Шестьсот!.. - взвизгнул от восторга Пархоменко.
     Биржевик что-то пробормотал с извиняющимся еврейским акцентом.
     - Что?
     - Это уж слишком, господа... Шутка шуткой, но ведь Эммке...
     - Дело не в Эмме!.. - восторженно блестя глазами, возразил  Пархоменко.
- Тут - штрих!
     - Н-нет... Аукцион так аукцион! -  сказал  Подгурский.  -  Кто  больше?
Шестьсот... Кто больше?
     С Мижуевым сделалось что-то странное  и  мучительное:  темное  жестокое
желание поднималось снизу и боролось с гадливостью и сознательным презрением
ко всем и к себе самому. Но что-то было сильнее презрения.
     - Раз!.. Два!..
     Пархоменко подскочил к Змме, и она уже инстинктивно покорно подалась  к
нему.
     - Семьсот! - негромко сказал Мижуев,  и  его  угрюмое  лицо  исказилось
темным выражением вырвавшейся на волю жестокости и власти.
     Пархоменко замялся.
     - Раз, два... Три!.. Продана!.. - крикнул Подгурский.
     И вдруг Эмма стала судорожно смеяться. На ее подрисованных  неискренних
глазах сверкнули бессильные, быть может, ей самой непонятные слезы  обиды  и
стыда.

VI

     Уже светало, и с далекого  края  моря  на  спящий  городок  шло  тонкое
голубое сияние. Ночь бледнела и  тихо  уходила  в  горы,  тени  серели,  все
казалось прозрачным, и даже горы вдали залегли, как  предрассветные  тучи  в
синеватом тумане.
     Звонко стуча по пустынным улицам, извозчик промчался к  той  даче,  где
жила Эмма.
     Мижуев все еще дрожал от  неожиданно  налетевшего  дикого  возбуждения.
Купленная женщина была у него в руках,  и  в  несознаваемом  чувстве  полной
власти он инстинктивно мял доступное  женское  тело,  скользящее  за  сухими
складками серого, на шелковой белой подкладке, широкого манто. Она  все  еще
была одета кое-как и вся дрожала, но как  будто  не  от  холода.  При  свете
бледного  утра  ее  большие  глаза   на   бледном   подрумяненном   лице   с
растрепавшейся прической глядели испуганно и странно.
     Что-то особенное было в ней: как сквозь блестящую мелодию  шикарного  и
бесстыдного танца иногда настойчиво звучит тайная дрожащая нотка  непонятной
тоски, так из-под полуобнаженной, раскрашенной  кокотки  загородного  кабака
робко и тоскливо глядела по временам какая-то другая - несчастная и  забитая
- женщина. И когда она хохотала, пила, танцевала и била по  рукам  хватающих
ее мужчин,  в  уголках  подкрашенных  губ  и  подрисованных  глаз  неуловимо
скользила тень скрытого страдания. И это  придавало  ей  острую  болезненную
прелесть. Но там, в ресторане, при  свете  электричества,  оно  таилось  под
бесстыдной маской жадной продажности, а теперь, когда все было кончено и  ей
оставалось только ждать того, что сделает с нею этот  купивший  ее  человек,
оно  -  это  странное  больное  выражение  -  не  скрываясь,  выступило   на
побледневшем усталом лице и грустно  слилось  с  неясным  светом  печального
бледного утра.
     И именно это бешено одурманило Мижуева, наполнив все его огромное  тело
острой дрожью неумолимой похоти. И чем покорнее она подавалась в его руках и
чем печальнее и усталее смотрели ее глаза, тем темнее и тяжелее  поднималась
откуда-то из черной глубины души потребность сладострастной жестокости.
     И когда у дачи, в глубине темного сада, где томительно пахли  невидимые
южные цветы, Эмма шла впереди, ведя его к себе, как  молчаливая  и  покорная
раба, это непонятное желание страшной жестокости уже дурманом застилало  его
мозг.
     Мижуев шел сзади, и казалось, что в нем - два существа: одно  ужасалось
того, что овладело им, а другое было пьяно  сознанием  полной  власти  и  не
хотело видеть того, что совершенно ясно понимал он. И чем больше поднимались
в нем гадливость к себе и жалость к этой усталой, так, видимо, страдающей  и
скрывающей свое страдание женщине, тем неудержимее становилась  жажда  самой
грязной, и жестокой похоти. И было такое чувство, точно он падал в пропасть,
видел свое падение, ужасался его и  скользил  все  ниже  и  ниже  во  власти
проснувшегося старою зверя, которого он давно считал  убитым  в  себе.  Было
больно и жаль чего-то и в то же время  как  будто  все  стало  безразличным,
кроме свирепого и жестокого желания.
