, словно от  тоски,  посмотрел  большими  блестящими  глазами  и
тоскливо стушевался, точно растаял в блеске и веселье толпы.
     В это время прошли мимо молодой человек  и  какие-то  дамы,  и  молодой
человек поспешно, точно боясь пропустить что-то  животрепещущее,  забормотал
своим дамам, показывая одними глазами:
     - Это Мижуев и Пархоменко - московские миллионеры!..
     - Где Мижуев? Который? - любопытно обернулись дамы.
     - Тот, что с дамой... Большой... - куда-то  весь  порываясь,  показывал
молодой человек, и три пары возбужденно-любопытных женских  глаз  уставились
на Мижуева.
     Мижуев слегка отвернулся, но Пархоменко сияюще оглядел дам и сказал:
     - А нас тут уже все знают, Федор Иванович...
     - Позвольте пройти, - сказал кто-то, и  в  надтреснутом  голосе  Мижуев
узнал острую ненависть. Он оглянулся и увидел беловолосого бледного человека
в синей рубахе под плохоньким пиджаком.  Светлые  и,  очевидно,  добрые  его
глаза смотрели на Пархоменко с какой-то кроткой злобой.
     - Позвольте же пройти, - повторил он уже со страданием в голосе.
     Пархоменко окинул его быстрым, пренебрежительным  взглядом  и  небрежно
подвинулся.
     - Мария Сергеевна, поедемте  сегодня  в  Суук-Су...  Мы  вчера  туда  и
обратно промчались в два  часа...  Честное  слово!..  Замечательно  приятно,
честное слово!.. Как птицы!.. Поужинаем там и назад!.. При луне  это  что-то
волшебное, честное слово! - кричал он, весь  сияя  и,  очевидно,  с  ног  до
головы радуясь своему существованию.
     Но Мария Сергеевна отказывалась, шаловливо  и  лукаво  покачивая  своей
новой: шляпкой, вправду придававшей ей вид грациозной девочки.
     - Мы там только позавчера были!
     - Да; но на автомобиле это совершенно особое ощущение. По горам! Вы  не
можете  представить  себе,  как  он  легко  взлетает  с  горы   на   гору...
Положительно, такое ощущение, как будто летишь во сне... честное слово!
     - Ну, хорошо... это потом. А теперь мне надо пройтись... Пойдемте. Море
сегодня удивительное!
     Три дамы Пархоменко, все пышные, ленивые блондинки, смеясь и как  будто
играя, высыпали из автомобиля.
     - Федор Иванович, а вы что это такой  скучный  сегодня?  -  весь  сияя,
спрашивал Пархоменко.
     - Он теперь хандрит все, - как будто виновато ответила  за  него  Мария
Сергеевна и скользнула по лицу Мижуева робким взглядом.
     - А вы заставьте его купить автомобиль... Сразу  расцветет!  -  хохотал
Пархоменко. - Я теперь от всех бед лечусь автомобилем!.. Честное слово -  не
шарж!
     Дамы  вчетвером  пошли  вперед,  приковывая  к  себе  общее   внимание:
Пархоменко, заряжая всех своим  сиянием  и  уверенной  шумливостью,  забегал
сбоку и не давал никому проходу, а Мижуев тяжко шел сзади. И пока  они  шли,
среди толпы, нарядной  и  жужжащей,  как  пригретые  солнцем  пчелы,  Мижуев
внимательно и длительно всматривался во  встречные  лица,  как  будто  искал
чего-то.
     Им опять встретились и чахоточный попик, и беловолосый человек в  синей
рубашке. Теперь с ним шел какой-то  высокий,  худой  и  серьезный  господин.
Этого Мижуев узнал, а по  нем  узнал  и  беловолосого.  Один  был  известный
писатель, другой - еще очень молодой, больной чахоткой поэт.
     Писатель скользнул сердитыми глазами и отвернулся. Поэт что-то  сказал.
