щеки. Шла она понурясь, точно ей было  стыдно,  и  каблучки  ее  постукивали
негромко и неуверенно. Когда генерал особенно неудачно острил, она еще  ниже
опускала голову и щеки у нее начинали  гореть.  Но  когда  Мижуев,  невольно
уступая желанию ободрить ее, уронил что-то смешное, девушка  вдруг  закинула
голову с пухлым, как подушечка, подбородком и засмеялась.  Мижуев  посмотрел
на этот подбородок: он был так чисто округлен и так  нежен,  что,  казалось,
если бы тронуть его пальцем, то почувствовалась бы одна теплота. И  невольно
стал он говорить ласковое и смешное, чтобы она смеялась.
     Смеялась она как-то удивительно: вдруг  зазвенит  что-то  и  прервется;
потом она прямо взглянет темными глазами, застенчиво улыбнется  и  сделается
серьезной-серьезной.
     И как только она рассмеялась первый раз, Мижуеву стало весело, и  вдруг
ему понравилась эта парочка - и женщина-девушка, и сам добренький  трусливый
генерал, со своими широчайшими лампасами и неудачными остротами. Понравилось
и то, что старичок называл ее "деточкой", а она  его  "папочкой".  Это  было
наивно и хорошо.
     Прошли через весь сквер,  где  уже  сгущался  пахучий  синий  сумрак  и
бродили уединенные  парочки  с  негромким  таинственным  смехом  и  шепотом.
Какая-то легкость, давно не бывшая, налетела на Мижуева, и  он  стал  прост,
разговорчив и  весел.  Начал  рассказывать  о  своих  поездках  за  границу,
юмористично описал фигуру на вершине  Хеопсовой  пирамиды,  а  потом,  чтобы
стать ближе к девушке, вспомнил свои гимназические времена.
     - Разве вы были в гимназии? - почему-то удивился генерал.
     - Да. Нас воспитывали просто, да и средства тогда были скромнее.
     Мижуев помолчал, вызывая картину забытой гимназии, и рассмеялся.
     - А удивительные чудаки бывали у нас среди учителей!
     - У нас тоже были... - отозвалась девушка.
     - Как были?.. Разве вы не в гимназии уже? - спросил Мижуев и с  улыбкой
посмотрел на нее. Ему стало приятно, что она уже "взрослая".
     - Нет. Я уже кончила... давно... - тихонько ответила девушка.
     - Ну, где же давно!.. -  любовно  засмеялся  генерал.  -  Всего-то  три
месяца!
     - Мне кажется, что уже Бог знает сколько времени  прошло,  -  еще  тише
возразила девушка и совсем неслышно прибавила: - Сколько воды утекло.
     - Вот как! - с комической важностью произнес Мижуев, и  ему  захотелось
просто взять и поцеловать ее в щеку. Так хорошо, чисто и сочно поцеловать.
     Он посмотрел на нее внимательнее и увидел, что сначала  она  показалась
ему гораздо моложе, чем была на самом деле.  Сбоку  ему  были  видны  мягкие
очертания груди, плечо, которое близко к нему было округло, и  рукав  платья
упруго охватывал руку.
     - - Что же теперь?.. На курсы?.. - ласково спросил он.
     - Не знаю... - чуть слышно ответила девушка и потупилась.
     Генерал крякнул и неловко погладил бачки.
     На минуту воцарилось молчание,  и  Мижуев  почувствовал,  что  коснулся
больного места. Ему стало жаль их, и веселая мысль о том, что все это  можно
сразу устроить, родилась у него. Но сказать  показалось  неловко,  и,  чтобы
прервать молчание и развеселить девушку, он опять начал о своих учителях.
     - У нас был учитель математики... Такой толстый и важный, как  директор
департамента. Весь урок  он  ходил  из  угла  в  угол  и  проповедовал  свою
философию, которая вся состояла из одной фразы. Ходит по классу  из  угла  в
угол,  вертит  пальцами  перед  животом  и  говорит  важно-преважно:   "Есть
фи-ло-софы... Есть труженики... А есть баловни судьбы-ы..."
     - Вас, Федор Иванович,  он,  конечно,  относил  к  баловням  судьбы!  -
заискивающе захохотал генерал и посеменил ножками.
     - Н-да... Во всяком случае, тружеником меня трудно было считать.
     - А философом? - лукаво заметила девушка и сконфузилась.
     Мижуев засмеялся и опять почувствовал желание обнять и  поцеловать  ее.
Непременно в щеку и так звучно.
     Но девушка опять потупилась. Легкой грустью все еще веяло от ее  тонкой
фигурки.