     - Ты... одна живешь?.. - коротко спросил он, весь дрожа и чувствуя, как
в истоме ожидания слабеют ноги. Он вдруг почувствовал как что-то сорвалось и
ухнуло куда-то вниз. Нелепая мысль сверкнула в воспаленном мозгу,  загорелся
перед глазами красный огонь и что-то слепое, громадное овладело им всем.
     С последним усилием воли он крикнул себе:
     "Что это... сумасшествие? Мерзость!.." - но оно  бессильно  упало  и  с
глухим отчаянием что-то в глубине души сказало: "Ну и пусть... почему - нет,
если я могу и хочу? Да - зверь, самодур... да... ну и пусть!.."
     И даже какое-то дикое злорадство зазвучало в его голосе,  когда,  точно
мстя кому-то, кто был лучше и чище его и кого он терял в эту минуту,  Мижуев
вдруг остановил Эмму.
     - Слушай... - неожиданно хрипло выговорил он. - Давай здесь!..
     Эмма остановилась и, не поняв сразу, инстинктивно оглянулась на траву в
тени под деревьями и кустами роз. Но он перехватил этот взгляд,  понял  и  в
страшном взрыве беспощадности схватил ее за руку.
     Эмма отшатнулась, и лицо ее сразу стало  таким  убитым  и  жалким,  как
тогда в ресторане, когда ее насильно раздевали. И она опять  оглянулась,  но
уж так безнадежно, как затравленный, вконец обессиленный зверек.
     - Что вы!.. Здесь нельзя... - прошептала она побледневшими губами.
     Но когда она отступила, манто слегка раскрылось, и голые плечи, бледные
при слабом свете, показались среди белого ломкого шелка.
     - А я хочу!.. - коротко и странно усмехаясь, проговорил Мижуев.
     Она  что-то  возразила,  отступила,  оглянулась  тоскливыми   огромными
глазами. Произошла короткая,  судорожная  борьба,  и  почти  голая  женщина,
путаясь в кружевных лохмотьях, вдруг, как из пены, встала посреди утреннего,
сказочного сада.
     - Ах!.. - вскрикнула, она.
     Мижуев схватил ее за голую гибкую шею  и,  с  мучительным  наслаждением
чувствуя, что ей больно, страшной силой пригнул к земле.
     Ему  захотелось  сделать  как  можно   больнее,   что-нибудь   ужасное,
омерзительное. Ярко, как молнию, сознавая  весь  ужас  и  безобразие  своего
дикого порыва и как будто бросая всю ту, тяжесть, которая его давила столько
времени, на эту  несчастную  проститутку,  он  злорадно  втаптывал  в  грязь
отвратительного,  бессмысленного  поступка  все  свое   давнее,   никем   не
понимаемое, всеми отталкиваемое страдание.
     Эмма коротко вскрикнула от боли, и в ту же минуту, вместе  с  потухшей,
замершей,  последней  судорогой  полного  удовлетворения,   огромная   волна
отвращения и презрения с головой охватила Мижуева.  Он  судорожно  оттолкнул
Эмму и встал, тяжело и мокро дыша, весь в поту, горячий и ослабевший.
     И разом все, что только  что  было  так  темно,  страшно  и  неодолимо,
куда-то исчезло, и Мижуев увидел себя посреди  сада,  при  свете  утра,  над
замученной женщиной, грязного, дикого и безобразного, как зверь.
     Она цепко подхватила платье  и  юбки  и  мгновенно  закуталась  в  свои
нарядные кружевные тряпки. Потом обернулась и  стала  перед  ним,  непонятно
глядя  темными  таинственными  глазами.  И  в  этих  глазах  Мижуев   увидел
отвращение и острую бессильную ненависть.
     Она молчала, вся дрожа в своем  манто.  Мижуев  улыбнулся,  подождал  и
растерянно тронулся с места, не зная, что дальше сказать и сделать.
     Он вдруг почувствовал  ужасный  непоправимый  стыд  и  какой-то  темный
унизительный  страх.  Все  люди,  которых  он  видел  сегодня,  -   Четырев,
Пархоменко, Мария Сергеевна, Марусин, Опалов -  мгновенно  пронеслись  перед
ним. Ненавидящие карающие глаза  Четырева  выглянули  из-за  этих  страшных,
полных той же непримиримой ненависти женских глаз, и он чуть не вскрикнул от
боли, стыда и полного отчаяния.
