е  то  американском,  не  то  просто
клоунском, жилете.
     - Вы не знакомы?.. - спрашивал Опалов, когда все медленно  приподнялись
навстречу Мижуеву. - Четырев... Марусин... Подгурский...
     - Бывший писатель!.. - не то гаерским, не то  искренним  тоном  вставил
опухший господин.
     Мижуев коротко и мельком назвал свою фамилию. Ему всегда было неприятно
называть себя: казалось  глупым  повторять  фамилию,  которую,  обыкновенно,
знали заранее, а не сказать было бы слишком. И это раздражало.
     - Да вас все знают, Федор Иванович! - засмеялся Опалов, и  нельзя  было
разобрать, добродушно или с какой-то тайной иронией.
     Мижуев криво усмехнулся, и эта усмешка вышла неприятной ему самому:  не
то он соглашался, что его все знают, не то отвергал это, не то  притворялся,
что отвергает. Он чувствовал, что в ней нет простоты, что это все  видят,  и
это было болезненно-тяжело.
     Лакей стремительно подставил стул, и Мижуев сел, сейчас же скрестил  на
скатерти массивные руки и тяжелым скошенным взглядом уставился  на  соседний
столик, за которым кутили три полные нарядные дамы и едва блестящие парадные
офицеры. На минуту воцарилось неловкое молчание. Опалов  смотрел  Мижуеву  в
глаза дружелюбно, но так любопытно,  точно  перед  ним  внезапно  сел  белый
медведь. Всклокоченный Подгурский, похожий на узел грязного белья, втиснутый
в узенькие брюки и короткий парусиновый пиджачок, смотрел тоже любопытно,  и
наглый жадный огонек горел в его маленьких острых глазках. Четырев и Марусин
молча пили пиво и, казалось, не замечали Мижуева.  Мельком  Мижуев  заметил,
что мягкие слабые руки Марусина все время дрожали мелкой болезненной дрожью,
и вспомнил, что ему говорили, будто у него чахотка.  Поразили  его  и  глаза
Марусина: что-то недолговечное и необычайно прозрачное,  как  клочок  милого
весеннего неба, было в них. И Мижуев подумал, что это,  должно  быть,  очень
несчастный, чистый и добрый человек. Пробудилась к нему теплая жалость.
     Ресторан до потолка гудел перекрестным криком, смехом и  звоном.  Порой
где-то с сухим треском падал стул, резко звенела о край стакана нетерпеливая
ложечка и высоко взлетали тонкие нотки женских голосов и их захлебывающийся,
точно от щекотки, призывный смех. Мелькали лакеи с салфетками, свет  сверкал
в разноцветных рюмках,  бутылках,  блестках  на  гладкой  полуоткрытой  коже
женщин. А в широкие окна настороженно смотрела неотступная черная ночь.
     - Что же вы одни?.. А Мария Сергеевна?.. - спросил Опалов, и по  голосу
было слышно, что имя Марии Сергеевны вызвало в нем неуловимое  представление
о женской наготе.
     Мижуев  знал,  что  Мария   Сергеевна   на   всех   мужчин   производит
болезненно-возбуждающее  впечатление,  что  о  ней  даже  говорят  с  особым
выражением. Когда-то это  льстило  ему,  было  остро,  приятно  видеть,  как
бесплодно возбуждаются все мужчины той женщиной,  всей  наготой  которой  он
может пользоваться, когда захочет и как захочет, хотя бы  самым  жестоким  и
бесстыдным  образом.  Но  в  последнее  время  он  уловил  в   этом   что-то
оскорбительное и неприятное: он стал вспоминать, что так начали  говорить  с
ней и о ней только тогда, когда она сошлась с ним. Так же прекрасна была она
и раньше, но какая-то чистота прикрывала ее.  Своим  прикосновением  он  как
будто  стер  эту  чистоту  и  обнажил  ее  в  унизительном  и  грубом   виде
легкодоступной самки.
     - Она поехала в Симеиз... - ответил Мижуев неохотно и глядя в сторону.
     - А!.. Я встретил их сегодня... С  Пархоменко?  -  Обрадовался  чему-то
Опалов, и опять в этой радости Мижуев  уловил  нечто  особенное:  как  будто
Опалов не сомневался, что Мария Сергеевна должна  перейти  к  Пархоменко,  и
решил, что  это  уже  началось.  Мижуев  в  его  глазах  был  уже  отставным
содержателем,
     "Он не допускает, чтобы могло быть иначе..." - подумал Мижуев.
     - Пархоменко, это тот?.. - вдруг спросил Подгурский.