     - Да... - заторопился Мижуев, которому капризно захотелось,  чтобы  она
не была такой  молчаливой  и  грустной.  -  А  то  еще  был  у  нас  учитель
географии... Высокий, худой как палка, которого  звали  "Макарон".  Тот  все
показывал нам солнечную систему в лицах: сам он был  Солнце,  я  обыкновенно
изображал Землю, один маленький еврейчик - Луну и так далее. Солнце, сидя на
корточках посреди  класса,  медленно  поворачивалось,  Земля  бежала  вокруг
солнца, Луна во все  лопатки  поспевала  кругом  Земли...  Сначала  все  шло
хорошо. Но потом все  сбивалось,  и  происходила  мировая  катастрофа:  Луна
налетала  на  землю,  Марс  попадал  головой  в   живот   Юпитеру,   и   эта
величественная планета неожиданно садилась на Солнце, образуя полный хаос.
     Девушка вдруг закинула голову и зазвенела  так  беззаботно-весело,  что
сердце у Мижуева обрадовалось. Ему страшно Хотелось, чтобы она еще смеялась,
и он  стал  болтать  все,  что  приходило  в  голову.  И  хотя  то,  что  он
рассказывал,  было  очень  пустячно,  но  болтал  он  с  таким  неподдельным
комизмом, что  выходило  удивительно  смешно.  Раскрасневшаяся  девушка  уже
поминутно смеялась, закидывая голову  и  показывая  свой  милый  подбородок.
Генерал хохотал до слез, и все встречные оглядывались на их шумную тройку.
     - Был у меня знакомый дьякон в Самаре... Горький пьяница!.. Приходят  к
нему с какой-нибудь требой...  Выходит  дьяконица  и  таинственно  сообщает:
"Отец дьякон вас принять не могут!.." - "А что, разве - свыше?.." - "Свыше".
- "А-а!.." И посетитель пресерьезно удаляется.
     - Свыше! - хохотала девушка и уже смотрела  прямо  в  лицо  Мижуеву,  с
таким выражением, точно жадно ждала от него еще чего-то самого смешного.
     А генерал шел сзади, прихрамывал и молчал. Замолчал он как-то сразу,  и
на сморщенном  личике  его  выразилось  что-то  затруднительное.  Его  вдруг
испугала такая неожиданная веселость и простота Мижуева. И в  самой  глубине
души его зашевелилось смутное опасение. Он еще не высказал его себе, но  это
была робкая и бессильная птичья боязнь за свою чистую, нежную девочку.
     "Богачи эти... - мелькнуло у него  в  голове,  -  ему  ведь  ничего  не
стоит..."
     Представление о том, что может сделать Мижуев с его  маленькой  дочкой,
рисовалось ему отчетливо, но было так страшно для него, что  генерал  боялся
даже и думать об этом. Наготы  и  позора  своей  девочки  мозг  его  не  мог
воспринимать.
     - Нюрочка!.. Не пора ли домой... - неловко позвал он.
     Девушка оглянулась удивленно.
     - Еще рано, папочка!
     Генерал смущенно забормотал. Личико у него было красное, глазки  бегали
совершенно нелепо. Мижуев тоже оглянулся  на  него  и  какими-то  тончайшими
изгибами мысли инстинктивно понял. Что-то тяжелое и  давнее  шевельнулось  в
нем. Сначала было больно, но вдруг тайная острая мысль  сверкнула  откуда-то
из самой темной глубины:  дать  денег,  увезти  на  курсы...  Неровными,  но
яркими,  как  молния,  зигзагами  в  воображении  засверкало  ослепительное,
молодое, в  первый  раз  обнаженное  тело,  трепетные  наивные  вспышки  еще
неопытного сладострастия... потом бешеный огненный  акт.  Он  искоса  против
воли взглянул на девушку, и ему вдруг показалось, что она уже стоит нагая  и
он видит ее круглые голые руки, небольшую упругую грудь, мягкие пряди  волос
на голом плече. Что-то похожее на горячую волну ударило  ему  в  голову,  но
сейчас же Мижуев опомнился.
     А девушка смотрела на него и спрашивала что-то.
     - Да, - отвечал Мижуев, чувствуя страшную радость,  что  это  кошмарное
видение исчезло. Ему страстно захотелось  рассеять  угадываемое  в  генерале
опасение, стать простым, милым, равным.
     "Ведь он прав, что боится меня, - со скорбью  подумал  он,  -  и  я  не
виноват... Всякий другой на моем месте поступил бы так. Что ж..."
