изусть.
 - "Заткнись, двоечник, - сказал мне поэт. - Стану я
дрессировать физиков! У меня свои задачи".
 - У него свои задачи! Впрочем, может быть, у него
действительно свои задачи. В общем-то ему ведь нужен стих, а не притча.
- Я тоже знала одного поэта... - сказала Катя.
 - Видимо, она все время думала о своем. И тут у меня
впервые зародилась мысль о невероятности. Я знаю теорию относительности и
теорию вероятности. Я подумал: а что, если построить теорию невероятности?
- А знаете, какая у меня была первая любовь? - спросила Катя.
 - А, собственно, на что я надеялся? Что она дожидалась
именно меня? - Я родилась в Ленинграде перед войной. Начало войны я не
помню. Помню только, когда наш детдом вывезли в Караганду на самолетах.
Жили там. Потом привезли обратно в Ленинград. Родителей потеряла в самом
начале войны. Школу окончила в Ленинграде, там же поступила работать.
Единственного родственника отыскала случайно в Москве только в 55-м году. В
Москве и познакомилась с поэтом.
 - Я тогда очень одинокая женщина была, в эту ночь, когда
хотела попасть на кинофильм "Мост Ватерлоо", и было мне тогда неполных
шестнадцать лет.
 - Алексей Николаевич, вы представьте себе такую картину.
Пустой вестибюль. Никого нет. Только девочка стоит у окошка кассира. Только
тускло горят полупогашенные плафоны.
- Я из Ленинграда... Я уезжаю после праздников, - говорю я.
- Вот в Ленинграде и посмотрите, - сказал мне кассир.
 - Он захлопнул окошко. Я отошла и встала в тень у стены.
 - И тут вошел в дверь этот человек.
 - Он посмотрел на меня как-то боком.
- А много осталось, - спросил он, - до шестнадцати?..
- Месяц еще.
- Да, это очень много, - сказал он. - Пойдемте, я вас проведу.
 - Он постучал в окошко и взял два билета.
 - Нас впустили в темный зал.
 - Он взял меня за руку, чтобы не потеряться, и мы
побежали между рядами. Я, запыхавшись, опустилась рядом с ним на стул.
 - Сначала пошли огни реклам. Потом черный дым над морем.
Белые самолеты на палубе чужой авиаматки. Чужие солдаты идут по песку.
Чужая ракета, похожая на акулу, медленно поднимается в воздух и стоит
неподвижно над полигоном, подпертая белым огнем. Она начинает медленно
клониться на бок, и человек в блиндаже давит на кнопку. Взрыв... Это
показывали иностранную кинохронику.
- Какие у них ракеты, - говорю я. - Взрываются.
- Управление слабое, - говорит он. - Вот и взрываются.
 - Потом вспыхнул свет, и билетеры рассаживали опоздавших.
 - По-моему, начала фильма он не видел. Он все смотрел
вбок, на мое лицо. Смотрел он как-то странно. Будто он что-то вспоминает и
не может вспомнить. Я сдвинула платок и тряхнула волосами. Я хотела, чтобы
он посмотрел, какие у меня волосы. Он тогда сразу отвернулся. Я тогда тоже
стала смотреть на экран. И я увидела, как в полутемном ресторане танцуют
Вивьен Ли и ее партнер - английский офицер, которые познакомились только
что, во время бомбежки, и не знают еще, что это к несчастью. Звучит
медленный такой, вкрадчивый вальс. Он называется "Вальс потухающих свечей".
Он написан в мажоре, но ритм у него похоронный. И понятно, что надвигается
несчастье на влюбленных. И слуги гасят свечи одну за другой, одну за
другой... А потом она говорит: "Прощай... не забывай меня. Ты меня будешь
помнить?" - "Всю жизнь,- говорит офицер. - Всю жизнь..." Или это не он
говорил, а вы, Алексей Николаевич, когда рассказывали о Катарине... я уже
не помню... Это же было так давно, а потом я обернулась и увидела его
закрытые глаза и стиснутые челюсти и поняла, что он совсем не смотрит на
экран. А на экране - тяжелый пролет санитарных машин через мост Ватерлоо,
туман над Темзой, грохот военных машин, лужи и детская игрушка-талисман
улыбается уродливой мордочкой.
 - А потом я сидела в скверике и ревела. Вы смотрели этот
фильм? Ну вот. Где-то на гитаре бренчали в тумане. Улица перед кинотеатром
была полутемная, и с минуты на минуту должны были гасить фонари. Он тогда
опять подошел, вгляделся, увидел, что я реву, и спросил:
- Что с вами?