     - Тот самый... -  засмеявшись  своими  непонятными  японскими  глазами,
ответил Опалов.
     - А вы с ним знакомы? - спросил Подгурский.  -  Познакомьте  меня...  У
меня дело есть...
     - Хотите у него взаймы взять без отдачи? - с откровенной шуткой спросил
Опалов.
     - А хотя бы так... Думаете, не даст?..
     - Да, этот, пожалуй, не даст, - машинально заметил Мижуев.
     - А вы дадите?.. -  неожиданно  повернулся  Подгурский,  и  бесшабашное
откровенное нахальство выскочило в его голосе.
     Мижуев помолчал от неожиданности.
     - Может быть... - усмехнулся он.
     - Ну, так дайте мне двадцать пять рублей!.. Отчего же нет?..
     Мижуев тяжко  посмотрел  прямо  в  глаза  Подгурскому,  подумал,  опять
усмехнулся и протянул через стол бумажку. Что-то искреннее понравилось ему в
той наглости.
     Подгурский, видимо, не ожидал и не очень-то беспокоился,  даст  или  не
даст Мижуев, но при виде денег глазки его  сверкнули  еще  наглее.  Он  взял
бумажку и очень, естественно сунул ее в карман всползающего на живот, не  то
американского, не то клоунского, не то просто жалкого засаленного жилета.
     - Спасибо...
     Мижуев заметил,  как  светлые,  открытые,  точно  у  доверчивой  доброй
девушки, глаза Марусина со сдержанной улыбкой  поднялись  на  Подгурского  и
застенчиво опустились, не коснувшись лица  Мижуева.  Четырев  молча  смотрел
через головы внутрь ресторана и, казалось, ничего не видел.
     - А порядочный вы нахал, Подгурский!.. - заметил Опалов,  и  по  глазам
его было видно, что мысль о займе поздно пришла и ему в голову.
     - Ну и наплевать!.. - нагло возразил Подгурский. -  Я  -  нахал,  вы  -
беллетрист, он - миллионер, а что хуже, еще неизвестно!..
     Опалов комически поднял к небу свои странные глаза,  в  которых  всегда
стояло тонкое  наблюдательное  любопытство.  Четырев  и  Марусин  добродушно
засмеялись,  причем  этот  добродушный  смех  у  желчного  Четырева  поразил
Мижуева. Но он и сам улыбнулся.
     - А знаете что?.. -  начал  Подгурский  таким  тоном,  точно  собирался
сообщить  всем  радостную  весть.  -  Угостите-ка   нас,   Федор   Иванович,
шампанским. А?.. Почему же нет?..
     Мижуев слегка  пожал  могучими  плечами.  Его  начинал  забавлять  этот
проходимец, с первого слова садящийся ему на голову, и притом так откровенно
и просто.
     - Что ж, это можно... Только вы сами распоряжайтесь, - сказал он.
     - Ладно, есть!.. Человек! -  громко  закричал  Подгурский,  не  обращая
внимания на то, что весь ресторан повернулся в их сторону.
     Распорядитель, маленький старичок с пышными седыми  баками,  давно  уже
стоявший вблизи Мижуева, точно охотничья собака на стойке, быстро подсеменил
к нему, с самым приятным видом  потирая  свои  крошечные  ручки.  Подгурский
начал заказывать ужин. Он делал это так уверенно, точно всю жизнь  только  и
делал, что пышно и тонко ел. Мижуев даже посмотрел на  него.  Подгурский,  с
ловкостью фокусника все видя и все успевая, бросил:
     - Сейчас видно миллионера!.. Они думают, что только  они  одни  едят  и
пьют!
     - А вы знаете, что думают миллионеры? -  высокомерно,  сам  не  замечая
своего тона, спросил Мижуев.
     - Еще бы... Я все знаю... Когда я был знаменитым писателем...
     Все засмеялись. Но Подгурский не придал этому никакого значения.
     - ...я миллионеров что собак нерезаных перевидал. Я вижу  их  насквозь,
как рюмку водки.
     Принесли шампанское. Запахло льдом и сыростью, точно  открыли  двери  в
погреб. Старичок распорядитель вежливо  тряс  баками,  в  чем-то  урезонивая
безапелляционного Подгурского. А тот ожил: поредевшие волосы встали  у  него
дыбом и клочьями, глазки засверкали нагло и жадно,  нелепый  жилет  нахально
выставился вперед. Он острил, кричал, пил, и видно было,  что  он  чувствует
себя если не счастливым, то, по крайней мере, сытым. Мижуев смотрел на  него
и с непонятным удовольствием видел, что этому господину равно нет дела ни до
Мижуева, ни до его миллионов, ни до Четырева, ни до чего на  свете.  У  него
есть  шампанское,  сигары,  есть  остроты,  а  все  остальное  важно  только
постольку, поскольку оно его слушает и кормит.
