ют от
пятидесяти копеек  до рубля за  меру.  (Пуд ржаной муки стоил в  ту пору две
копейки,  пшеничной -  по  четыре  с деньгою.)  По  большей части  с  лучшей
прибылью отвозят его (хмель),  в  Енисейск, Иркуцк и  по другим  местам,  по
Тунгуске,  где  хмель не родится.  Изобилие  его и  дешевизна  хлеба  подают
красноярцам повод ко всегдашнему содержанию бражки и быть веселеньку".
     "Быть веселеньку!" - желание сие, укрепляясь в  пути, пробилось  сквозь
толщу времени. Шумел базар, гулял базар, и не хватало на нем рядов. Торговля
с возов, на берегу - из барж и лодок, рыбу продавали бочками, попудно свежую
и  соленую,  вяленую  и  копченую, мороженую  и  сушеную,  красную  и белую,
"низовскую" и "верхов-скую", большую и маленькую - на всякий вкус и спрос.
     Но сражен я был не  базаром, не изобилием и многолюдством его,  а бурой
скалой, что стояла в рыбном магазине, и под скалою, слабо со дна освещенная,
плавала живая  стерлядь.  Рыба, плавающая  в дому,  -  это  не для  рассудка
деревенского  дитяти!  Магазин тот и сейчас стоит  там  же,  где  стоял,  на
проспекте   Мира.   Был  он   прежде  потеснее,  потемнее  нынешнего,  шибко
кафельного, с современными холодильными установками,  с нарядными витринами,
без постоянной рыбной вони в помещении.
     Даже и не верится,  что это тот  самый магазин,  где царственно плавала
живая  рыба  и  запыхавшийся  чалдон,  уцелив  глазом  стерлядь,  решительно
указывал перстом: "Энту!"  Мужчина в кожаном фартуке, с долгой папироской во
рту, тут же отзывался: "Эту дак эту", цеплял сачком стерлядку и заваливал ее
на  весы.  Рыбина  протестующе бухала  по тарелке хвостом, мужик  в  фартуке
норовил  ее придержать. Покупатель в  протест: "Э-э!  За пальцы не плачу!" -
"Вешай  тоды  сам!"  -  продавец  отымал  руку.  Стерлядка плюх  на  кованый
прилавок, шлеп на  пол и ворочается, валяется. Продавец, в порядке протеста,
на  ящике сидит, нога на ногу. Народ в ропот,  покупатель  в отступ:  "Уж  и
слова не скажи!  Я ить  не от сердца..." - "А от ково тогда? Я, знашь, скоко
этой рыбы перевидал? На Хатанге, на Хете  бывал, в карских водах..." -  "Дак
известно, худого человека за прилавок не поставят". - "Но и мошенники середь
их попадаются тоже!" - "А где их нету, мошенников-то?"
     Труда,  и немалого, стоило бабушке выманить меня из  сказочного рыбного
магазина, тем только и взяла она, что сахарно-мороженого посулила, кругляшок
о  две половинки: внизу земляничный, сверху козырем - белый,  сладь, аромат,
холодочек так вот тебя  всего и пронзают,  от языка до самой дальней  кишки.
Против этого  лакомства и нынешние, балованные ребятишки не стоят,  а где уж
голоштанной деревне?!  Я и пробовал-то мороженое в  детстве всего  несколько
раз, когда попадал в гости к дяде Кольче-старшему.
     Весной тридцатого года дядя Кольча-старший сколотил салик, погрузил  на
него барахлишко, приставил  к передней потеси бойкущую жену Талю, сам ударил
кормовой и отбыл из села. Обосновался он в городе за речкой Качей,  на улице
Лассаля, где строились в ту пору все, кому хотелось и  как хотелось, и песню
тогда же сложили: "Я на Качу еду - плачу, с Качи еду - веселюсь!.."