     Со страшным трудом Мижуев опять отвел надвигавшуюся жадную  и  властную
мысль, и ему стало грустно, безнадежно-грустно, точно он  почувствовал  силу
сильнее себя.
     И, поддаваясь этому грустному сознанию  и  теплому  покаянному  чувству
перед этой чистой нежной девушкой, Мижуев слово за  слово  стал  говорить  о
своей жизни.
     - Счастливы вы, - наивно щебетала Нюрочка, - вы везде можете  побывать,
все узнать, увидеть!.. Мы вот в первый раз в Ялте и то как в раю.
     - Счастье не в этом, - грустно возразил Мижуев,  -  жить  можно  везде;
живут люди и на Северном полюсе, живут на Камчатке и в Сахаре, и  в  Пинских
болотах... И люди, живущие там, даже поднимаются до создания  своей  поэзии.
Можно жить без пальм, без тепла, без  больших  городов.  Это  все  чепуха...
форма. Без одного нельзя только жить  человеку:  без  людей.  В  одиночестве
человек тупеет, слабеет, становится бессильным и ненужным.
     - А мне кажется, я и в пустыне бы прожила, лишь бы цветы  были,  птицы,
море...
     - Это только кажется, - усмехнулся Мижуев, - человеку  даны  сложные  и
глубокие чувства... И чтобы наполнить  их  жизнью,  нужно  вокруг  такое  же
сложное, тонкое и глубокое... Одним  небом,  деревьями  да  морями  душу  не
оживишь... Сколько ни езди, сколько ни смотри...
     - Да. Но у вас, верно, и людей кругом всегда сколько угодно... Ведь  вы
столько добра можете сделать, - робко заметила девушка.  И  раньше,  чем  он
ответил на это, она почувствовала что-то такое, отчего  сердце  ее  тихонько
сжалось.
     Мижуев чуть-чуть покривил  углы  рта  и  вдруг  показался  ей  каким-то
массивным, тяжелым и больным.
     - А! - горько проговорил он  с  внезапным  порывом.  -  Добро!..  Когда
каждый человек, который подходит к вам, только и приходит за этим добром...
     - Не всякий же, - со странной  и  жалостливой  торопливостью  возразила
девушка.
     Мижуев промолчал. У него в душе произошло нечто странное: стало страшно
досадно, что говорит об этом перед какой-то девочкой, раскрывая  свою  душу;
холодное чувство гордости легло на губы, а под ним хотелось хоть  раз,  хотя
бы и некстати, просто высказаться. И последнее преодолело.
     - Может, и не всякий, - с усилием выговорил он, - но когда люди  только
и приходят за тем, чтобы взять денег, то уже если и придет  кто-нибудь  так,
просто, с открытой душой, все кажется, что это только так, а в глубине  души
ему надо того же... Что и он не пришел бы, если бы не мог взять денег. И уже
настораживаешься... Иногда такая инстинктивная злоба рождается,  что  и  сам
оттолкнешь, сделаешься грубым и жестоким... Это очень мучительно, право!
     В голосе Мижуева вздрогнуло что-то, он опять покривил губы и  замолчал.
Стало очень тихо, и шум моря показался девушке  одиноким  и  печальным.  Она
задумалась, и тысячи нежных, ласковых слов замелькали  у  нее  в  голове.  С
материнской нежностью, раскрывающей всю ее девическую, еще наивную душу,  ей
захотелось приласкать его, утешить.
     Генерал с удивлением смотрел сзади на сутулую громадную фигуру Мижуева.
Сначала  он  не  поверил  ему  и  даже  смутно  испугался  еще  больше:  ему
показалось, что Мижуев притворяется несчастным,  нарочно  ради  Нюрочки.  Но
потом старику стало стыдно этой мысли  и  жаль  Мижуева,  по-стариковски,  с
отеческой нежностью.
     - Мне кажется... - тихо начала девушка.
     Но порыв уже прошел. Холодное чувство взяло верх. Мижуеву стало досадно
своей  откровенности  перед  такими,  в  сущности,  ничтожными  людьми,  как
какой-то отставной генерал и его дочь-гимназистка, которую он купить  может.
Это чувство было мучительно для него самого, и он сам сознавал его грубость,
но все-таки стал высокомерен и холоден.
     - Нет, это пустяки... - холодно перебил он  и  неожиданно  заговорил  о
чем-то ненужном и неинтересном.
