"менингитником" зовут, они, эти бродяги, все знают, сплошь землю исколесили.
Иные институты, университеты прошли,
     гр-рамотные!
     Мыс Карасинка с парнишками,  с  кострами, с собаками, всегда возле  них
обретающимися, остался за поворотом. Вот-вот откроется устье Сыма - реки, из
приобских  болот и тайги текущей, в ней скроешься не только с лодкой, но и с
пароходом, даже с целым караваном судов, при умении,  конечно! -  столько на
этой  пойменной  реке  островов,  заостровок,  висок,  лайд,  проток разных,
рукавов, излучин и всякого добра. По  левому берегу  Сыма, в самом его устье
поселок стоит  под  названием  Кривляк. Хорошо стоит, в кедрачах, на высоком
песчаном юру,  солнцем озаренный с  реки,  тихим  кедрачом от  лесной  стыни
укрытый.
     В тридцать втором году шел обоз с переселенцами. Вел их  на север умный
начальник, узрел это благостное место, остановил обоз,  велел строиться. Для
начала мужики  срубили  барак,  потом  домишки  в  изгибе,  средь  кедрачей,
объявились  -  так  и возник  на  свете  этот красивый  поселок  с  нехитрым
названием,  с  работящим дружным людом  -  час езды от  Чуши,  но  словно из
другого  мира  здесь  народ  вышел, и работает  по-другому, и  гостюется,  и
поножовщины здесь нету, и рвач не держится.
     Там, где  стоит Кривляк, под берегом  проходит стрежь реки Сым. Большой
кривуль надо загнуть,  чтобы из Енисея угодить  в борозду, версты на три, не
меньше.  Правой  стороной  уже не  пройти.  Дрогнула вода, пошла в  "трубу",
оголились узкие  песчаные  опрядыши. Малые косы и отмели  еще под  водой, но
мутна  вода от  волн,  гуляющих по  мелководью, значит,  низка уже. "Обнеси,
родимая!" - Командор погнал  лодку  полукружьем, к Кривляку, и  тут как  тут
выскочила рыбинспекторская дюралька из-за поворота, пошла наперерез.  "Э-эх,
дурак, дурак!  - сочувственно качал  головой Командор,  думая  о кормовом, -
Семен  прикемарил, должно быть,- изучи местность, ндрав реки и всей природы,
тогда уж носись сломя голову!"
     Уркнул мотор вдогон шедшей  дюральки. Снялся  с беседки Семен,  шатаясь
поспешил на корму.
     -  Сели-запели!  Что  и  требовалось  доказать!  -  подвел  итог  своим
действиям  Командор. Сбросив  газ, он  поднялся с кормовой беседки, приложил
руку козырьком  ко лбу.  Надзорная  власть сидела  на мели  плотно. Поставив
мотор на малые обороты, так, чтоб лодку не сносило и вперед  она  не  бегла,
Командор  потянулся,  передернул  плечами  -  кость   застоялась,  хрустела.
Размявшись, он достал  из багажника  недопитую бутылку,  разболтал ее, зычно
крикнул: "Будем здоровы, товаришшы!" - и опорожнил досуха. Бросив бутылку  в
сторону рыбинспекторской  лодки, он еще крикнул: "Двенадцать коп стоит!", и,
решив,  что такого  куража  недостаточно,  выбрал  самую  крупную  стерлядь,
помахал ею, притопывая и напевая: "А-а-ах ты, м-моя дор-рога-а-ая-а,  а-а-ах
ты, з-зо-ло-та-ая!" Торжество быстро  его  утомило, погоня напряженной была,
да и встал ни свет ни заря,  вино, опять же, некачественное пил  - нудит под
ложечкой, правда что "менингитник"...
     Новый  рыбинспектор бродил  в высоких  сапогах, а  бродить  на  опечках
вязко.  Семен  грозил  Командору  кулаком и плевался,  что-то крича.  Скука!