- Они не встретились, - говорю я и реву. Я же еще маленькая была. Он тогда
сказал:
- Идите домой. Не надо здесь сидеть. Я тогда сказала:
- Когда нет шестнадцати, это ужасно, ужасно!
- А теперь идите домой... Вы-то уж встретитесь наверняка. Я вам обещаю.
Можете мне поверить.
- А когда? - спросила я.
- Когда?..
 - Он задумался, собрал морщины на лбу и смешно почесал
кончик носа.
- Завтра, - сказал он. - По-видимому, завтра. Приходите сюда на этот.
скверик.
 - Я подумала, что вот у меня будет первое свиданье.
 - А он сказал:
- А теперь идите. Вы мне очень помогли. У меня было плохо на душе.
- А теперь?
- А теперь замечательно.
- Хорошо. Я тогда приду.
- Вас проводить?
- Нет. Я сама...
 - Я пошла в одну сторону, а он в другую. Нет, он не
пошел. Он стоял и ждал, пока я совсем не уйду. А я шла тогда и думала: вот
он стоит и слушает, как затихают ее легкие шаги, стук ее каблуков. А потом
я вспомнила, что на мне тапочки - кеды, и никакого стука каблуков, конечно,
не было. Я еще ни разу в жизни, понимаете... не стояла на высоких каблуках.
Какая я была дура!
 - Хотите, я расскажу, как у меня появились туфли на
высоком каблуке? Слушайте, это важная история. Здесь дело не в туфлях.
Когда я пришла на этот скверик возле кино, его еще не было. Стояла какая-то
компания - парни и девушки. Бренчали на гитаре. Тогда только входили в моду
туристские песни и узкие брюки. И еще неясно было, можно их носить или,
если кто носит, тот уж обязательно нехороший человек. Я уже хотела уйти.
Какое тут может быть свиданье! Потом, смотрю, появился он. У меня сразу
что-то оборвалось. И я не пошла навстречу. А тут его заметили из этой
компании и начали ему салютовать. Оказалось, знакомые. Совсем плохо. Но он
отыскал меня на скамейке, подошел, взял за руку и подвел к компании.
- Познакомьтесь, - говорит. - Это мой друг.
 - Я тогда подумала - наплевать. Стиляги или кет, мне все
равно. Такое было настроение, что все равно. И потом я подумала: не может
быть, чтобы он был плохой человек. Не поверила ни во что плохое. Я
подумала: кто бы они ни были он меня в обиду не даст. Наверно, это не
стиляги, наверно, это какие-нибудь артисты. А оказалось, что они археологи.
И собираются в экспедицию куда-то в Херсон. Мне даже скучно стало. Потому,
что я уже настроилась на отчаянные приключения. И потом я не думала, что
так сухо пройдет мое первое свидание. А он на меня иногда поглядывал, пока
мы все шли по улице к метро, и только подмигивал. Мне было неловко с ними -
девушки были все нарядные. Но мне потом стало наплевать. Я только его
разглядывала исподтишка. Знаете, что мне в нем нравилось? Что он к ним не
подлизывался. Был какой есть, и все. А какой он есть, я не могла понять.
Может быть, он сам не знал, какой он есть. На лбу морщимы. Парень один
долговязый все посмеивался надо мной. Мне стало вдруг обидно почему-то, а
он сказал парню: "Цып!" - и парень сразу перестал ко мне приставать, и у
меня обида прошла. Он сразу угадал, что я обиделась.
 - Он вообще все угадывал. Когда мы пришли в Петровский
пассаж и встали в очередь за Рабин-дранатом Тагором, он вдруг посмотрел на
меня и сказал:
- Ладно. Пошли туфли покупать. Пошли, вырвем туфли самые лучшие на свете.
 - Девушка, одна самая из них красивая, сказала испуганно:
- Погодите... Может быть, Катя не собиралась туфли... Может быть, у нее...
Он тогда сказал:
- Чепуха. Первую зарплату надо тратить широко.
 - А ведь я ему не говорила, что у меня первая зарплата и
что я хочу туфли.
 - Нас потом притиснули к прилавку. Он пошел, красивая
девушка и этот долговязый парень увязались за нами. Нас притиснули к
прилавку. Стоим разглядываем полки с обувью. Потом я протолкалась и села на
плюшевый стул.
- Катя, берите вон те, лодочки, - сказал он. - Серебряные, с пуговицей. На
тонком каблуке.
- Послушайте, - сказала девушка. А продавщица презрительно усмехнулась и
сказала:
- С пуговицей... Туфли графитового цвета с кожаной розочкой - триста
пятьдесят рублей.
- Ух ты! - сказал он и собрал морщины на лбу.