     Девушка быстро взглянула на него, и  лицо  Мижуева  было  неподвижно  и
брезгливо. Она внезапно побледнела и вдруг выпрямилась, стала смотреть прямо
перед собой, и пальцы у нее задрожали от смутной, но  больной  обиды.  Точно
кто-то раздел и насмеялся над ней, над тем,  что  она  открыла  с  чистым  и
глубоким желанием.
     Генерал пытался утешить Мижуева, но вышло так некстати, что он смешался
сам и понес какую-то чепуху.
     Когда дошли до конца  набережной,  стало  совсем  неловко  и  пусто,  и
почувствовалось, что надо расходиться.  Генерал  ослабел  и,  не  зная,  как
покончить, мялся, семенил и говорил уже  окончательно  неинтересные  вещи  о
вечере, море, о ялтинской жизни. Мижуев молчал и только изредка  отвечал  не
глядя:
     - Да, это верно...
     - Видите ли, Федор Иванович... - начал опять генерал, но  в  это  время
дочь тихо потянула его за рукав и не глядя сказала тихо, но настойчиво:
     - Пора домой, папочка... Мне холодно.
     - Сейчас, сейчас, деточка... - заторопился обрадованный генерал. -  Ну,
до свидания, Федор Иванович, до свидания...
     Он долго жал руку Мижуева и,  чувствуя,  что  чего-то  не  хватает,  не
решался уйти. Девушка ждала молча, побледневшая,  печальная.  Ей  было  жаль
всех - и себя, и отца, и Мижуева, и того  светлого,  хорошего,  что  было  и
ушло. Было жаль и на кого-то обидно до слез.
     Только уже прощаясь, она на какое-то замечание  отца  коротко  и  слабо
рассмеялась,  закинув  все-таки  голову  и  показав   свой   нежный   чистый
подбородок.
     В самую последнюю минуту что-то теплое шевельнулось в ней,  и  звенящим
голосом она сказала:
     - Федор Иванович, можно вас попросить заходить к нам?..
     - Спасибо... - холодно отвечал Мижуев.
     Девушка    мучительно    покраснела,    и    глаза    у    нее    стали
печально-недоумевающие.
     Всю дорогу она молчала и слушала, как предостерегающе шипел под  ногами
гравий. В душе у нее  было  смятенное  чувство,  точно  оборвалось  навсегда
какое-то счастье, и еще сильнее была острая жалость к Мижуе-ву.

IV

     Ночь отделила море от земли. За  резко  освещенным  каменным  парапетом
набережной стеною стоял что-то скрывающий мрак, и в нем чудилась  непонятная
непрекращающаяся жизнь. В невидимом просторе  что-то  двигалось,  напряженно
вздыхало, всплескивало, как будто плакало, росло и падало и опять  нарастало
где-то в черной дали, слитой с  черным  небом.  Там,  во  мраке,  скрыто  от
человеческих глаз, неустанно шла вечная таинственная борьба, точно миллиарды
каких-то существ под покровом короткой ночи спешили закончить свое  свирепое
темное дело.
     А набережная,  безжизненно  озаренная  бледными  огнями  фонарей,  была
окована прозрачной чуткой пустотой. Деревья сливались в темную  однообразную
массу, и только у самых огней ярко, но мертво зеленели  отдельные  застывшие
листья. Порой где-то вырастали одинокие отчетливые шаги, в круге света вдруг
рождалась резкая черная тень, росла, вытягивалась, перегибалась за парапет в
море и также мгновенно пропадала во тьме, унося вдаль четкие стихающие шаги.
     Мижуев шел один, и казалось ему,  что  голова  его  огромна,  а  сердце
пусто.
     Неустанно море шумело и о вечной тоске,  над  горами  безмолвно  горели
большие звезды, и в душе Мижуева было такое  чувство,  точно  он  стоит  над
миром, в котором все давно умерло, навсегда  прекратилась  всякая  жизнь,  и
глаз видит только мертвые снежные поля да далекие звезды, окованные  холодом
вечного молчания.
     Мертвая грусть тихо ныла в душе, и было все равно, куда и зачем идти  в
пустоте и молчании ночи.
     Еще живо было светлое воспоминание,  и  в  ушах,  как  будто  издалека,
раздавался звенящий смех. Мелькали в памяти: светлые волосы, влажные глаза и
мягкий чистый подбородок закинутой в смехе женской головки. Но мысли  бежали
мимо нее, быстро и далеко, как тучи мимо луны в мутную зимнюю ночь. Не  было
в них ни цели, ни начала, ни конца, и уныла была их дымно мчащая быстрота.