     Все менялось вокруг, бурливо двигалось вперед, лишь дядя Кольча-старший
никуда больше не  двигался и  не менялся, как  жил  натуральным хозяйством в
деревне, так и продолжал  жить:  корова, конь, свинья, куры, собака, телеги,
погреба, заплоты; даже ворота  задвигались на ночь завориной,  и в избе была
деревянная заложка. Рубахи носил дядя Кольча  на  косой  ворот,  шаровары на
пуговицах, не пустил ни одного городского  слова в обиход, только сделался с
годами  обликом и  в  голосе  грустен да шибко изворотливым  стал. Тетя Таля
провела свою жизнь  на базаре,  реализуя  продукцию личного  хозяйства. Жили
супруги  чудно:  торгуют, выжимат  каждую  копейку,  прячут  друг  от  друга
деньжонки, да ка-ак загуляют! Широко, шумно - и все накопленное прокутят.
     Тетя Таля числилась  за Качей кем-то  вроде прокурора.  Она  тут  знала
всех, и все ее знали.  И  не раз случалось:  вытащат у  кого  деньги или что
ценное  с возу унесут, торговый люд советует обратиться к  Онике - так звала
любимая крестница тетю Талю, и так почему-то кликали ее на базаре.
     Идет  пострадавшая по-над Красным  яром,  к  которому притиснута  одним
боком улица Лассаля, вопит о пропаже, тетя Таля в соображенье: "Так-так-так!
Да не ори ты,  не ори! Скоко денег-то было?  Четыре ста?! Где ты экую прорву
денег  взяла? Корову  продала! Вот  дак  молодцы! Укараулили  дыророту!  Где
деньги лежали? В боковухе? Во что завязаны  были?" - "В платок". - "Булавкой
прицепляла?"  -  "Прицепляла". -  "Ну дак  это  Толька  Прищемихин!  Он, он,
собака! Из-под булавки ни Чужовским, ни Цигарям, ни Худоухому не взять. Нет,
нет,  девка,  не  взять!  Толька это. Толька! Золотые руки! Любой ему замок,
механизм ли нипочем, об кармане и разговору  нет. Спец! Ох, спец! Погоди-ка,
девка! У нас "Марея" с Северу ковды пришла?" - "Третьеводни". - "Стало быть,
не  вклепалась я. Гляжу,  знакомый  парень  по  базару  шастат.  Здравствуй,
говорю, Толька, думаю,  или не Толька? Ему еще год  отбывать.  А он в мокром
забое волохал. Зачеты. Вот и прибыл, не убыл! Ах ты, вредитель народа!.."
     И  отправлялась  тетка Таля по известному  ей  адресу.  "Толька  дома?"
Мать-горемыка  сморкалась  в передник: "Куда он деватца?  На сарае  спит". -
"Пьяный пришел?" - "В дымину. И кустюм на ем новый, и хромовы сапоги. Опять,
говорю, за старое? А он меня с большой-то матери..."
     Тетя  Таля поднималась по шаткой лестнице  на  сеновал, дергала  дверь.
"Толька, а Толька!  Ну-ко вставай-подымайся! На  зарядку отправляйся!" - "Че
те, тетка Оника?" - "Ты взял вчерась четыре ста?" - "Ну, взял,  а  че?" - "А
то,  что  у  своих  берешь,  бессовестная  морда! Это  Агафья Заварухина  из
Базаихи, племяннику Гешки Еловских  свояченица..."  - "Кругом родня! Скоро и
щипнуть неково будет!.."  - "И не щипи! Занимайся честным трудом! А нет, дак
поезжай  на  злобинский   базар  или  еще  куды  подальше!"  -  "Есть  ковды
разъезжать? Душа изнылась, жгучей жизни просит!" - "Скоко пропили?" -  "Было
время шшытать". - "Давай суды. Я сошшытаю".
     Садились  рядком  на  лесенке  -  закачинский  "прокурор"  и заспанный,
насупленный  щипач, пройдоха и драчун. Босой и мятый, он почесывался - сеном
накололо,  щурясь, глядел  на Покровскую гору, на  одиноко в выси  плавающую
часовенку.  На  лице его,  черченном  "мойкой",  чувства  вины  и  раскаянья
отсутствовали.