 - Девушка эта взяла простенькие такие туфли на
полусреднем каблуке и протянула мне. Я спрятала под стул ноги в кедах,
покраснела как рак и стала разуваться. А передо мной напротив зеркало, и
мне видно, как все смотрят мне в затылок. Я взяла туфлю, перекинула ногу на
ногу и начала ее надевать. А у меня оттянулся рукав, и стала видна
татуировка на запястье. Я тут же поправила рукав, но парень успел
разглядеть-могила и надпись: "Не забуду мать родную". Парень вытаращил
глаза и спросил драматическим шепотом, я услышала:
- Она из уголовных?
 - Тогда тот человек сказал ему:
- Чудовище! Что ты мелешь! Такую надпись делают детдомовцы... Где ты такой
рос, что ничего не знаешь! Стой здесь.
 - А сам ушел. Мне так обидно стало опять, до слез. А
парень разглядывает меня в зеркале, как я примеряю туфли. Потом сказал:
- Это очень красиво, когда девушка примеряет туфли. Особенно если это
отражается в зеркале напротив.
 - Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает
что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:
- Вот эти бы хорошо. Я ей тихонько отвечаю:
- У меня не хватит...
- Да. Ясно, - говорит она.
 - Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.
- Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?
 - И протягивает ей чек.
 - Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.
 - Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в
газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но
тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в
магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти.
Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем
не видели.
- Зачем вы это сделали? - спросила эта девушка. - Это нехорошо. Она может
обидеться. Это пижонство. Подумайте - дед-мороз!
- Факт, пижонство, - сказал он. - Поэт должен прожигать жизнь. Такая
психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.
- Я этого не говорю.
- Чудаки, - сказал он. - Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо...
Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что
каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз... Слушайте, братцы, по
Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы
тяжело оттягивают ей голову... Тоненькая, изящная, в туфлях графитового
цвета с кожаными цветками на каждом носке... А, братцы? Еще неизвестно,
кому этот подарок, ей или нам... А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее
к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою
старую учительницу.
 - Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу.
Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и
двинулись вслед за мной.
 - Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так,
как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо
выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо.
Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа н смотрят на
меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня,
тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него
растерянное.

 - Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого
звали Володя, запомнила на всю жизнь. - Я поднимаю этот бокал за прелестную
хозяйку дома, - говорит тамада, веселый такой человек, шутник.
 - И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на
приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под
светом австрийской люстры.
- Мама вне конкурса, - говорит брат Володи.
 - И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а
поэт встает.
- За хозяйку дома, - говорит он. - За доброе ее здоровье, и долгое счастье,
и радость в учениках и в делах их.
 - Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и
все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала
бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.
 - Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда
поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней
чокаться.
 -  - ...Разговоры... разговоры...
 - У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя,
неприкаянный, бродил среди гостей.
- Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу...
Очаровательное, вместо байкового.
- Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.
 - К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек,
шутник.
- Когда вся компания весело ликует, - сказал он и икнул, - нужна музыка.
Володя, возьми гитару.
- Когда вся компания весело икает, - сказал Володя.
- Клаша, поставь Бернеса, - сказал тамада. - Парни, парни... как она там?..
Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.
- Маска, я тебя знаю, - говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница
молчит.
- Так вот и живем, - говорит брат Володи. - Физики и лирики, вернее
археологи. Атмосферочка.
- Давай, давай развлекай гостя, - говорит Володя. - Век поэзии кончается.
- Знаешь, не делай из меня идиота, - говорит брат.
- Кончается поэзия или нет? - спрашивает Володя.
- Вова, мы люди простые, - говорит жена брата. - Нам бы факты.
- Маска, я тебя знаю, - говорит Володя. ...Разговоры... разговоры...
- Факты - это вещь, - говорит брат. - Остальное - идеология.
 - Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.
- Два художника пишут портрет женщины, - говорит он, и та поправляет
волосы. - У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.
- Идеология, - говорит брат. - Это для Кати.
- Катю не трогай, - говорит Володя.
- Идеологию тоже, - говорит учительница.
- Ты можешь сформулировать свою мысль? - спрашивает брат.
- Могу, - говорит поэт. - Произведение искусства отличается от факта на
величину души автора. Так будет понятно?
- Браво! - говорит учительница, и глаза ее блестят.-Катя, слышите? Столько
лет!.. Мой ученик!..
 - Она теперь совсем молодая.
- Хаз-булат удалой-й... Бедна сакля твоя, - запевает компания у окна. -
Золотою казной... я осыплю тебя-а...
- Кто это? - спрашиваю я.
- Это все мамина родня, - говорит Володя. - Бабушка здесь ни при чем.
- Дам коня, дам кинжал... Дам винтовку свою-у... А за это за высе... Ты
отдай мне жену-у...