И  в   голосе   поэта,   и   в   сердитых   глазах   писателя   было   нечто
насмешливо-враждебное  и  бесконечно  далекое  Мижуеву,  Пархоменко   и   их
холено-красивым дамам,
     То в блеске солнца, то в легкой тени зонтиков пестро мелькали мужские и
женские, красивые и безобразные лица. Их живой калейдоскоп,  меняясь  каждую
минуту, плыл навстречу, и Мижуев с привычным болезненным раздражением упрямо
следил  за  его  однообразно-странной  игрой:  он   видел,   как   все   эти
безразлично-равнодушные человеческие глаза, мельком скользившие по встречным
лицам, вдруг останавливались на нем и мгновенно менялись в выражении  тупого
любопытства. И это было  так  привычно  и  однообразно,  что  порой  Мижуеву
казалось, будто у всей этой нарядной толпы одно лицо - плоское,  назойливое,
до смерти надоевшее ему.
     Дамы и Пархоменко хохотали, а Мижуев шел сзади,  и  чувство  привычного
одиночества неотступно шло с ним. Все хотелось куда-то уйти, туда,  где  нет
ничего и  никого,  ни  людей,  ни  солнца,  ни  шума.  Там  стать  и  стоять
долго-долго, совсем одному.
     Сияющий  Пархоменко  обернулся  и  что-то  сказал.  Какую-то  глупость,
бесцветную по смыслу, но надоедливо странную  явной  уверенностью,  что  все
сказанное им будет прекрасно и страшно весело.
     "Счастливый  идиот!  -  подумал  Мижуев,  глядя  под  ноги,   и   вдруг
почувствовал смутную зависть. Если бы перевести ее на слова,  получилась  бы
бессмыслица: - Ах, если бы я был таким идиотом!.. Тогда и я, с автомобилями,
миллионами, содержанками, со всеми людьми, которые  не  видят  меня,  а  иди
робеют, или ненавидят, или льнут к тому, что есть  вовсе  не  я,  -  был  бы
счастлив, как он".
     - А вот и наш генерал! - закричал Пархоменко. -  Генерал,  идите  сюда!
Нам без вас скучно!
     Старенький  генерал,  с  широкими  красными  лампасами   и   сморщенным
розовеньким личиком на  тоненькой  цыплячьей  шее,  не  прикрытой  узенькими
седыми бачками, поволакивая ножки, подбежал к ним. Он  стал  целовать  ручки
дамам, бессильно, по-стариковски, кокетничая и  сияя.  Видно  было,  что  он
ужасно боится, как бы его не прогнали.
     Пархоменко радовался, точно ему принесли забавную любимую игрушку.
     -  Ну,  что,  генерал,  много  ли  красивых  женщин  приехало  вечерним
пароходом? Часто ли трепетало ваше сердце? - хохотал он, вертясь на каблуках
перед усевшимися на скамье дамами.
     Генерал подобострастно хихикал.
     - Вы знаете, Мария Сергеевна, - обратился к ней Пархоменко,  и  по  его
румяному лицу видно было, что он приготовляется сказать что-то необыкновенно
остроумное, -  генерал  каждый  вечер  ходит  на  пристань  высматривать  ту
неосторожную, которая доверится ему... Он ведь Дон Жуан, каких мало, честное
слово - не шарж!
     - А, генерал, а я и не знала, что вы такой опасный!  -  полным,  томным
голосом протянула одна из блондинок Пархоменко.
     - О, вы его не  знаете!  -  захлебывался  Пархоменко.  -  Каждый  вечер
ходит... Только, к сожалению, эти,  злодейки  дамы  поступают  с  ним  самым
невежливым образом: каждый вечер генерал находит им квартиры,, таскает вещи,
платит за извозчика,  а  на  другой  день,  -  увы!  они  ходят  по  саду  с
каким-нибудь прапорщиком, а генерал опять  плетется  к  пароходу!..  Честное
слово - не шарж!
