чрево,
"путешественник" сузил  глазки  и,  глядя  вдаль, о чем-то задумался,  потом
заявил, что жаркое напоминает по вкусу опоссума или  кенгуру, но пока толком
он еще  не  разобрался,  и  отхватил  кус побольше. Радист  отряда,  человек
потный,  плюгавый, вечно тоскующий по здоровой пище  и  толстым  бабам, тоже
отрезал мясца, но заявил при этом: едва ли пройдет оно посуху.
     Намек  поняли.  Дружно  выпили  по второй  кружке, и  как-то  незаметно
работяги  один  по  одному  потянулись  к  Акимову  костру,  обсели ведро  с
медвежатиной.
     - А что, если прохватит? - засомневался радист.
     -  С черемшой,  с  брусникой да  под спирт хоть како мясо нисе,  акромя
пользы,  не приносит, - успокоил товарищей Аким  и, напостившись в  палатке,
напереживавшись без народа, ударился в поучительную  беседу: - Медвежье мясо
особенное, товариссы,  очень пользительное, оно влияет на зрение, от чахотки
помогает, мороз какой хоть будь,  ешь  медвежатину  - не  заколес,  сила  от
медвежатины, понимас, страшенная...
     - По бабам с него забегаешь! - хохотнул кто-то.
     - Я имя серьезно, а оне...
     - Ладно, ладно, не купороссься, тем более что баб в наличности нету.
     - А-а...  - начал  было радист, собираясь брякнуть насчет практикантки,
но его вовремя перебил "путешественник":
     - Вот ведь святая правда: век живи, век вертись и удивляйся! Белый свет
весь обшарил,  но медведя токо плюшевого видел, по глупости лет пробовал ему
ухо отгрызти, выплюнул - невкусно.
     Пошла беседа, разворачивалась, набирала  силу гулянка, поминки вошли  в
самый накал.  К закату следующего дня от медведя остались одни лапы в темных
шерстяных  носках.  Братски обнявшись, разведчики недр посетили, и  не  раз,
могилу  Петруни,  лили  спирт  в  комки,  меж  которых  топорщились  обрубки
корешков, паутинились  нитки  седого мха, краснели давленые ягоды  брусники.
Каждый  считал своим  долгом покаяться перед  покойным за нанесенные  ему  и
всему человечеству обиды, люди клялись вечно помнить дорогого друга и отныне
не чинить никому никакого зла и неудовольствия.
     Аким и выспался на могиле Петруни, обняв  тесанную из  кедра  пирамиду.
Выспавшись  и  разглядевшись,  где  он, несколько устыдясь своего положения,
зверобой  скатился к речке,  ополоснул  лицо  и  подался  к  почти затухшему
костру, вокруг  которого  разбросанно, будто после  нелегкой битвы, валялись
поверженные  люди, и только трезвый и  злой Гога  Герцев  сидел на  пеньке и
чего-то быстро, скачуще писал в блокноте.
     Из Туруханска в отряд вылетел налаживать трудовую  дисциплину начальник
партии.  Зная,  с кем  имеет дело, он прихватил  ящик  с горючкой,  и, когда
вертолет плюхнулся на опочек средь речки Ерачимо, единого взгляда начальнику
хватило, чтобы оценить  обстановку - силы отряда на исходе, поминки проходят
без скандалов, драк и поножовщины - люди горевали всерьез.
     -  Послезавтра на работу?! - приказал и спросил  одновременно начальник
партии. Всякая личность,  ездящая  и  тем  более  летающая  по туруханской и
эвенкийской тайге,  была  разведчикам недр  известна,  и  они  пронюхали:  в
вертолете таится ящичек, и дали слово - в назначенный начальником срок выйти
на  работу и  от чувств братства  хотели обнимать и даже  качнуть  хорошего,
понимающего  человека,  но  начальник  прямиком  через  речку  стриганул   к
вертолету, машина тотчас затрещала и метнулась в небо.