     Медленно и тяжко, как трудно больной, Мижуев шел до  конца  набережной,
останавливался, шел назад и не мог бы выразить словами того, о чем  думал  в
это время. Не было определенных слов, не  было  лица,  к  которому  обратить
протест.  Так,  чего-то  требовала  больная  душа,  придавленная   сознанием
непонятной,   но   непреоборимой   несправедливости.   Рисовалось   какое-то
стремительное  движение,  яркое  и  живое,   как   человеческая   любовь   и
человеческая радость. Вокруг же было пусто и казалось, что не на набережной,
а во всей жизни четко звучат только его собственные тяжелые шаги,  бесцельно
и точно отсчитывая ступени мертвого, никому не нужного пути.
     "Пора умирать!" - с кривой усмешкой вдруг подумал Мижуев.
     В одно  мгновение  стало  легко  и  свободно,  как  будто  этим  словом
сдернулась завеса с черного и тяжелого и оказалось, что  там  нет  ничего  -
пустота. Ощущение легкой пустоты на мгновение все тело его сделало легким  и
свободным, как  будто  он  перестал  быть  Мижуевым,  отяжелевшим,  мрачным,
пожившим человеком. Но чувство это было мимолетно и потухло, как искорка  во
тьме на ветру.
     - Если осталось одно - смерть, то, значит, все это  -  правда:  правда,
что жизнь его в самом деле безобразна, нелепа и жить нельзя.
     И вдруг стало так тяжело, что захотелось плакать,  грянуться  о  землю,
лицом вниз и лежать.
     - Да в чем  же  дело?..  Я  болен?..  -  с  отчаянием  спросил  Мижуев,
задыхаясь от страшной тяжести и не понимая ее.  -  Я  имею  все,  что  нужно
человеку, и даже больше того... Тысячи людей  мечтают  о  том,  чтобы  иметь
сотую часть того, что имею я... Мечтают о недостижимом  счастье!..  Все  мои
страдания всякий характеризует как бешенство с жиру... Чего мне надо?.. Есть
все...
     И яркой полосой в одно  мгновение  пронеслись  перед  Мижуевым  десятки
прелестных женщин, театры,  моря,  города,  картины,  автомобили,  рысаки...
целый мир, полный красок, света и движения, все  самое  пышное,  красивое  и
приятное, что может дать мир... Но его собственное лицо, больное и  тяжелое,
осталось в стороне. И все ушло вдаль, побледнело и вдруг стало  однообразным
и убогим, как полинявшая мишура.
     - Не то, не то!.. А  что  же?..  -  спросил  он  куда-то  внутрь  своей
молчащей души, и вдруг прилив злобы, беспредметный и бесполезный, потряс все
громадное тело Мижуева, и сквозь почти безумное  страдание,  длившееся  один
бесконечный момент, он упал в пустую холодную дыру, в которой  уже  не  было
ничего, кроме бесконечной усталости.
     Молча, без мыслей, как бы всем существом опускаясь  все  ниже  и  ниже,
Мижуев прошел до конца набережной и вспомнил, что уже много раз прошел ее из
конца в конец. Он повернул назад, и  когда  через  дорогу  его  легли  яркие
полосы ресторанного света, Мижуев перешел улицу и машинально отворил большую
тяжелую дверь.
     "Надо поесть... я просто ослабел..." - равнодушно подумал он.
     За яркой зеркальностью  окон  блестели  живые  огни,  двигались  черные
силуэты, зеленели резные листья декоративных растений  и  скатерти  столиков
белели, как горный снег.
     Как только  Мижуев  открыл  двери  и  швейцар  поспешно  стащил  с  его
массивных плеч пальто, со всех сторон, ошеломляя после тишины  ночи,  ударил
спутанный стон голосов, взрывы смеха и искристый звон стекла. Мижуева сейчас
же увидели и узнали. То там, то тут, сквозь стук, гам  и  звон,  послышалось
его имя, произносимое  торопливо  и  как  будто  предостерегающе.  Несколько
женских лиц любопытными глазами проводили его, пока он  медленно  пробирался
среди столов. У самого буфета его  окрикнул  знакомый  московский  литератор
Опалов.
     - Федор Иванович!.. - радостно закричал он, вставая  навстречу,  и  его
лицо, тонкое, с узкими странными, как  у  японской  куклы,  глазами,  начало
улыбаться с выражением  живейшей  радости  и  полного  дружелюбия.  -  Федор
Иванович, садитесь с нами!.. Человек, дайте стул!
     За столом сидели трое: те два писателя, которых Мижуев сегодня встретил
на набережной, и опухший, лысоватый, грязноватый господин, в  узких,  не  по
ногам парусиновых брюках и в странном, н