     - Ска-ажите! - протянула роскошная блондинка.
     -  Вы  всегда  что-нибудь  выдумаете,  Павел  Алексеевич,  -   розовея,
защищался генерал.
     - Да, рассказывайте! Выдумываю! А кто вас поймал три дня тому  назад  в
Джалите с гимназисточкой? А?..
     - Да, ей-Богу, Павел Алексеевич, правда... это моя  дочь  Нюрочка!  Что
вы, ей-Богу... - покраснел генерал.
     - Дочь?.. Знаем мы этих дочерей...
     - Право же, дочь... Нюрочка!
     - Что Нюрочка, это я верю!.. Да... - начал Пархоменко и, вдруг  сощурив
глазки,  приостановился,  видимо  выдерживая  паузу  перед  особо  пикантной
остротой. - Да и что  вы  ничего  не  можете  чувствовать,  кроме  отцовских
чувств, пожалуй, возможно!..
     Дамы засмеялись, слегка потупившись, с теми странными,  скользящими  по
губам полуулыбками, в которых мерцает какая-то женская тайна.
     Генерал хихикал, но нечто болезненное прошло  у  него  по  улыбающемуся
личику: как будто его Нюрочку оскорбляло это. На  одно  мгновение  ему  даже
захотелось повернуться и уйти, но он не посмел и только судорожно захихикал.
     - Есто прелестно, есто прелестно... - проговорил он, бегая растерянными
глазками.
     - Генерал, - вдруг еще больше засиял Пархоменко, - отчего  вы  говорите
"есто", а не это?.. Чтобы смешнее было или у вас зуб со свистом?
     - Разве я говорю есто? - покраснел старичок.
     - Конечно, есто... Вот скажите: э-то!.. Твердо: э-то!
     - А разве не все равно? - попробовал увильнуть генерал.
     - Далеко не все равно... Это ужасно смешно!.. Честное слово!.. Ну,  вот
скажите: э-то!
     Старичок смеялся, и старческие щеки его розовели.
     - Нет, вы скажите! - приставал Пархоменко.
     - Е-сто! - с геройским усилием произнес генерал.
     Пархоменко  от  восторга  повернулся  на  каблуках.  Дамы   засмеялись.
Засмеялась и Мария Сергеевна, высоко подняв свой тонкий профиль.
     - Это, это, генерал! - кричал Пархоменко.
     Его сияющее лицо было полно наслаждения. Казалось,  он  хотел  сказать:
"Ну, старый шут, смешнее... Видишь, мне весело... Ну!"
     - Вы, генерал, прирожденный  комик...  Честное  слово!  -  сквозь  смех
кричал он.
     Старичок генерал растерянно улыбался, и розовенькие щечки его  блестели
беспомощно.
     Марии Сергеевне стало  жаль  старичка,  на  которого  уже  оглядывались
гуляющие. Она заговорила с ним ласково и нежно,  спросила  о  здоровье  и  о
дочери, девушке-гимназистке, которую несколько минут тому назад встретила  в
кучке подруг, таких же молодых и веселых, как она сама. Старичок  сейчас  же
растаял под ее лаской и улыбался уже по-другому, старчески ухаживая за  ней,
как приласканная дряхлая собачонка.
     Но Пархоменко опять стал острить и тормошить  его.  Мижуев  смотрел  на
них, и ему было противно и жаль  старичка.  Он  хотел  было  вступиться,  но
промолчал.
     Мимо прошли те же два писателя. Мижуев услыхал, как из группы молодежи,
сидевшей на другой скамье, сказали:
     - Смотрите, смотрите... вон Четырев и Марусин.
     - Где, где?
     Страшно заинтересованные девичьи  глаза  проводили  сутуловатые  фигуры
писателей, медленно уходивших в пестрой и нарядной толпе, каким-то  грустным
пятном отделяясь от нее; И Мижуев услышал, как в группе  молодежи  загорелся
спор о таланте Четырева.