     Как посулились,  вышли  на работу  в  назначенный  день,  не  сразу, но
разломались  и, вкалывая от  темна до  темна, наверстали упущенное, к  сроку
отработали район, снялись  с речки Ерачимо, вернулись в Туруханск, и те, кто
остался в отряде, на следующий сезон  уже работали другой участок, на другом
притоке Нижней Тунгуски, еще более глухом и отдаленном, под названием Нимдэ.
...

     Несколько лет  спустя Акима занесло  поохотиться  на глухарей по Нижней
Тунгуске, он нарочно сделал отворот, долго шарился по мрачной речке Ерачимо,
пытаясь найти  место, где  стоял и  работал когда-то геологический отряд. Но
сколь ни бегал по речке,  сколь ни кружил в  уреме, следов геологов и могилы
друга найти не мог.
     Все поглотила тайга.

ТУРУХАНСКАЯ ЛИЛИЯ

     Наконец-то побывал я на Казачинских порогах! Не проплыл их на пароходе,
не  промчался на  "Метеоре",  не пролетел на самолете - посидел на  берегу у
самого  порога,  и  он  перестал  быть  для  меня  страшным, он  еще  больше
привораживал, поднимал буйством какую-то силу, дремлющую в душе.
     Я знавал пору, когда входивший в порог  старикашка "Ян  Рудзутак" верст
за десять  начинал  испуганно кричать  заполошными гудками и до того доводил
команду, сплошь выходившую на вахту, в особенности пассажиров, что средь них
случались обмороки, и своими глазами видел я, как било припадком рыхлую бабу
и голова ее гулко брякала о  железный  пол парохода. Публику всю в ту пору с
палубы удаляли, да  она большей частью и сама удалялась, залазила под койки,
под бочки, хоронилась в узлах, в поленницах дров, которыми пароход забивался
до  потолка.  "Рудзутак" хоть  и  числился "скоростной линией",  отапливался
дровишками  и,  случалось, из  Игарки в Красноярск прибывал на  десятый  или
двенадцатый день.
     Конечно,  и  тогда уже попадались  ухари, которым ничего  не страшно на
этом свете. Они  лаялись с командой, желая стоять  грудью наперекор стихиям,
глядеть на них  и презирать их,  а удаленные с палубы иной раз с применением
силы парни и девки, в особенности же ребятишки, пялились в окна, расплющив о
стекла носы.
     Когда  мне первый раз  в жизни довелось проходить Казачинские пороги, я
спрятался на палубе под  шлюпку и  как там не  отдал  богу  душу, до сих пор
понять не могу.
     Берега   к  порогу   сужались  каменным  коридором,  воду  закручивало,
вывертывало вспученной изнанкой, от темени скал  река казалась бездонной, ее
пронзало переменчивым светом, местами тьму глубин просекало остриями немых и
потому  особенно  страшных молний,  что-то  в  воде  искристо  пересыпалось,
образуя скопище  огненной пыли, которая тут же скатывалась  в шар, набухала,
раскалялась, казалось,  вот-вот она  лопнет взрывом под днищем  суденышка  и
разнесет его в  щепки.  Но пароход сам  бесстрашно  врезался  плугом носа  в
огненное  месиво,  сминал  его,  крошил и, насорив  за  собою  разноцветного
рванья, пер дальше с немыслимой скоростью и устрашающим грохотом.
     Кипело,  ахало,  будто  тысячи мельниц одновременно гремели  жерновами,
лязгали водосливом, бухали  кованым вертелом, скрипели деревянными суставами
передач и еще чем-то. Глохли, обмирали в камнях всякие земные краски, звуки,
и все явственней нарастало глухое рокотание откуда-то из-под реки, из земных
недр - так приближается, должно быть, землетрясение.