     Но неожиданно в ее глазах мелькнула странная тень. Не то страх,  не  то
угодливость, не то жадность. Она  сделала  усилие,  чтобы  выговорить,  губы
вздрогнули, и Мижуеву, смотревшему на нее, вдруг стало страшно.
     Это был, казалось, уже не человек, а что-то другое - жалкое  и  гадкое:
глаза ее, и жадные, и злые, смотрели лживо и нагло, губы уродливо  кривились
в скользкую улыбку. Она сделала  два  шага  вперед  и,  подняв  голую  руку,
положила ее на плечо Мижуеву.
     Бледный свет утра скользнул по ее чистым линиям и  затерялся  в  мягких
тенях полной пышной груди.
     Было нечто похожее на испуг, но в следующее мгновение  остались  только
стыд и гадливость. Гадливость и к ней, и к себе. И дико было, что всего одну
минуту тому назад в нем пронеслась эта  страшная  буря.  Казалось,  что  она
разразилась, и там, где разразилась, не  было  ничего.  Что-то  бесплодно  и
глупо ушло и стало только противно.
     - Не надо... - неловко проговорил он. - Деньги я пришлю потом...
     Она еще тянулась к нему, заманчиво улыбаясь лживыми губами,  но  Мижуев
круто повернулся и тяжко пошел прочь.
     Калитка  сада  с  визгом  захлопнулась  за  ним.  Пахнуло  пустотой   и
молчанием, и бледно озаренная синяя улица открылась перед ним.
     Он слышал, как торопливо пробежали по шуршащему гравию  легкие  женские
шаги; шорох шелковых юбок замер, и стало совсем тихо и пусто.
     Холодно и грустно опустело и сердце Мижуева, и  весь  кошмар  минувшего
вечера ушел в эту пустую бессильную грусть. Тогда Мижуев остановился посреди
улицы и сухими глазами посмотрел вверх, в голубоватое небо, на  котором  уже
плыли утренние, чуть розовые тучки, похожие на  караван  птиц,  улетающих  в
солнечный край.

VII

     Вечером в городском саду играла музыка. Огромная яркая раковина эстрады
была полна музыкантами, шевелящимися, словно  какие-то  странные  насекомые.
Целые ряды изящно-тоненьких смычков,  как  ножки  кузнечиков,  четко  сучили
вверх и вниз, а черненький капельмейстер, тоже похожий на  жучка,  вставшего
на задние лапки, то складывал, то распластывал  свои  стрекозиные  крылышки,
трепеща  ими  в  воздухе.  Сладостно  посвистывали  флейты,  взвизгивали   и
разбегались скрипки, а потом серьезная и  грустная  труба  одиноко  выводила
красивые и бархатные слова.
     По всем аллеям плыла и не уплывала говорливая толпа. Стоял непрестанный
шорох бесчисленных ног, а говор то усиливался, нарастая, как волна, то вдруг
падал и убегал куда-то в глубь темных аллей, чтобы  сейчас  же  вернуться  с
целым каскадом смеха, выкриков и звонких блестков женских голосов.
     Мгновенно появляясь, путаясь, сходясь  и  расходясь,  как  в  спутанной
фигуре  необыкновенного  танца,   плыли   смеющиеся   лица,   интересные   и
фантастичные в смутной игре голубоватого  электрического  света.  А  вверху,
высоко, темный бархат ночного неба молчаливо и торжественно  сторожил  землю
своими яркими южными звездами.
     Праздник жизни сверкал беззаботным весельем, и  Мижуеву  казалось,  что
среди этой нарядной толпы он один -  угрюмое  пятно,  печать  одиночества  и
ненужности.
     Сегодня Мария Сергеевна, как-то особенно красивая в своем новом голубом
платье, опять куда-то уехала с компанией Пархоменко,  и  целый  день  Мижуев
чувствовал, будто смутная тревога черной тенью стоит над  ним.  В  последнее
время молодая женщина стала как-то чересчур интересна  и  весела,  а  Мижуев
знал, что Пархоменко, тайно от него, настойчиво и определенно,  охотится  за
нею. Можно было представить себе, как опытно, нагло и самоуверенно ведет  он
свою грязную игру, ловко сужая  круги.  И,  возбужденная  вечным  праздником
новей жизни, в котором как  в  налетевшей  водовороте,  после  стольких  лет
бедности  и,  скуки,  совсем  закружилась  она,  молодая  женщина  легко   и
рискованно,  скользила  над  краем.  Даже  костюмы  ее,  остро   соединявшие
скромность порядочной женщины с пикантными намеками на обнаженность кокотки,
говорили о том головокружительном возбуждении, которое, вызывает в ней общая
охота за ее в полном блеске расцветшим и убранным телом.