     И как будто именно от этого, вдруг стало ему грустно, скверно  и  опять
потянуло прочь, куда-нибудь, где бы стать одному и стоять долго  и  одиноко,
ничего не видя и не слыша.

III

     Только  что  пришел  вечерний  пароход,  и   по   ту   сторону   бухты,
разноцветными гирляндами сверкая в темной воде, горели его говорящие огни. С
этого  берега  не  видно  было  людей,  и  черная  масса  парохода  казалась
таинственной, как темное  чудище  вод,  всплывшее  к  молу.  Но  издали  уже
слышался быстрый гул приближающихся экипажей и чувствовалось, что  сейчас  в
веселящийся  городок  прихлынет  целая  толпа  новых  людей,  оживленных   и
обрадованных концом длинного скучного пути.
     В этот день Мария Сергеевна вместе с Пархоменко и его дамами  уехали  в
соседний  курорт,  и  Мижуев  вышел  гулять  один.  Он  медленно  бродил  по
набережной, подальше от сквера  и  курзала,  где  пестрела  легкая  вечерняя
толпа. Он чувствовал себя так хорошо, как давно не бывало. Безлунный  мягкий
вечер, убранный прозрачным золотом звезд, и покойный ритмический шум прибоя,
чуть  пенящегося  у  берегов,  трогали  в   нем   тихие   ласковые   струны.
Подозрительная  настороженность,  не  оставлявшая  его  все  время,   как-то
побледнела, и на душу нашла тихая, музыкальная печаль. Хотелось быть  одному
и вспоминать что-нибудь близкое и дорогое.
     Задумавшись, Мижуев шел по набережной, там, где было пусто  и  тихо,  и
легкие нежные мысли медленно вырисовывали перед  ним  знакомые,  полузабытые
лица.  И  с  открытыми  глазами  Мижуев,  казалось,  видел  их  -  неуловимо
скользящих в синеве вечернего сумрака среди больших бледных звезд.
     И мало-помалу, как по неразрывному кругу, мысли его  вернулись  к  тому
времени, когда, приехав из-за границы, измученный угаром бессмысленной жизни
и фальшивых людей, он встретился со своим старым другом и его женой,  Марией
Сергеевной. Мижуев был устал, раздражителен и  озлоблен  до  угрюмости.  Они
пригрели его непривычной простотой отношений, приняли в маленький круг своей
светлой уютной жизни, и было много дней и вечеров, полных  уюта,  веселья  и
особого очарования от близости прекрасной,  милой  женщины.  Потом  возникла
тайная любовь - странное влекущее сплетение самого целомудренного уважения и
самой бесстыдной требовательной мечты. И странно, как  смерть,  и  радостно,
как жизнь, наступил момент, когда в ней  дрогнула  ответная,  еще  стыдливая
струнка, и вдруг то, что  казалось  невозможным,  о  чем  нельзя  было  даже
думать, стало близким и обдало жарким огнем женской  страсти.  А  потом  все
запуталось и стало болезненно-уродливо, как кошмар. Долго тянулась  затяжная
и, очевидно, бессильная борьба между  совестью  и  нерассуждающим  влечением
тела к телу. Были яркие просветы бешеного  счастья,  как  тот  вечер,  когда
строгое черное платье вдруг упало, и прекрасная нагая женщина стала покорной
и бесстыдной; но счастье утонуло в целом болоте самой  унизительной  фальши,
стыда, невольного предательства и обмана, против воли доходящего до подлости
по отношению к человеку, которого они оба любили и уважали. Грязь подступала
все выше, выше, к самому горлу,  и  когда,  наконец,  стало  трудно  дышать,
произошел короткий и острый разрыв.