Командор врубил скорость и  повел лодку в  мутную, все еще ворочающую пенья,
коряги, бревна, неспокойную реку  Сым,  почти не населенную, вольную. По ней
тайги, рыбы,  дичи  столько, что бери -  не переберешь. Да  некому брать-то.
Разве  что  браконьеришки  осенями  запрутся  в глубинную таежную  дебрю, из
которой и сейчас  еще тянуло холодом и мшелой, седой дикостью. Случалось, за
лето так и не успевал там растаять снег, раскисший, желтый, он лежал, толсто
усыпанный  хвоей,  крылатыми  семенами, чешуей  шишек.  Затем,  где-то  уж в
августе его схватывало  иньями,  крепило  первыми заморозками,  и  далеко до
покрова на леденцовую хрусть ложилась новина. По ней печатается всякий след,
как  на  листе бумаги.  Соболишко  густо  по  глухому  Сыму  ведется,  скоро
приспеет,  пора  готовиться к пушной  охоте -  надо  прихватить пяток-другой
соболишек  на шапку и  воротник  Тайке,  десятилетку  закончит,  в  институт
определится -  девка  видная,  что  и  говорить.  При  соболях-то,  глядишь,
кандидата наук какого-нибудь свалит!..
     О рыбинспекторах,  севших  на  мель,  Командор  давно думать забыл. Его
обуревали иные заботы.  Но что-то скоблило  в груди, покусывало под сосцом с
самого утра, и, как он ни отгонял тревогу,  она снова и  снова подступала, и
только схлынуло напряжение погони, прямо-таки закогтила  нутро. Как и всякий
таежник,  он не только  доверялся  предчувствиям, он их  растравлял  в  себе
внешним  безразличием,  дурашливостью,  прикидываясь  лихачом,  которому все
трын-трава.
     Верстах  в пяти от устья  Сыма он зашел в  обмелевшую  лайду, намазался
репудином и, бросив резиновый дождевик на решетку,  упал, зарывшись башкой в
воняющую маслом и рыбой телогрейку, надеясь, что  сон подавит всякую блажь и
тревогу. Спал провально. Проснулся немного очумелый; во  рту связало горечью
и  вонью.  Обмакнув  голову за борт,  он поболтал ею,  будто  медведь  возле
пчелиного  улья, прополоскал рот, выплюнул муть  за  борт  и,  помыв  в воде
старую банку,  зачерпнул холодянки, напился. Посвежело  нутро, ум  посвежел,
сразу вспомнилось про самоходку - нагрузили небось, а капитан дрыхнет.
     Вытолкав лодку из  лайды, обмелевшей на спайке с рекой,  он выгребся из
навеса  вербача на  течение,  хотел  дернуть  заводной  шнур,  но  отчего-то
раздумал и  поплыл по течению,  наслаждаясь предвечерней тишью лесов, редким
вскриком  птиц.  Почему-то  грустно  снова  стало,   жалко  себя  сделалось.
Вспомнил: во сне лодка привиделась, опрокинулась, затонула как будто? Уж  не
хворь ли подкралась? Погибельная лодка к болезни снится.  Верь  - не верь, а
иной  раз стариковская брехня сбывается. Не рак ли? Что-то  нудит, нудит под
ложечкой. Грызет, точит неслышно, щупальца по телу распускает. Хватишься, уж
весь ими опутан...
     -  Тьфу! -  плюнул Командор  за борт. - Допился!  "День меркнет  ночью,
человек  - печалью", -  с  суеверной елейностью  пропел он про себя, отгоняя
мрачные думы. Знал он, что,  если дать им себя одолеть, тогда все, тогда как
думалось, так  и  выйдет. А  надо еще дочь  в люди вывести  - у  нее сегодня
выпускной утренник в  школе, формочку шерстяную наденет, в кудри белый  бант
вплетет, чулочки  капроновые  натянет да как  пойдет!..  Куда  там  приезжим
стиляжкам! Не  нарядом - крепкой сибирской  натурой  их расшибает Тайка.  От
любви семейной, от хорошего питанья, от избалованности ль к пятнадцати годам
у нее все уж  соком налилось, округляться под платьишком начало, и однажды -
это в восьмом-то классе!  - он у нее записочку в столе нашел - крючки искал,
царап  -  порошок какой-то!  Похолодел.  Хворает девка, порошки тайно  пьет,
чтобы  его,  отца,  не пугать. Развернул - записочка! В  стишках!  "Я  помню
чудное мгновенье - передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как Гений
чистой красоты!"