     "Ах вы,  собаки,  собаки! - хлопала  себя по юбке тетя Таля.  - Вот дак
погуляли!  Семьдесят  рублей уторкали и  не захлебнулись! Вот  че  значит не
свое! Швыряйся, рассевай по ветру!" -  "Че теперь  делать-то?" - "Че делать,
че  делать? На вот, для круглого  счету  тридцатку  -  похмелись, да этим-то
местом  думай,  у  кого брать!  -  бренчала тетя  Таля  кулаком по "котелку"
щипача. - Я покуль из своих вложу..."
     И отправлялась тетя  Таля к Агафье, родне  чьей-то родни, чтобы с миром
отпустить  ее  из-за  Качи.  Агафья  оземь  лбом, "прокурор"  ей  назидание:
"Другоредь рот-то ширше отворяй!.."
     Еще до войны базар из центра города оттеснили под гору, к самой Каче, и
жизнь тети Тали значительно облегчилась. Она там пропадала с утра до вечера,
стойко  биясь  за  каждую копейку;  дядя  Кольча добывал  корма,  обихаживал
скотину, развозил по уличным торговым точкам с пивзавода квас и пиво, за что
на заводе ему выписывали барду и отходы для скота, а торговки, все наперечет
знавшие  его, до  того "накачивали" на  своих  "точках", что к вечеру он уже
отдавался на волю коня, и тот свозил хозяина под гору, домой.
     Больше  десятка лет уже  покоится дядя Кольча на покровском кладбище, а
тетя Таля все  не может без  него. Волоча опухшие  ноги, поднимется в  гору,
покрошит  хлеба,  яичка  на  могилку,  польет  землю  кваском,  сама  пожует
чего-нибудь и скажет: "Ну вот и поели мы с тобой, Коленька".
     Умер  старый  базар и  нравы его,  но жива  старая  Кача и  закачинская
"Нахаловка".
     В позапрошлом году, заблудившись за Качей, я встретил женщину,  которая
ревмя  ревела,  отыскивая какую-то контору, и  не  только  не нашла ее, но и
надежду  потеряла выйти из здешних закоулков  и лабиринтов, из скособоченных
хибар и домишек.
     Мы пошли  с  той женщиной меж высоких  заплотов по  натоптанной  тропе,
попали  в  чей-то огород,  из  него во  двор,  где  старуха варила  кашу  на
печке-времянке,  возле ползал  ребенок,  пурхались  куры.  Перемахнув  через
перила,  увезенные  из центральной части города  на изгородь и еще  хранящие
красные  и желтые полоски, мы  уже слышали  близко улицу Брянскую - так ныне
зовется  бывшая Лассаля,  как  вдруг  оказались  в тупике. Женщина полнилась
негодованием,  но  тут  обнаружилась  оторванная  доска.  Мы ее отодвинули и
оказались в  ограде,  среди  которой  безмятежно  спал  парень в  нейлоновой
рубахе,  его обнюхивал и облизывал здоровенный пес. Увидев нас, пес поначалу
оторопел, не веря своим глазам, что  вот мы своими ногами притопали развеять
скуку  его быта,  и, не  рыча,  а  со  сладострастным заглотом всхлипнув, он
покатил кольцо по натянутой проволоке, на ходу поднимая шерсть на  загривке,
оскаливая  желтые  зубы,  дабы  дать нам  и  всем понять,  что  к службе  он
приставлен не напрасно.
     Встретив меня, тетя Таля засуетилась,  но больше уж  руками да  языком,
ноги худо  действовали, однако стопку водки  в полстакана объемом хлопнула в
честь гостя и поцеловала донышко с закоренелой лихостью: "Знай наших!"