     Она сама, быть может, и не думала об этом, но Мижуев знал, что в  таком
состоянии  достаточно  какой-нибудь  случайности  -  лунной   ночи,   смелой
наглости, почти неожиданного, несерьезного поцелуя - и молодая раздразненная
женщина опомнится только тогда, когда все будет кончено.
     Мижуеву было дико и нестерпимо больно  представить  себе  эту  женщину,
отдавшуюся человеку,  для  которого  она  -  только  тонкий  инструмент  для
возбуждения усталой плоти. Это было нелепо и не вязалось с ее изящным  милым
образом. По временам казалось, что такое  плоское  падение  невозможно:  она
была прекрасна, умна, интеллигентна и любила  двух  человек,  стоявших  выше
уровня. После них это полуживотное, полуидиот Пархоменко был  бы  непонятной
гадостью.
     Но временами набегала мучительная мысль:
     "А чем я лучше его?.. Ну, допустим, что я умнее и тоньше чувствую,  чем
он... Но разве, когда я сходился с нею, я дал ей свой ум и свои  мучения,  а
не ту же животную похоть... Уж будто бы мне нужна была ее душа, а  не  голое
красивое тело?.. А Пархоменко что?.. Мне даже не  представляется,  чтобы  он
посмел и мог обладать женщиной, которая бесконечно выше его. Но я сам,  там,
в саду, терзал эту несчастную Эмму,  убивал  в  ней  последнее  человеческое
достоинство, мучил, как зверь, вовсе не думая о том, что она может думать  и
чувствовать в это время. Если бы я даже узнал, что она  чувствует  и  думает
гораздо тоньше меня, я разве не сделал бы того  же?..  Так  и  этот...  Если
случаем или силой она ему достанется, он будет  мять  ее  тело,  как  всякое
другое, и то, что она выше его, будет только обострять наслаждение...
     Когда-то она любила своего мужа, который был бесконечно лучше, умнее  и
талантливее меня, а потом отдалась мне.  Потому  что  я  дал  ей  роскошь  и
веселье... Я увлек ее перспективой новой жизни, а Пархоменко  возьмет  своей
наглостью, самодурством... еще чем-нибудь...  Она  пошла  ко  мне  не  любя,
только потому, что я богат... пошла, как последняя тварь и даже хуже, потому
что прикрыла, свою продажность мнимым увлечением... Мерзость!.."
     Было больно думать; так больно, как  будто,  унижая  ее,  он  унижал  и
самого себя. А между тем в этих беспорядочных кошмарах было какое-то  острое
наслаждение, точно на кровавую рану он капал острым зудящим ядом.
     Мижуев шел в толпе, толкавшей его со всех сторон и обдававшей  говором,
запахом духов, женщин и шелестом их  платьев.  Шел  он,  невидящими  глазами
глядя под ноги, и большая душа его билась в тщетной жажде чего-то,  чего  он
не мог себе назвать.
     В одной аллее он встретил старичка генерала и его дочь Нюрочку, которая
так звонко смеялась, поднимая голову и показывая забавный подбородочек.  Она
увидела  Мижуева   еще   издали,   присмирела   и   забавно   покосилась   с
бессознательным, боязливым и наивным призывом. Освежающей  струйкой  пахнуло
на Мижуева от этого молоденького чистого личика,  но  он  сжался  и,  тяжело
приподняв шляпу, прошел дальше.
     На днях генерал, собравшись с духом, попросил его помочь отправить дочь
на курсы в Москву, и Мижуев согласился. Сначала  это  даже  обрадовало  его:
показалось так хорошо и приятно помочь милой девушке,  но  потом  в  темноте
души  родилось  угрюмое  больное  подозрение:  представилось,  что   генерал
навязывает свою дочь миллионеру и что она сама  не  может  не  знать  этого.
Мижуев ясно, точно старую знакомую картину,  увидел,  как  он  встретится  с
девушкой в Москве, как они будут уже с первого момента  чувствовать  себя  в
особых  отношениях:  связанной  и  хозяина,  ждущего  благодарности.   После
непродолжительной борьбы и слез она, конечно, примет совершившееся как нечто
неизбежное и сделается любовницей миллионера. Ново и остро будет наслаждение
ее стыдом и девственным телом, а потом она  оденется  в  шикарные  платья  и
сделается обыкновенной содержанкой.
     Так неизбежно, просто и страшно показалось это Мижуеву.