     У Командора аж лоб испариной  покрылся: кто же в Чуши  по стихам  такой
мастак?  Тужился, тужился, не вспомнил,  не  знает современную молодежь.  Он
тогда в обход пошел: по радио, мол, декламировали  что-то насчет мимолетного
виденья.   Дочка   бац   ему  по   рогам:   "Стыдно   чужие  письма  читать!
Некультурность! Закоснелость! Старорежимные веянья! А  стихи  эти  печальные
написал Александр Сергеевич Пушкин! Это-то хотя бы надо помнить!.."
     Командор души не чаял в дочери, баловал ее, да  и  она к нему приветна.
Есть у него  еще дочь и сын, но словно бы чужие, те дети ближе к матери,  и,
если прямо  сказать,  в доме  у  них два дома, мостиком  меж  которых умница
Тайка.  Придет он когда пьяный, ну другой раз забушует - не без того.  Тайка
как топнет ножкой:  "Командор! Право руля!"  - это, значит, на боковую. И он
готов.  Злой,  тяжелый,  неуживчивый,  перед  нею  что ребятенок,  не  может
перечить, и все тут. Понарошке  руку к пьяной башке приложит: "Й-есь пр-раво
руля!" - и бухнется,  ноги в  дырявых носках кверху. Все кругом готовы его в
ступе истолочь, а Тайка говорит ему как больному, чтоб успокоился, возьмется
читать "Конька-горбунка"  -  где-то достала книжку,  с  картинками. Он  того
"Конька"  почти  наизусть  запомнил:   "Братья  сеяли  пшеницу  и  возили  в
град-столицу. Знать, столица та была недалече от села..."
     Хорошо, просто здорово и необходимо знать человеку, что дома его ждут и
любят. Другой раз  поздней осенней  ночью заявится  мокрый,  промерзший, как
пес,  сапоги  в  сенках  снимет, чтоб не бухать  по  половицам, на  тырлах к
русской  печи крадется, а она, Тайка, из своей комнатушки голос подаст: "Это
ты, Командор?" - "Я, я, спи!" - "Ну как на вахте?" -- "Порядок на вахте".
     Чем старше становилась дочка, тем реже зверел Командор пьяный, старался
при ней не лаяться по-черному и вообще с годами вроде как отмяк душою.
     Жену он заметил еще с реки, возле своей рыбацкой будки. Стояла какая-то
вся серая, и не сразу догадался - в плаще сером  она. "Че это она явилась на
берег?"  -  встревожился  Командор  и, забыв  сбросить  газ, со  всего  хода
грохнулся  лодкой  в  берег.  Жена  медленно,   вязко  подошла  к  лодке  и,
остановившись в отдалении, глухо произнесла:
     - Носишься но реке, голову сломить не можешь...
     - Че? Че ты?
     - Беда у нас. Тайку задавило...
     Дальше он уже ничего не помнил: как выскочил из лодки, как бежал домой,
одолев  береговой  крутик в  несколько прыжков. Ребятишки -  сын и  дочка  -
прятались за  баней, в  сенках толпился народ, возле  кровати стоял  старший
брат  Зиновий.  Он  отстранился,  увидев  Командора.  Застыл  среди  горницы
Командор, глядя на  дочку, лежавшую на чистом покрывале, в измятой, рваной и
грязной  форме - вся какая-то  скомканная,  будто белогрудка-береговушка, из
рогатки подшибленная.