     Лес по обоим берегам отчего-то сухой, да и нет лесу-то, веретье сплошь,
пальник черный.  И они, эти  полуголые берега,  крутились, земля  кренилась,
норовя сбросить все  живое  и  нас  вместе с пароходом в волны, задранные на
грядах камней белым исподом.  Пароход подрагивал, поскрипывал, торопливо бил
об воду колесами,  пытаясь  угнаться  за  улетающей из-под  него рекой, и на
последнем уж  пределе густо дымил трубою, ревел, оглашая  окрестности, не то
пугая реку и отгоняя морочь скал, не то умоляя пощадить его, не покидать и в
то же  время вроде бы совсем неуправляемо, но  вертко летел меж гор, оплеух,
быков,  скал,  надсаженно  паря,  одышливо  охая.  Что-то  чем-то  лязгнуло,
брякнуло,  громыхнуло,  ахнуло,   и  шум  поднялся  облаком  ввысь,  отстал,
заглухая, воцарилась мертвая тишина. "Все! Идем ко дну! Не зря  бабушка  мне
пророчила: "Мать-утопленница позовет тебя, позовет..."
     Но пароход  не  опрокидывался,  никакого  визгу и вою  не  слышалось. Я
выглянул  из-под  шлюпки.  Порог дымился,  бело  кипел, ворочался  на грядах
камней уже далеко  за кормою. Ниже порога, смирно  ткнувшись головою в камни
берега,  как конь  в кормушку,  стояло неуклюжее судно  с огромной трубою, с
лебедкой  на корме,  и с него что-то кричали на "Рудзутак".  Из  недоступной
нашему  брату  верхней  палубы  голосом, сдавленным  медью  рупора,  капитан
"Рудзутака"   буднично  объяснял:  "Зарплату   не  успели.  Не   успели.  Со
"Спартаком" ждите, со "Спартаком".
     Разговор про зарплату всех пассажиров разом успокоил.
     Пароходик с лебедкою под названием "Ангара" был туер.  Он пережил целую
эпоху и остался единственным в мире. Трудились  когда-то туеры на Миссисипи,
на  Замбези и на  других великих реках  - помогали судам  проходить  пороги,
точнее,  перетаскивали их через  стремнины, дрожащих, повизгивающих,  словно
собачонок на  поводке. Туер, что кот  ученый, прикован цепью  к порогу. Один
конец цепи  закреплен выше порога, другой ниже, под водой. И весь путь туера
в две версты, сверху вниз, снизу  вверх. Однообразная,  утомительная  работа
требовала, однако, постоянного мужества, терпения,  но никогда не слышал  я,
чтоб покрыли  кого-нибудь  матом  с  туера,  а  причин  тому  ох  как  много
случалось: то неспоро  и  плохо учаливались баржа или какое другое судно, то
оно рыскало,  то не ладилось на нем чего-нибудь при переходе через пороги, в
самой страшной  воде. Сделав работу, туер отцепит от  себя суденышко, пустит
его своим ходом  на  вольные  просторы,  в которых самому  никогда бывать не
доводилось, и пикнет прощально, родительски снисходительно.
     Ныне в порогах трудится другой туер - "Енисей"  - детище  Красноярского
судоремонтного завода. Он  заменил старушку  "Ангару". Ее  бы  в  Красноярск
поднять,  установить  во дворе краевого музея - нигде  не сохранилось  такой
реликвии. Да где там! До "Ангары" ли?
     Почти  нагишом  сидя  на песчаном лоскутке  берега,  слушая  шум  воды,
размышлял я о  всякой всячине, но, сколь ни копался, прежних ощущений в себе
не мог возбудить, и порог мне казался мирным, ручным, раздетым вроде бы. Ах,
детство, детство! Все-то в его глазах нарядно,  велико, необъятно, исполнено
тайного смысла, все зовет подняться на цыпочки и заглянуть туда, "за небо".