     "А почему?.. - спросил он себя. - Может быть, это будет вовсе  не  так:
может, мы останемся друзьями, "или она полюбит меня, и в ее нетронутой жизни
и моя станет свежей и здоровой?.. Почему я жду только мерзости,  ведь  жизнь
другая существует - люди живут счастливо и искренне... что ж я?.. Или я  сам
ношу в себе зародыш болезни, и все, к чему прикоснусь, должно  обращаться  в
пошлость, в мертвечину?.. Это кошмар!.. Я  болен  и  убиваю  себя  какими-то
галлюцинациями...
     Лицо  Мижуева  покрылось  так,  точно  острие  вонзилось  в  сердце,  и
почему-то стало ему страшно оставаться в этой раздражающей глупой толпе.  Он
вышел из сада, пошел в маленький ресторанчик над морем и один сел за  столик
на веранде.
     - Федор Иваныч! Что вы тут один? -  закричал  кто-то  с  набережной,  и
толстый, наглый  и  грязноватый  Подгурский,  сверкая  голодными  глазами  и
выпученным парусиновым жилетом, подошел к нему.
     - Здравствуйте... Скучаете?
     Он сел возле и спросил:
     - Ну, Федор Иваныч, чего же мы выпьем?..
     Мижуев улыбнулся. В присутствии этого и несчастного, и наглого человека
он почему-то чувствовал себя легче. Как-то просто выходило у Подгурского это
голодное желание поживы. Оно было естественно  и  совершенно  откровенно,  а
между тем чувствовалось, что отношения его к Мижуеву  основаны  не  на  том,
даст или не даст он денег.
     Он сразу  увидел,  что  Мижуев  скучает,  и  на  его  забулдыжном  лице
отразилось искреннее желание развеселить, чтобы было весело вообще.
     - А знаете новость?.. Опалов вчера выиграл у Пархоменко  тысячу  триста
рублей!
     - Разве?.. - с добродушной деликатностью представился  заинтересованным
Мижуев.
     - Да. И знаете, что он сделал прежде  всего?..  Сейчас  же  схватил  ту
самую Эмму и помчался куда-то столь поспешно, что даже галстук забыл.  То-то
блаженство!..
     - Немного же ему надо для блаженства! - улыбнулся Мижуев.
     - Это для  вас  немного,  а  для  Опалова,  у  которого  жена  ходит  в
фланелевом капоте  и  беременна  каждые  три  месяца,  который  думает,  что
двадцатипятирублевая кокотка из "Аквариума" есть  предел  женской  прелести,
для него это целый новый  мир  -  духов,  холеного  тела,  кружев,  роскоши,
изощренного сладострастия!.. О!..
     Мижуев с презрительным добродушием подумал, что для  такого  маленького
бедного человека, как Опалов, это и в  самом  деле  счастье,  и  даже  нечто
похожее на зависть шевельнулось в нем.
     - А знаете что?.. - неожиданно оживился Подгурский. - Поедем в казино!
     - Что мы там будем делать?
     - Как что? - играть! - произнес Подгурский таким тоном, точно обрадовал
Мижуева.
     - Нет, что ж... - вяло отозвался Мижуев. - Скучно.
     - Ну, поедем к Эмме - посмотрим, как Опалов там наслаждается!
     Мижуев  не  ответил,  и  Подгурский,  мгновенно  угадав  отказ,  быстро
перескочил дальше:
     - Чем же вам угодить?.. - он с затрудненным  видом  потер  лоб.  -  Вот
что!.. Хотите, я свезу вас в одно  место?..  Понимаете  -  одни  девочки  не
старше тринадцати лет... И есть такие, от которых еще детской пахнет...
     Подгурский чмокнул перед своими собранными в пучок пальцами.
     - Их уже раза три закрывали,  так  теперь  они  напуганы,  но  если  не
пожалеть сотни-другой, можно увидеть штуки такие, что и в Париже  не  всегда
встретишь! Едем?.. Почему же нет?..
     - Н-нет, право... - гадливо сморщился Мижуев.
     - Почему?
     - Так.
     Подгурский пытливо заглянул ему в глаза.
     - Ах, эти принципы!..  -  нагло  усмехнулся  он.  -  А  я  слышал,  что
миллионеры этим не страдают!
     - Вы не допускаете у миллионеров даже простого, чувства брезгливости? -
серьезнее, чем хотел, спросил Мижуев  и  криво  усмехнулся,  точно  судорога
свела ему одну щеку.
     Подгурский внимательно посмотрел на него и вдруг переменил разговор. Он
стал расск