     - Дочка! Ты че?  Тай!  Ты давай, брат, давай!.. -  бодренько воскликнул
Командор. - Я вот приплыл. На вахте... порядок...
     Жена  с  маху  упала на  дочку,  загребла  ее  под себя.  "Экая  копна!
Придавила..." - сморщился Командор.
     - Доченька! Скажи что-нибудь! Скажи родителям своим...
     Командор  зарычал,  отбросил  жену,  схватил  дочку  на  руки,  затряс,
забайкал неумело - он их, маленьких-то ребят, и Тайку тоже,  знать не  знал,
никогда с ними не водился, матерно ругал, если они орали, марались и болели.
И  вот,  вытирая  мазутной  ладонью кровь с  лица  и шеи  Тайки, поднимал ее
упавшую птичью головку с косою, болтающуюся вялым, перешибленным пером...
     - Че делашь-то? Спятил!  - очурал его  старший брат.  Отобрав Тайку, он
опустил  ее  твердеющее  тело  на  кровать, сложил  покорные руки на  груди,
незаметно перекрестился, глядя  на богатый ковер,  выменянный на пароходе за
рыбу. - Совсем олешачились! Возле покойника дикуем...
     - Кто?  Где? - услышав про покойника, захрипел Командор  и  бросился  в
кладовку, выхватил ружье, патронташ. На нем повисли брат, жена, соседи. Всех
разбросал. Бегал по поселку, искал погубителя.
     По поселку Чуш  проходит  в день не больше восьми  машин, но они  давят
кур, свиней, собак и людей не меньше, чем сотни автомобилей в ином городе, -
шоферня  на них  всегда  пьяная. Нажравшись бормотухи,  шофер, вывозивший  с
берега  дрова, уснул за  рулем,  вылетел  на  тротуар и сбил двух  школьниц,
возвращавшихся  с  утренника.  Выпускной  вечер  директриса  школы проводить
запретила  -  наезжий  люд  набивается  в школу,  приносит  вино и  нехорошо
воздействует в  моральном  смысле  на  местное  юношество.  Тайку  ударило о
столбик   ограды  затылком,  и  она  скончалась  в  медпункте.  Подружку  ее
искалечило. Пакостливый,  как кошка, и  трусливый, как  заяц,  знающий нравы
родного поселка шофер спрятался за прудом, в хламных кустах, спал в ожидании
милиции и следователя, не чуя оводов, облепивших его рожу.
     Не найдя шофера, распалив патроны наудалую, в лес,  Командор  наладился
топиться, бросил с дебаркадера в воду ружье, сапоги, порвал рубаху и прыгнул
в Енисей. Едва  его вынули -  отбивался.  До  потери сознания поили  водкой,
судороги с ним  начались, пена ртом  пошла  - пал  неистовый чеченец, погас,
обмяк, сварился. На похоронах не плакал,  не голосил, стоял всему покорный и
трезвый, в ненадеванном костюме, в модной мятой рубахе, не зная, что делать,
куда себя девать.
     Отходил Командор долго, трудно. В  одиночестве и в  горе не  прильнул к
семье, еще больше  отдалился  от нее, почти ненавидя  младших своих ребят за
то, что  они, постылые, живут  на свете, а  Тайки нет.  Дети, чувствуя злобу
родителя, на глаза ему старались не попадаться.
     Девочка, что угодила вместе с Тайкой под машину и осталась жива, хотя и
ходила  на  костыле,   тоже  избегала  встречи  с  Командором.  "Ты-то  чего
сторожишься?"  -  вызывал  в себе чувство сострадания  к девушке, приветливо
кивал ей головою Командор. Однако под спудом сознания давило, грызло: почему
конопатая,   редкозубая,  с  наземного   цвета  волосами   девка   жива,   а
Тайка-красавица  погибла?  Почему?  От Тайки радость отцу была. От  нее бы и
дети  здоровые  да красивые  пошли, от этой  что  уродится?  Сор! Дамка  еще
один...