     На дворе ни скота, ни  живота, даже  собаки нет. Трава по двору пошла и
березник. Навозил дядя Коля с сеном семена. Они лежали в земле, притоптанной
скотом,  и вот взошли и  ну расти, ну буйствовать! Девять берез,  одна краше
другой, самосевки - деревца крепче саженых. "Душа  Коленькина  белой березой
взошла!" - роняя слезы, говорила тетя Таля.
     Той минутой в  голове у меня возникли строки малоизвестного, трагически
кончившего  свой  путь  поэта  Алексея  Прасолова  -  его  ценил  и  печатал
Твардовский: "Что значит время? Что  пространства?  Для вдохновенья  и труда
явись однажды и останься самим собою навсегда".
     ...Как долго кружила моя память над городом, а лету - минуты. Чуть было
станцию  не прозевал, и не столь уж  станцию, сколь блокпост. Вроде  бы не у
места, лишне  торчит  он  и белеет  среди перевитых  меж  собою,  сверкающих
железнодорожных ветвей.  Но самое это  нужное, самое необходимое помещение -
сердцем станции был когда-то блокпост. В нем пульсировали живой кровью тока,
переливались  сосуды,  трепетали,  музыкально позванивали  струнки проводов,
моргали  на  щитах  лампочки то  зловеще-красным  светом, то лесным, зеленым
глазом  лешего, то мертвенно-белым, то фиолетовым,  привычным  нашему брату,
будущим маневровым работникам.  Перемигивались сигналы, гудели, пощелкивали,
попискивали   приборы,   приборчики,   с   грохотом  перекатывались   рычаги
блокировки,  ползали серыми  змейками никем вроде бы не управляемые тросы  и
тросики - туда-сюда, туда-сюда. И то весело, с шуточками,  то  раздельно,  с
металлическими,  властными нотками в голосе командовал в селектор диспетчер,
ни с  того вроде  бы ни с  сего взрывался, зачем-то оборачивал фуражку задом
наперед: "Ну, шестнадцатый! Ну, шестнадцатый! Ты у меня достукаешься! Сейчас
же чтоб  тысяча  второй был  подан  на  девятую! А с  девятой -  это  тебе в
наказанье!  - заберешь порожняк!  Угля  нету? Заправляться пора?  А  хоть на
пегой паре порожняк  вынь  на горку! Вынь,  и  все! Все, все!"  - и водворял
фуражку на место.
     Любезная  сердцу напряженная  жизнь  товарной станции,  работа военного
периода...
     "А кто,  орлы,  на  мелькомбинат?"  - перед фэзэошниками-практикантами,
навалившимися спинами  на теплые, банно  шипящие  батареи и  сплошь  в тепле
закемарившими, с пятки на носок, с носка на  пятку раскачивался диспетчер, и
вид у него  такой, будто он  держал за спиной  булку с маслом. Мы все  разом
вскакивали и руки по швам. Рты наши распялены счастливой улыбкой потому, что
поездка на  мелькомбинат  -  подарок,  да  еще какой! Там, пока  на  стрелке
скидывали и  подбирали порожняк или пломбированные  "пульманы"  с  мукой, мы
успевали пшеничкой полакомиться либо лепешкой, которые непрерывно пеклись на
железной печке в будке стрелочника из наметенного в вагонах мучного буса.
     Мимоходом,  мимоездом   ныркий  фэээошник  насыпал   зерна   в  заранее
прорванные карманы  бушлата, заранее же ведая, что  при  выезде его  обыщут,
вытрясут вахтеры всю  лопотину, с  досады пинкаря отвесят. Но вахтеры - тоже
люди. У них где-то  на кого-то  тоже учатся, воюют свои "робята", и они, как
бы  изнемогши в  борьбе  с  нами, на  самом-то деле  надеясь:  добро  добром
отзовется и "робят"  их тоже кто-нибудь попитает,  плюнут, матюкнутся,  пнут
еще разок  - для воспитания, и где-нибудь - за  швами в бушлате, в нагрудных
карманах  или пришитом к  ширинке кошельке "не заметят" зернышек. Вечером мы
жарили  пшеницу  на  каленых  общежитских  вьюшках,  бодро  хрустели зерном,
передразнивали вахтеров, вспоминая, как мы их ловко надули и  как еще ловчее
надуем в следующую поездку.