- Все смешалось в доме Облонских, - говорит Володя. - Вы не находите? И
лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком,
вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту
страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может
быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому
попало, а только к настоящему? Может быть... Только зеленое окошко
телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо.
Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня -
это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.
 - Да мне-то что?
- Надо что-то делать, - говорю я.
- Ну как? - спрашивает он.
- Жуть... - говорю я. Входит учительница.
- Наверно, надо что-то объяснить? - говорит она. - Ты не ожидал, что мы так
живем. Да?
- Ладно. Все пустяки.
- Давайте я за такси сбегаю, - говорю я. - У меня есть деньги.
- Сиди, - отвечает он. - А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.
- Сейчас вызову по телефону, - говорит учительница.
 - Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко
телевизора. Оборачивается мужчина.
- Если я вам мешаю, я могу уйти, - говорит он обиженно.
- Да. Мешаете, - жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери.
Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно,
свиданье.  - Настоящее. Взрослое.
- Катя, приведи Володю, - говорит он.
- Сейчас, - подскакиваю я.
 - Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет
какую-то чушь.
 - Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за
мной. Но за нами увязывается его брат.
- Иди спой, - говорит он. - Неудобно.
- Он не хочет, - говорю я. - Хватит!
- Ого! - говорит брат, оглядывает всех и уходит.
 - Мы с Володей стоим в дверях.
- Иди сюда, певец, - говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь
на тахту.
- Могу и вам спеть, - говорит Володя. - Мишка, Мишка, где твоя улыбка...
полная этого, как его... огня...
- Перестаньте, - говорю я.
- А если я не могу больше, - говорит Володя. - Тогда как? Почему ты не
поешь? Ты поющий? Или только презирающий?
- Иногда поющий, - говорит поэт.
- Почему тогда не поешь?
- Мою песню пьяным не поют.
- Я не пьян.
- У тебя соус "Южный" на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.
 - Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой
аккорд.
- Про любовь? - спросил Володя.
- Про любовь.
 - Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал
отчетливо:
- Вставай, проклятьем заклейменный, весь
мир голодных и рабов. Володя откинулся.
- "Интернационал", - сказал он.
- Ага, - сказал поэт.
- Это серьезная песня, - сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.
- Про любовь... - сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.
- Так сразу не надо было, - сказала я.

 - Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому
шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек - под светом фар
все кажется белое.
- Где мы? - спрашивает поэт. - Что-то меня развозит.
- Шоссе Энтузиастов, - отвечает шофер.
- Поживей, пожалуйста, - говорю я шоферу.
 - Тот кивает головой.
- Слушайте, козявки, - говорит поэт. - Был бы я настоящим поэтом, я бы
написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому
кататься... Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда
девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники
старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек,
которых нет давно... уже почти пятнадцать лет...
- Поживей, - говорю я шоферу, и тот кивает головой.
- Как там у Диккенса насчет дилижанса? - говорит поэт. - Ту-ру-ру - звучит
рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад... Как там у Диккенса?
- Так и сказано, - говорит Володя. - Ту-ру-ру.
- Стоп, - говорит поэт.
 - Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт
вылезает из машины и покачивается.
- Эй-эй! - Володя выскакивает вслед за ним.
- Ничего, - говорит поэт. - Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда.
Подставь свое молодое, полное сил плечо.
 - Володя обхватывает его за талию.
- Зачем ты вылез? - говорит Володя.
- Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик...
Дай пятнадцать копеек, - говорит поэт.
- Сейчас, - говорит Володя. - Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они
добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя
выгребает мелочь.
- Катя, дайте монетку.
 - Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю
мелочь.
 - Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.
- Пахомыч, - сказал он в трубку, - у тебя весь штат заполнен? Нет, не
археолог... Кто? Он посмотрел на меня.
- Просто одна хорошая Катя... Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя...
В экспедиции без Кати нельзя.
 - Он опять обернулся ко мне.
- Коллектором пойдете?
- Я не умею.
 - Он прикрыл трубку.
- Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, - говорит он в трубку.
- Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну,
заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.
 - Он повесил трубку.
- Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела
моя учительница, - сказал он. - Вот вы и в экспедиции, Катя.
 - Я смотрела на него во все глаза.
- Спасибо вам, - сказал Володя. А он вышел из будки, потянул воздух
растопыренными ноздрями и, несмотря на то, что сейчас весна, сказал:
- Да... - сказал он. - Осень скоро...

 - Ночь.
 - Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где
на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.
 - Потом где-то наверху зажигается слабый свет. Загудел и
пошел лифт, освещая лестничные пролеты. Я поежилась и застегнула жакетку.
 - Отворилась дверь парадного, и вышел