     Так  думать нельзя, увещевал себя Командор. Скрутит его за черные такие
мысли судьба,  покарает, но  ничего с  собою  поделать не  мог. Неприязнь  к
людям, злоба на них заполнила все в нем, расползлась болезнью страшнее рака:
он делал то, что было в его силах, - старался как можно реже и меньше бывать
на  людях,  обитал  в каюте самоходки, пьяный завывал, мочил слезами портрет
дочери,  муслил его распухшими губами,  когда совхозную самоходку отправляли
на  зимний отстой,  забирался  в тайгу,  на охоту,  срубив на Сыме  потайную
избушку.
     Жена Командора состарилась, сделалась  скорбкой, бесстрашной,  нападала
на мужа: если б он не шлялся, не пил, помогал бы растить и доглядывать детей
- разве  б не уберегли дочку?! Что с нее возьмешь! Она баба, женщина, хоть в
крике забывается, отходит, облегчается ее изнывшая душа.
     Но беда не дуда - поигравши не выкинешь. Так пусть и она тоже мучается,
пусть у нее тоже не проходит чувство вины, не утишается боль.
     У Командора, от роду ничем  тяжело не болевшего, начало сдавать сердце,
поднялось  давление  от   бессонницы  и  головные  боли  раскраивали  череп,
непомерно  тяжело  ему  стало носить свою  душу,  словно  бы  обвисла  она и
пригнетала Командора  к земле,  ниже,  ниже,  того  и гляди  вывалится,  вся
обугленная, ударится оземь, провалится в яму, где в кедровом струганом гробу
лежит  нарядно  одетая, в  кружевах, в бантах,  в  лаковых туфельках светлая
девочка, не успевшая стать девушкой, -  кровинка, ласточка, ягодка неспелая,
загубил ее пропойный забулдыга, сухопутный браконьер.


РЫБАК ГРОХОТАЛО

     Рыбак  Грохотало  недвижной  глыбой лежал за жарко  нагоревшим костром,
сотрясая  берег  храпом, как будто  из утробы в  горло, из  горла  в  утробу
перекатывалась якорная цепь качаемого  волнами корабля. Увидев впервые этого
уворотня, я подивился его лицу. Гладкое, залуженное  лицо  было лунообразно,
и, точно на  луне, все предметы на нем смазаны: ни носа, ни глаз, ни бровей,
лишь  губки  брусничного цвета  и  волосатая  бородавка, которую  угораздило
поместиться на мясистом выпуклом лбу,  издали похожая на  ритуальное  пятно,
какое  рисуют  себе  женщины страны Индии, бросались в глаза. При взгляде на
этого окладистого, всегда почему-то насупленного мужика, вспоминался  старый
добрый  британский классик:  "Увы,  лицо джентльмена не было овеяно дыханием
интеллекта..." Впрочем,  всякие книжные высказывания Грохотало ни к чему, ни
наших, ни заморских книг  он не  читал и  читать не собирался. Он и без того
считал себя существом выдающимся, обо всем имел свое стойкое суждение.
     - Шо? Водку пить нэ можно? - усмехаясь, возражал он. - Где цэ написано?
У газете? Где та газета? Во всих написано? О, то ж тоби правду напышуть? - И
поучал, прибавляя грохоту  в голосе: - З водки гроши! Зарплату  з й-е  маем!
Без зарплаты им же ж нароблять!..
     Долгий, кружной путь привел Грохотало в сибирский поселок Чуш. Родом он
из-под  Ровно,  из  небольшого хлебного сельца Клевцы,  куда, на  лихую беду
Грохотало и всех жителей села, выбитая из ковельских лесов,  забралась банда
бандеровцев и пережидала  время,  чтоб  угодить под амнистию  иль умотать за
кордон. Грохотало  ни  сном  ни  духом  не  ведал,  что жизненные  пути  его
перекрестятся с путями той истрепанной банды самостийщиков.