     Вот он,  мелькомбинат, под самым самолетом.  Впились в гору серые кубы,
колена, трубы, и во дворе-то, во дворе маневрушка суетится, да с трубой! Нет
ныне  маневрушек-паровозов, а  эта выжила, дымит, свистком попукивает, будто
мыльные пузырьки выдувает, два продолговатых и один кругленький. Это что же?
Один длинный - вперед, два длинных - назад, два  коротких - простопори, тише
едь.  Или  наоборот:  один  длинный  - назад,  два  длинных - вперед?  Забыл
сигнализацию. Проходит жизнь, тускнеют ее приметы. И бараков нашего ФЗО нет.
На скорую руку они  строились, с насыпными стенами. Сопрели.  Некрасивые они
были,  вот  и  смахнули их  с  земли. Взамен отгрохали  современные  бараки,
многоэтажные, сплошь серые.
     Так-с,  пока на мелькомбинат пялился,  ФЗО  вспомнил, чуть не  прозевал
Гремячий лог, в котором отшумела речка - была и нету!
     Ушла  под  крыло  самолета, мелькнула горбина горы с сияющими новизной,
голыми  какими-то,  неприютно чужими  здесь  домами  Академгородка.  Впереди
пластушина острова, будто зеленая коровья  лепеха, плюхнутая средь  реки, но
взгляд почти не задерживается на нем, глаз торопится  к тому месту, при виде
которого всегда слабеет во мне сердце.
     Шалунвей - Шалунин бык, обколотый взрывами, будто затасканный в кармане
серый кусок сахара, - здесь было последнее мамино пристанище.
     Говорят, что человеческая душа жива и бессмертна до тех  пор, пока есть
в оставшемся мире тот, кто ее  помнит и любит. Не станет меня, и мамина душа
успокоится,  отмучается наконец, потому что мучается она  не  где-то там,  в
небесах,  мучается во мне, ибо есть  я - ее продолжение, ее плоть и  дух, ее
незаконченная мысль, песня, смех, слезы, радость.
     Высоко летим, и  уже не  зрением, дном его чую я бугорок неподалеку  от
устья Большой Слизневки, заросший мелкою густою травкой,  - стекает  к Малой
Слизневке, как и прежде, отблескивающая Лысая гора.
     Над Большой Слизневкой, по гриве и по сопкам - сплошь горельник.  Жизнь
доживаю, а не  бывал  на Слизневской седловине, и  бабушка моя, и дедушка, и
все мои селяне не бывали там. Грибы-ягоды - они и внизу всегда росли. Лес на
скалах  не  рубили.  Самой  природой  назначено  красоваться  желтоталовому,
жаровому сосняку  со стройными стволами в синем поднебесье. Но тренированные
в  спортзалах,  пустоглазые  транзисторщики  забрались на  скалы,  погуляли,
повеселились и для полноты ощущений пустили по горам пал.
     На яру,  разжульканном гусеницами, возле Малой Слизневки, еще год назад
торчали два  зябких  тополя  - все, что  осталось  от Касьяновского кордона.
Здесь был единственный на всю  округу  сад,  наносил его из лесу чудаковатый
человек по  фамилии Лапунин, привозные в том саду были  лишь тополя.  Пьяные
трактористы  своротили их в реку гусеницами, просто так, от нечего делать, и
даже  не  оглянулись, не  увидели,  не  услышали,  как  предсмертно хрустят,
безгласно вздымают обломанные лапы добрые, нездешние деревья, дававшие приют
птицам и детям, тень саду, прохладу дому, красоту реке.
     Вот  и родное село. Но пока еще не заслонило корпусом самолета  то, что
впереди и внизу,  я  поворачиваюсь направо, отыскиваю взглядом косую ниточку
распадка Караульной  речки, вдетую  в  острую  иглу  залива, пытаюсь увидеть
избушку  бакенщика,  в  которой ныне обитают городские  дачники,  насадившие
вместо картошек петрушку, укропчик, корень ревень, турецкие ромашки.