     Казачинский порог "подровняли"  взрывчаткой, сделали менее  опасным,  и
многие  суда уже  своим  ходом, без  туера, дырявят  железным  клювом тугую,
свитую клубами воду, упрямо, будто по горе, взбираются по реке и исчезают за
поворотом. "Метеоры" и "Ракеты" вовсе порогов не признают, летают вверх-вниз
без помех, и только синий хвостик дыма вьется за кормой. Туер "Енисей", коли
возьмется за дело, без шлепанья, без криков, суеты и свистков вытягивает "за
чуб"  огромные  самоходки,  лихтера,  старые  буксиры. Буднично,  деловито в
пороге. По ту сторону реки пустоглазая деревушка желтеет скелетами  стропил,
зевает провалами  дверей, крыш и окон - отработала  свое, отжила  деревушка,
сплошь  в  ней  бакенщики  вековали,  обслуга "Ангары", спасатели-речники  и
прочий нужный судоходству народ.
     Шумит  порог,  оглаживая,  обтекая  гряды  камней, кружатся  потоки меж
валунов, свиваются в узлы, но не грозно, не боязно шумит. И судно за судном,
покачиваясь, мчатся вдаль. Вот из-за поворота выскочила куцезадая самоходка,
ворвалась  в пороги, шурует вольно,  удало, не отработав  по отбою к правому
берегу, от последней в пороге  гряды, где крайней лежит, наподобие бегемота,
гладкая, лоснящаяся глыбища и  вода круто  вздыбленным валом валится на нее,
рушится  обвально,  кипит  за  нею,  клокочет,  сбитая  с борозды.  Порог, и
выровненный,  чуть  обузданный,  никому  с  собою  баловаться  не  позволит.
Стотонную  самоходку  сгребло,  потащило  на  каменную  глыбу.  Из  патрубка
самоходки ударил густой дым, по палубе побежал человек с пестрой водомеркой.
Ставши почти поперек стремнины,  самоходка,  напрягаясь, дрожа, изо всех сил
отрабатывала  от накатывающей гряды,  от горбатого камня,  который  магнитом
притягивал  ее  к  себе  -  пять-десять  метров,  секунды  три-четыре  жизни
оставалось суденышку, ударило,  скомкало,  как  мусорное  железное  ведро, и
потащило бы ко дну. Обезволев, отдало  себя суденышко стихиям, положилось на
волю божью. Его качнуло, накренило  и, кормой шаркнув  о  каменный заплесок,
выплюнуло из порога, словно цигарку, все еще дымящуюся, но уже искуренную.
     -  Там  не  один  дурак  лежит и  обдумывает  свое  поведение, - присев
по-хозяйски  к  нашему огню и  вытащив  из него  сучок  на раскурку,  сказал
незаметно и неслышно из-за шума порога приблизившийся к нам пожилой человек.
Прикурив, он по-ребячьи  легко вздохнул, приветно нам улыбнулся, приподняв с
головы старую форменную фуражку речника, и продолжил  о  том, что в  порогах
покоятся  забитые  камнями,  замытые  песком  удалые плотогоны,  купчишки  в
кунгасах добро стерегут, переселенцы-горемыки, долю  не  нашедшие, отдыхают;
определился на свое постоянное место разный непоседливый народишко.
     - А больше всех там нашего брата - баканщика покоится...
     Моложавое  лицо  с  прикипелой  обветренностью,  на  котором   спокойно
светились таежным, строгим  светом глаза,  мягкое произношение,  когда слова
вроде бы не  звучат, а поются,  свойское поведение -  как будто всю жизнь мы
знали друг друга, вызывали  ответное  доверие  к  этому  человеку, рождалась
уверенность - где-то  он и в самом деле встречался. Есть  люди, что вроде бы
сразу живут на всей земле в одинаковом обличье, с  неуязвимой и неистребимой
открытостью.  Все перед ними всегда тоже открыты настежь, все к ним тянутся,
начиная  от   застигнутых  бедой  путников  и  кончая  самыми  раскапризными
ребятишками. Таких людей никогда не кусают собаки, у  них ничего не крадут и
не  просят, они  сами все свое отдают, вплоть до  души,  всегда слышат  даже
молчаливую  просьбу о  помощи,  и  почему-то  им,  никогда не орущим, никого
плечом  не отталкивающим,  даже  самая осатанелая продавщица, как-то угадав,
что недосуг  человеку,  подает  товар  через  головы, и  никто в  очереди не
возражает  -  потому  что  они-то, такие  люди, отдают  больше,  чем  берут.