     Мижуев вспомнил, как легко и светло вздохнулось, когда все было так или
иначе кончено и открылась новая  жизнь.  Но  прошлое  оставило  свое  тонкое
острие, и оно до сих пор ворочалось в закрывшейся ране. Когда прошла  первая
страсть, тогда стало казаться Мижуеву, что произошла страшная,  непоправимая
ошибка. Те страдания и колебания, которые пережила  Мария  Сергеевна,  стали
говорить ему тайным и ядовитым языком,  что  его  роль  жалка:  эта  женщина
любила своего мужа, и только его одного, а Мижуев, - который  был  ничем  не
замечателен, кроме своих денег, - явился простою случайностью. Они жили  так
просто и бедно, ей так невинно и наивно хотелось веселья и блеска. Только  и
всего...
     - Зачем же тогда были разбиты и  исковерканы  три  жизни?  -  с  ужасом
спрашивал себя Мижуев.
     Униженный и брошенный человек один где-то переживал тайну своей  обиды,
которую никогда уже нельзя ни поправить, ни забыть;  молодая  женщина  стала
одинокой, как брошенная игрушка...
     "А в моей жизни прибавилось одной продажной женщиной, и  только!"  -  с
болезненной грубостью подумал Мижуев и  сам  почувствовал,  как  дрогнуло  и
исказилось его лицо.
     "Я не имею права так думать!.. Может  быть,  она  искренне  любила!"  -
мысленно прикрикнул он на себя, стараясь заглушить  вырвавшуюся  мучительную
фразу. На мгновение все спуталось в душе, но сейчас же Мижуев  почувствовал,
что мысль не умерла,  а  только  ушла  внутрь  и  там,  как  тонкая  змейка,
прячущаяся под камнями, неуловимо скользит все глубже и глубже.
     Мижуев встряхнул головой; страшным, почти  физическим  усилием  подавил
воспоминания и долго ходил по набережной, без мысли, устало ворочая  в  душе
какие-то бесформенные обрывки. А вечер все темнел, все  глубже  и  спокойнее
синело небо, ярче сверкали звезды над горами, и затихающее море легко и тихо
вздыхало, точно засыпая.
     "Если бы был хоть один человек, которому можно было поверить!" -  вдруг
подумал Мижуев и вспомнил человека, с которым был  близок  еще  в  ту  пору,
когда жил весело, бросая деньги и мечтая о широкой творческой деятельности.
     "Увидеть бы, поговорить", - с наивной ноткой подумал Мижуев и улыбнулся
размашистой фигуре знаменитого писателя Николаева, ярко вставшей перед ним в
сумраке южного вечера.
     - Ничего, брат, мы свое возьмем!.. Мы народ крепко-ой! - послышался ему
полный удали и силы голос, забавно выговаривавший круглое волжское "о".
     Сердце Мижуева вздрогнуло.
     В это время, отбивая звонкий галоп, проскакали мимо женщина в амазонке,
обтягивающей выпуклое тело молодой самки, и крепкий  татарин  с  вытянутыми,
как струны, мускулистыми ногами. Женщина  отрывисто  смеялась,  изгибаясь  в
седле, татарин сохранял величественное самодовольство, и, мелькнув мимо, они
смешались в сумраке вечера.
     И машинально мысль Мижуева потянулась за  этой  женщиной:  много  таких
были близки ему.  В  сливающийся  туман  прошлого  почти  непрерывной  цепью
уходили их русалочьи глаза, точеные руки, выпуклые  груди,  тонкие  талии  и
крутые бедра кобылиц. Они доставались ему легко, только  стоили  больше  или
меньше.  Закрыв  глаза,  они  бросались  под  золотой  дождь,  под   которым
расцветали и  становились  гладкими  и  блестящими,  как  хорошо  кормленные
пантеры.
     И они давно уже перестали украшать жизнь Мижуева, и  давно  уже  на  их
упругих грудях, на бархатном теле, среди вздрагивающих в муке страсти  белых
ног он оставался тем, чем и  был,  -  одиноким,  чего-то  ищущим,  тоскующим
человеком.