     Четырев и Марусин ничего не пили и почти ничего не ели. Они  все  время
молчали, только изредка перекидываясь фразами, и  внимательно,  как  слушают
только художники, прислушивались ко всему вокруг. Казалось только,  что  они
совершенно и намеренно не замечают Мижуева. И это мучило его. Зато Опалов не
спускал с него глаз,  по-прежнему  выжидательно  любопытных.  Все  время  он
старался поддерживать с ним  разговор,  острил,  забавлял,  вставлял  меткие
замечания, сквозь тонкую игру  которых  ясно  сквозило  желание  понравиться
Мижуеву.
     За соседним столиком  сидела  полная  эффектная  женщина,  с  небольшим
вырезом на розовой нежной спине.
     - Заметили вы, Федор Иванович, - сказал Опалов, - что  при  ресторанном
свете голая кожа у женщин всегда кажется мокрой?
     - Неудачно!.. - авторитетно отверг Подгурский, и сразу было видно,  что
он прекрасно заметил тайную угодливость  Опалова  и  смеется.  -  Придумайте
получше... Это - дешево!.. Почему именно при ресторанном?..
     Большие черные глаза чуть-чуть смигнули, но Опалов притворился искренне
защищающим свое замечание:
     -  Именно  при  ресторанном...  И  знаете,  это   вполне   естественно:
ресторанный свет всегда спутан влажными парами...
     - Просто они потеют!.. - безапелляционно решил Подгурский. - А вот что:
правда, что там, где много женщин, всегда пахнет пудрой, духами и падалью?
     - Что вы! - усмехнулся Мижуев.
     - А что ж?.. Пожалуй, верно... - заметил Четырев.
     Когда дама за соседним столиком встала и уронила  пуховое  боа,  Опалов
мгновенно оглядел взглядом всю ее фигуру и сказал Подгурскому, но  глядя  на
Мижуева:
     - Ну, так вот вам: когда женщина нечаянно уронит с плеч  боа,  спина  у
нее на мгновение кажется голой!
     - Это недурно... - одобрил Подгурский. - Вы это  Пархоменко  скажите...
Большие деньги даст!..
     - Вы, кажется,  говорили,  что  незнакомы  с  Пархоменко?..  -  заметил
Марусин и кротко смутился.
     - Разве?.. Может, и говорил... Ну,  значит,  соврал...  -  хладнокровно
ответил Подгурский.
     Марусин попытался прямо  смотреть  ему  в  глаза,  но  замигал,  слегка
покраснел  и  сконфузился  так  наивно  и  искренне,  точно  это  соврал  не
Подгурский, а он сам.
     И опять Мижуев с нежной приязнью подумал о нем: "Какая милая душа!"
     - Я его давно, еще с Москвы знаю... - повествовал Подгурский.  -  Может
быть, никто не знает его, как знаю я... Он у меня вот тут сидит!..
     Подгурский вытянул и крепко сжал широкую потную лапу. И  движение  этой
грязноватой, с черными тупыми ногтями руки было так цепко и хищно,  что  все
невольно посмотрели на нее, и даже Мижуев  почувствовал  неловкое  и  жуткое
ощущение.
     - Когда был еще жив старый  Пархоменко,  он  сына  в  ежовых  рукавицах
держал, бил и не  давал  ни  копейки  ведь!..  Бывало,  вечером  постучит  о
прилавок двумя двугривенными: получай и марш... Этот Пашка тогда везде денег
искал, под фальшивые векселя, конечно... Так мы с ним и  спутались...  Я  за
ним какие художества знаю!.. Мне бы тут один документик еще достать,  так  я
ему такой шантажик устрою, что он у меня поросенком запоет!..
     - Разве это необходимо?.. - кротко спросил Марусин, с  трудом  глядя  в
лицо Подгурскому и мигая глазами.
     - Вы его  не  знаете,  Николай  Николаич...  Это  такая  гадина!..  Его
придавить - сорок грехов простится. Глуп, как резиновая калоша,  а  мерзости
на трех императоров и четырех архимандритов хватит.  Жестокая  стерва!..  Вы
знаете, какой у него идеал?.. Он где-то прочел,  что  германские  офицеры  в
Африке распинали негритянок и стреляли в них из револьверов на пари... Так у
него ведь это - мечта!.. Распять женщину... И когда-нибудь он это сделает...