Попиливают  таких мужей за  простодырство жены,  и  они,  виновато  вздыхая,
делают вид, будто  ох как  правильно все говорится и ох как раскаивается муж
перед женою, ох как ее слушается. На фронте, в  санроте  не  раз случалось -
такой   вот  отодвигается,  отодвигается  в  сторонку,  уступая  очередь   в
перевязочную  более  пробойным людям, считая,  что им  больнее,  а  ему  еще
терпимо, и, глядишь, догорит скромняга в уголке церковной свечкой. Совсем на
другой  реке  такой  же  вот   человек  утонул  недавно,  уступая  место  на
опрокинутой  лодке тем, которые казались ему слабее, а был  болен сердцем и,
спасая  других,  ушел  под  воду  без  крика, без  бултыханья,  боясь  собою
обременить и потревожить кого-то.
     Душевно  легка,  до  зависти свободна  жизнь  таких  людей.  И  как  же
убиваются  жены  по  скоро  износившимся,  рано  их  покинувшим,  таким  вот
простофилям-мужьям, обнаружив, что не умевший наживать  копейку, постоять за
себя. с  необидчивым  и  тихим  нравом  мужичонка  был желанней желанного  и
любила, оказывается, она его, дура, смертно, да ценить не умела.
     Мы пригласили Павла  Егоровича  - так  назвался наш гость - разделить с
нами  трапезу.  Он не манежился,  выпил водочки,  утер  губы и  с  бережной,
праздничной отрадой  разговелся кружочком  огурчика и редиски, сказавши, что
свежей  зелени нынче еще не пробовал.  Вежливо поблагодарив  за угощение, он
посулился  порадовать  и  нас  ответно: "Да  куда  же это  годится  -  гости
пробавляются чаем на Казачинских-то порогах!"
     Я  увязался  за Павлом Егоровичем и скоро узнал,  что приехал он сюда в
двадцать  шестом году  из  Пермской  области. Жил я тогда  в Перми, и, когда
сказал об этом Павлу Егоровичу, он  от такого сообщения  опешил, уставив  на
меня зеленовато-хвойные глаза:
     - Ну, не зря молвится - тесна земля, тесна.
     - А вас-то, вас-то какими же ветрами занесло сюда?
     -  Нас-то? -  Павел  Егорович окинул  сощуренным  взглядом  Казачинский
порог, и я догадался - он его  "не слышит", не то, чтобы вовсе не слышит, он
привык  к  нему, как мы  привыкаем к  часам-ходикам,  к мурлыканью кошки,  -
обжито  слышит,  понимая  голоса  камней, различая  их, отделяя гул порога в
разнопогодье, во время высокой воды, в меженную  пору и  в осень, когда река
расшита  седовато-голубой, стежью,  и  скатившийся  на глуби  хариус  лениво
теребит эти стежки, выбирая из них корм, и нет-нет жахнет хвостом редкий уже
здесь таймень.
     - Вырос  я  невдалеке от Чернушки, речку в нашем селе  к  середине лета
коровы выпивали, - заговорил Павел  Егорович, - а вот почему-то на воду меня
тянуло, на большую. Должно быть,  в кровях запутался  моряк! - Он прервался,
помолчал, не отрывая глаз от порога и от заречной протоки, огнувшей каменный
островок с пучком наветренного, голого леса на макушке.  По окружью островка
внахлест  лежали  смытые деревья,  по-за  порогом, ниже его, на берега  тоже
столкало много  хламу, он горел,  растекаясь  сизым дымом вдоль реки, по обе
стороны  которой то разбродно, то в одиночку, то кучно, то волнисто  уходили
вдаль хребты, хмуролесье, блестели игольно останцы, с которых бурями и огнем
смахнуло  растительность,  однако  у подножия  хребта,  в  веселой  пестрине
кружились  хороводы  осин,  березняков,  боярышника,  жимолости, проталинами
стекали по камен