     Мижуев пошел дальше, и одинокие  мысли  опять  стали  распутываться  из
огромного запутанного клубка. А  навстречу  один  за  другим,  точно  где-то
прорвав преграду, уже катились экипажи с пристани.  Виднелись  лица,  шляпы,
картонки, баулы; мелькали и исчезали незнакомые новые глаза. Набережная, как
живая,  загудела  и  задрожала  под  непрерывным  бегом  колес.   Мижуев   с
отвращением смотрел на них.
     "Сколько их... и кто их нарожал!.. Зачем!.." - брезгливо подумал он.  И
ему представилось какое-то колоссальное,  мутное  чрево,  вздутое  до  небес
вечной тяготой, из которого, Бог  знает  зачем,  лезут,  ползут,  сыпятся  и
корчатся на земле миллионы уродцев, никому не нужных, никому не интересных.
     Шум и гром, как лавина, потрясли всю набережную и так же быстро затихли
вдали в улицах города. Экипажи катились все  реже  и  реже,  и  опять  стало
слышно, словно на пустынном берегу, мерное и задумчивое дыхание моря. Мижуев
еще раз  дошел  до  конца  набережной,  где  ярко  горела  кофейня,  набитая
гомонящими красноголовыми турками, и повернул назад.
     Ближе к городскому саду  начали  попадаться  обычные  гуляющие.  Прошел
офицер  с  молоденькой  дамочкой,  покачивающей  своими  гибкими  обтянутыми
бедрами, прошли два-три сытых господина с кроваво  пламенеющими  сигарами  в
зубах. Потом пробежала кучка звонких  барышень,  опахнувших  Мижуева  тонким
запахом духов и легким ветром юбок, оглушивших смехом  и  говором.  А  потом
встретился и знакомый старичок генерал, с узенькими  бачками  и  широчайшими
красными лампасами. С ним  шла  хорошенькая  девушка,  бросавшаяся  в  глаза
нежным румянцем и целомудренно строгим гимназическим платьем.
     Увидав Мижуева, генерал заторопился  и  еще  издали  стал  улыбаться  и
раскланиваться, слегка подволакивая  правую  ножку.  Обыкновенно  он  боялся
Мижуева и не подходил, когда тот был один,  но  теперь  ему  так  захотелось
блеснуть перед дочерью своим знакомством  с  миллионером,  что  он  решился.
Маленькая наивная гордость засияла у него в глазах и даже  в  голосе,  когда
он, развязнее, чем следовало, проговорил:
     - А, Федор Иванович!.. Гуляете?.. Как здоровье?
     -  Здравствуйте,  -  ласково,  но  с  незаметным  для  себя   невольным
высокомерием ответил Мижуев, небрежно приподнимая шляпу.
     - Позвольте, - робея, но уже  не  Мижуева,  как  будто  чего-то  иного,
представил генерал, - это вот моя дочь... Нюрочка.
     Мижуев пожал теплую, совсем трепетную  ручку.  Она  и  вся  была  такая
трепетная и теплая, как ранняя весна. И когда приподняла на Мижуева  влажные
темные глаза, он невольно улыбнулся ей. И она улыбнулась.
     Пошли дальше втроем. Генерал суетился и молол какую-то чепуху, стараясь
ободрить смутившуюся девушку и показать ей, что он с этим миллионером - свой
брат. Сначала он даже стал без  нужды  фамильярен  и  после  одной  довольно
неудачной шутки попытался слегка обнять Мижуева  за  талию.  Но  вовремя  не
посмел. Эта фамильярность не понравилась Мижуеву, и он стал холоден.
     Девушка все краснела и не глядела на Мижуева, и ему были  видны  только
ее маленькое ухо, пушистый локон волос и неуловимо нежный  абрис  розовеющей