Когда отец его умирал и уже не мог говорить, этот  Пашка  Пархоменко  первым
делом почувствовал себя  наследником,  пришел  к  нему  в  спальню,  схватил
умирающего за бороду и потряс: "Вот тебе, коршун, награда за жизнь воровскую
твою!.." А когда получил наследство, стал хуже  старика...  Скуп  ведь,  как
цепная собака!.. Дрянь... Миллионеры существуют на свете, чтобы на  их  счет
шампанское пили, а этот и для шампанского не годится!
     - А вы твердо уверены, что миллионеры только для этого и  годятся?..  -
отозвался Четырев.
     Он спросил как будто бы шутя, но все, и сам Мижуев, почувствовали,  что
это вызов.
     - А для какого ж еще черта?.. - прекрасно уловив  тон  Четырева,  нагло
ответил Подгурский с явным желанием вызвать ссору.
     Опалов примирительно заглянул в глаза Мижуеву.
     - А вы какого мнения о Пархоменко?.. - чересчур естественно перебил он.
     Мижуев высокомерно взглянул на него и не ответил. Ненависть, сквозившая
в тоне Четырева, которого он читал  и  искренне  уважал,  больно  и  грустно
кольнула  его.  Он  почувствовал  себя  среди  врагов,  и   почувствовал   с
болезненным и грустным недоумением.
     - Мне кажется, - тихо заметил он, упорно глядя на  свои  скрещенные  на
столе руки, - что это не совсем  справедливо...  Можно  быть  миллионером  и
годиться на что-нибудь более интересное, чем спаивание шампанским.
     Четырев поднял упрямые ненавидящие глаза и чуть-чуть усмехнулся. Мижуев
вздрогнул и слегка покраснел.
     -  Да  вы,  кажется,  обиделись?..  -   двусмысленным   тоном   заметил
Подгурский.
     Я не обиделся... - краснея еще больше, возразил Мижуев...  -  И  говорю
это вовсе не потому, что я сам миллионер...  Пархоменко  -  исключение.  Это
выродок, который может появиться во всякой среде. А мне кажется, что человек
может быть таким или иным независимо от количества денег в кармане.
     - Конечно!.. - воскликнул, опять-таки чересчур искренне, Опалов.
     - Пархоменко не выродок... - холодно заметил Четырев. -  В  той  среде,
где все построено на деньгах, где  деньги  все  покупают  и  за  деньги  все
продают, Пархоменко-явление  совершенно  нормальное.  Таким  и  должен  быть
настоящий... миллионер. А если есть другие, то уже скорее они - своего  рода
выродки... живая нелепость...
     Дуновение вражды и приближающейся ссоры пронеслось так  явственно,  что
Марусин поднял  голову  и  покраснел,  а  Опалов  заерзал  в  неопределенном
движении между Четыревым и Мижуевым.
     -  Почему  же?..  -  сдержанно  спросил  Мижуев,  и   что-то   грустное
послышалось в его голосе. - Я...
     - Я не о вас говорю... - небрежно возразил Четырев, и уже  совсем  ясно
стало видно, что он весь во власти неудержимой упрямой ненависти.
     - А хотя бы и обо мне... - тихо и не поднимая глаз, заметил Мижуев.
     - О присутствующих не говорят!.. - вмешался Опалов. -  Вы  это  забыли,
Федор Иваныч!
     Мижуев потупился еще больше и еще тише возразил:
     - Нет, отчего же... Мне очень интересно  знать,  что  думает...  Сергей
Максимыч, которого я очень люблю и уважаю как писателя...
     Четырев вдруг тоже покраснел. И, не глядя на него, Мижуев понял, что он
не верит ему и думает, будто Мижуев хочет его задобрить.  Это  было  страшно
больно и обидно. Стало стыдно своей  откровенности  и  недоумевающе-грустно.
Четырев искренне казался ему чутким и вдумчивым писателем, и было непонятно,
что этот вдумчивый правдивый человек, почти  не  зная  его,  уже  за  что-то
ненавидит и хочет сделать больно.
     Мижуев сделал над собой  болезненно  огромное  усилие  и  так  же  тихо
сказал:
     - Я говорю искренне...
     Теплая просящая нотка дрогнула в его голосе.
     Марусина тронуло, что такой  большой,  сильный,  поживший  человек  так
кротко стучится к  людям,  отталкивающим  его.  Легкая  досада  на  Четырева
шевельнулась в нем.