     В  конце  пятидесятых  годов  смерть  унесла братана Мишу  и его верную
подругу Полину.  Почти разом остались ребятишки  без матери и отца, и принял
семью на  широкие плечи вернувшийся из армии сын Миши - Петр.  По глади реки
ползет серая козявка с  белым подгузком, за нею двоится росчерк.  Катерок не
катерок, лодка  не лодка, с крытым носом и узкими  оконцами, трещит на  весь
Енисей,  переправляя  с  раннего  утра  и  до  позднего  вечера  двигающийся
туда-сюда  люд. Правит  этой машиной конопатый, хваткий,  на Полину  похожий
мужик. "Петька! Ешь твою  вошь! - ругаются овсянские мужики. - У  нас курицы
нестись перестали из-за твоей трещалки!" - "У вас бабы родить перестали, дак
тоже моя моторка виновата?!"
     Тень, летящая  впереди  самолета,  скользнула по  старым, деревянным, и
новым, шиферным, крышам. Раздалось село Овсянка. Два новых поселка на увалах
возникли. Строители ГЭС оставили на память селу деревообрабатывающий завод -
основное предприятие на три поселения.
     Растянувшееся  вдоль  реки  село  перескреблось  через  светлые  струны
железной дороги, паутинку шоссе, грибными плотами  высыпало на первый увал и
замешкалось, приостановилось перед покатым склоном Черной горы. Берег реки с
непрерывающейся почти  загородью кажется подрубленным  на швейной машинке. С
мушек-таракашек  величиною виднеются  на  улицах и на  берегу  мотоциклетки,
моторки, машины. Я поискал  взглядом старый бабушкин дом,  в котором обитает
ныне тетка Апроня,  да  где  же найти его  с такой  высоты?  Мал  он,  крыша
перекрыта, двор  заужен, огород от леса обрублен казенными дорогами, сжат  с
боков новыми усадьбами. Во-он в  квадрате одной загородки метлячком белеется
бабий платок. Я  потянул  спутника к окну, указал пальцем вниз, сказал,  что
это Лелька, тетка  моя Апроня  редиску  полет.  Отчего-то не рассмеялся моей
шутке спутник, лишь грустно покачал головой.
     Взглядом   отыскал  я   квадратик  кладбища   возле  Фокинской   речки.
Неизменный, живой  друг нашего стремительного детства, место игрищ и забав -
Фокинская речка летами ныне не течет - ее разбирают  шлангами по огородам. В
полдень путь речки угадывается лишь по грязной борозде и бледным, вымытым из
земли камешкам.  Ночью речка  еще  выдавливается из лесов живой струйкой  и,
крадучись,  тихонечко ползет  поперек  села  к  Енисею.  Кладбище  тоже  "не
работает", зарастает лебедой, жалицей - покойников возят на Усть-Ману.
     Мана!   Я  поискал   глазами  рыжий  гребешок   Манского  быка.   Нету!
Гидростроители  смахнули. И сама красавица река ощетинена торосами сплавного
леса. Через  Ману проложен мост. Когда в устье реки бурили грунт под  опоры,
на восемнадцатиметровой  глубине  попадалась в пробы древесина. Утопленный и
зарытый лес, все больше лиственница  -  она в  воде  почти не  гниет. Может,
потомки  благода-рить  еще  нас будут за  хотя бы  таким вот  хитрым образом
сделанные для них запасы древесины?
     Прощай, Мана! И прости нас! Мы истязали не только природу, но и себя, и
не всегда по дурости, больше по нужде...
     Самолет  качнуло,  повело  на  правое  крыло.  Промелькнул  оголившийся
Манский шивер, прочеркнулась и  отрябила в распадке речка Минжуль, наплывали
малахитово застывшие перевалы гор, по оподолью кото