     Стоявшее  на  веселом  виду,  средь полей, садов и  перелесков,  сельцо
Клевцы   не  вызывало  подозрений.  Патрульным  службам,  войску  и  милиции
невдомек, что  разгромленные  самостийщики  отсиживались  близ города, жрали
самогон, куражились над селянами, пощупывали молодок.  Зажатые в щель, они и
в самом деле, может, пересидели бы  здесь смуту, но однажды  в Клевцы пришла
воинская  машина за  картошкой,  с нею было два нестроевых солдата, сержант,
тоже нестроевой,  и  шофер с тремя нашивками за ранения и  с орденом Красной
Звезды. Запившиеся до лютости бандеровцы  схватили нестроевиков, истыкали их
ножами, привязали  веревками  к  буферу  машины, выпустили  из бака  бензин,
согнали  селян "дывиться" и, выбрав самого  здоровенного и  мирного парнягу,
под оружием принудили его бросить спичку.
     На  огонь, на  черный  дым, на  дух горелого  мяса и картошки  нагрянул
механизированный  патруль,  окружил  деревушку  Клевцы. Бандеровцы,  пока не
протрезвели, отстреливались, затем под дулами автоматов пригнали к пулеметам
местных  мужиков и  попытались  под  их  прикрытием  скрыться.  Взяли  всех.
Схватили  и  Грохотало,  который,  зажмурив  глаза,  давил  на  тугой  спуск
немецкого пулемета, повторяя: "А, мамочка моя!  А, мамочка моя!" - пока  его
не оглушили прикладом.
     Вместе  с  бандитами на  битком набитой  машине  Грохотало  доставили в
ровенскую   тюрьму.   Мучили   его   допросами,   но   еще   больше   мучили
"браты-самостийщики"  после  допросов  в камере  -  он зажег  бензин,  палил
червоноармейцев, сотворил черное дело, из-за которого столько невинных людей
страдает. Самый  он главный  бандит,  выходит,  и  потому на  допросе  пусть
назовется главарем банды. Если же  не сделает, как  велено, "браты" прикинут
его шубой или матрацем.
     Но  на  суде  Грохотало  не  стал петлять,  чистосердечно  все  о  себе
рассказал  и миновал  "вышни",  получив  десять  лет строгого режима и затем
пожизненную ссылку по месту отбытия наказания. Он строил железную дорогу  на
Севере, не достроил, угодил в поселок Чуш, на заготовку леса. Достукав срок,
остался  здесь  навсегда, даже  в  отпуск на Украину  не  ездил, боясь,  что
недобитые бандеровцы сыщут его и прикончат. Осибирячился Грохотало, однако и
по сю пору, увидев в кино родные  нивы,  услышав родные  песни,  он мрачнел,
терял  присутствие  духа,  напивался и бил свою жену.  Жена его, из  местных
чалдонок,  баба боевая и тоже здоровая,  оказывала сопротивление, царапалась
да еще базланила на весь  свет:  "Банде-э-эра!  Фашист!  Людей  живьем  жег!
Теперь надо мной изгаляться!.."
     Грохотало заведовал в Чуши  совхозной свиноводческой фермой,  где был у
него полный порядок. Свиньи даже в худые годы  отменно плодились, план сдачи
мяса   государству  перевыполнялся,  фотоличность   зава   распирала   рамку
поселковой  доски Почета, начальство  хоть и не почитало его за дурной язык,
за грубые манеры, однако не утесняло особо, сквозь пальцы глядело на то, что
зав на совхозной ферме ежегодно выкармливал пару добрых кабанчиков  для себя
- убеждение, что вкуснее сала нет и не может быть  продукта, он как привез с
собою из Клевцов, так и не менял его.
     Кроме сала и себя, Грохотало признавал еще гроши, потому как был рвачом
и хотя ему, уроженцу ровенских земель, жутко было пускаться на большую воду,