     - Сергей Максимыч, вероятно, хочет сказать, - заговорил он,  краснея  и
поднимая добрые глаза, - что скопление  огромных  богатств  в  руках  одного
человека... есть нелепость...
     - Ну, это что-то из социал-демократической  программы...  -  насмешливо
отозвался Подгурский.
     - Сам миллионер,  как  живой  человек,  по-моему,  нелепость!  -  резко
перебил Четырев.
     - Что вам сделали несчастные миллионеры? - опять  постарался  сбить  на
шутку Опалов.
     Но это вмешательство раздражило Мижуева. В любопытных глазах Опалова он
уловил тайное удовольствие.
     - Нет, я попросил бы вас дать высказаться Сергею Максимовичу, - холодно
и властно сказал он. Опалов несмело мигнул и неловко улыбнулся.
     - Что ж тут высказываться?.. - хмуро возразил Четырев. - Что я думал, я
уже сказал, вполне ясно. Я считаю нелепой жизнь людей,  у  которых  в  руках
сосредоточивается им не принадлежащая колоссальная сила.  Они  не  могут  не
сознавать, что сами по себе не только нуль, а ниже  нуля...  что  без  своих
миллионов они никому не нужны. Является логическая необходимость или уйти  в
ничто, или использовать эту силу... А как ее можно использовать?.. Что могут
дать деньги, громадные деньги?.. Разврат, власть, роскошь... И странно  было
бы думать, что человек может отказаться от того, что так услужливо  и  легко
ему дается. И он развратничает, насильничает... самодурствует...
     - Будто только это?.. А Третьяков, например?.. - тихо заметил Мижуев.
     - Что ж, Третьяков? - резко оборвал Четырев. - Такой же самодур, как  и
все... Человек употребил всю свою жизнь на то, чтобы давить на  искусство  в
угодном  ему  направлении,  создал  в  России  целую  полосу  тенденциозного
уродливого  направления,  на  десяток  лет  задержав  здоровое,   нормальное
развитие искусства.
     Резкий, но слабый голос  Четырева,  которому  было  трудно  бороться  с
ресторанным шумом, звучал злобно и напряженно.
     - Что-нибудь одно: или,  идя  естественным  в  своем  положении  путем,
миллионер должен быть паразитом, губить жизнь, высасывая из нее соки,  чтобы
пухнуть, как червяк  на  падали,  или  остаться  тем,  что  есть:  ничтожным
придатком к своим миллионам...
     - А разве сам миллионер не может быть талантливым человеком, писателем,
художником, поэтом? - спросил Опалов.
     - Может, конечно!.. - коротко пожал плечами Четырев.  -  Но  для  того,
чтобы развить талант, чтобы создать  из  себя  самого  нечто  большое,  надо
борьбу, страдание... Что же  может  заставить  страдать  человека,  которому
жизнь и без того сует в руки самые утонченные наслаждения?.. Это нелепо!..
     - Федор Иваныч... -  деликатно  перебил  неслышно  подошедший  старичок
распорядитель. - Вас просят к телефону.
     Четырев  внезапно  замолчал,  и   глаза   у   него   стали   странными,
углубленными, точно он мысленно продолжал свою злобную и страдающую речь.
     - Что?.. - не сразу поняв, переспросил Мижуев. Лицо его было  бледно  и
устало, и страдальческая черточка лежала у печальных глаз.
     - Господин Пархоменко просит вас к телефону.
     - Может быть, во многом вы и правы, - не глядя на Четырева,  проговорил
Мижуев, - и я хорошо понимаю вас, но... знаете, это -  жестоко!..  Простите,
господа, я сейчас... - перебил он самого себя и пошел за лакеем.
     Любопытные лица опять провожали его, пока он пробирался между столами.
     Пархоменко звал его в загородный ресторан, говорил, что  будет  Эмма  -
шансонетная певичка, которую немного знал Мижуев.
     - А Мария Сергеевна?.. - машинально спросил Мижуев.
     - Мария Сергеевна уехала домой... - глухо отвечал невидимый Пархоменко.
     - Хорошо... - так же машинально ответил Мижуев.
     В  телефонной  будке  было  темно  и  душно.  Мижуев  закрыл  глаза   и
прислонился к стене. В ушах все еще раздавался слабый ненавидящий голос.
     - Что ж... может быть, он и прав... Но почему такая ненависть?.. Почему
он не видит?..
     Мижуев не кончил свою мысль  и  почувствовал,  как  больно  и  тоскливо
сжалось в груди.
     Когда он вернулся к столу, Четырев и Марусин уже прощались.
     - ...Между ним и миллионами людей всегда будут стоять миллионы