л,  и  смелое  личико  человека,  который  еще  только
начинал жить.
     А  ангелочек,  повешенный  у  горячей  печки,   начал   таять.   Лампа,
оставленная гореть по настоянию Сашки, наполняла комнату запахом керосина  и
сквозь закопченное стекло  бросала  печальный  свет  на  картину  медленного
разрушения. Ангелочек как будто шевелился. По розовым ножкам его скатывались
густые капли и падали на лежанку. К запаху  керосина  присоединился  тяжелый
запах топленого воска. Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал
с мягким стуком на горячие плиты.  Любопытный  прусак  пробежал,  обжигаясь,
вокруг бесформенного слитка, взобрался на  стрекозиное  крылышко  и,  дернув
усиками, побежал дальше.
     В завешенное окно пробивался синеватый свет  начинающегося  дня,  и  на
дворе уже застучал железным черпаком зазябший водовоз.

         * Леонид Андреев. Стена


        I

     Я и  другой  прокаженный,  мы  осторожно  подползли  к  самой  стене  и
посмотрели вверх. Отсюда гребня стены не было видно; она поднималась, прямая
и гладкая, и точно разрезала небо на две половины. И наша половина неба была
буро-черная, а к горизонту темно-синяя, так  что  нельзя  было  понять,  где
кончается черная земля и  начинается  небо.  И  сдавленная  землей  и  небом
задыхалась черная ночь,  и  глухо  и  тяжко  стонала,  и  с  каждым  вздохом
выплевывала из недр своих острый и  жгучий  песок,  от  которого  мучительно
горели наши язвы.
     - Попробуем перелезть, -  сказал  мне  прокаженный,  и  голос  его  был
гнусавый и зловонный, такой же, как у меня.
     И он подставил спину, а я стал на нее, но стена была все так же высока.
Как и небо, рассекала она землю, лежала на  ней,  как  толстая  сытая  змея,
спадала в пропасть, поднималась  на  горы,  а  голову  и  хвост  прятала  за
горизонтом.
     - Ну, тогда сломаем ее! - предложил прокаженный.
     - Сломаем! - согласился я.
     Мы ударились грудями о стену, и она окрасилась  кровью  наших  ран,  но
осталась глухой и неподвижной. И мы впали в отчаяние.
     - Убейте нас! Убейте нас!  -  стонали  мы  и  ползли,  но  все  лица  с
гадливостью отворачивались от нас, и мы видели одни спины, содрогавшиеся  от
глубокого отвращения.
     Так мы доползли до голодного.  Он  сидел,  прислонившись  к  камню,  и,
казалось, самому граниту было больно от его острых, колючих лопаток. У  него
совсем не было мяса, и кости стучали при движении,  и  сухая  кожа  шуршала.
Нижняя челюсть его отвисла, и из темного отверстия рта  шел  сухой  шершавый
голос:
     - Я го-ло-ден.
     И мы засмеялись и поползли быстрее,  пока  не  наткнулись  на  четырех,
которые танцевали. Они  сходились  и  расходились,  обнимали  друг  друга  и
кружились, и лица у них были бледные, измученные, без улыбки. Один заплакал,
потому что устал от бесконечного танца, и просил перестать, но другой  молча
обнял его и закружил, и снова стал он сходиться и расходиться, и при  каждом
его шаге капала большая мутная слеза.
     - Я хочу танцевать, - прогнусавил мой товарищ, но я увлек его дальше.
     Опять перед нами была стена, а около нее двое сидели на корточках. Один
через известные промежутки времени ударял об стену  лбом  и  падал,  потеряв
сознание, а другой серьезно смотрел на него, щупал рукой его голову, а потом
стену и, когда тот приходил в сознание, говорил:
     - Нужно еще; теперь немного осталось.
     И прокаженный засмеялся.
     - Это дураки, - сказал он, весело  надувая  щеки.  -  Это  дураки.  Они
думают, что там светло. А там тоже  темно,  и  тоже  ползают  прокаженные  и
просят: убейте нас.
     - А старик? - спросил я.
     - Ну, что старик? - возразил прокаженный. -  Старик  глупый,  слепой  и
ничего не слышит. Кто видел дырочку, которую он  проковыривал  в  стене?  Ты
видел? Я видел?
     И я рассердился и больно ударил товарища по  пузырям,  вздувавшимся  на
его черепе, и закричал:
     - А зачем ты сам лазил?
     Он заплакал, и мы оба заплакали и поползли дальше, прося:
     - Убейте нас! Убейте нас!
     Но с содроганием отворачивались лица, и никто  не  хотел  убивать  нас.
Красивых и сильных они убивали, а нас боялись тронуть. Такие подлые! "

        II

     У нас не было времени, и не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра.  Ночь
никогда не уходила от нас и не  отдыхала  за  горами,  чтобы  прийти  оттуда
крепкой, ясно-черной и спокойной. Оттого  она  была  всегда  такая  усталая,
задыхающаяся и угрюмая. Злая она была.  Случилось  так,  что  невыносимо  ей
делалось слушать наши вопли и стоны, видеть наши язвы, горе и злобу, и тогда
бурной яростью вскипала ее черная,. глухо работающая грудь.  Она  рычала  на
нас,  как  плененный  зверь,  разум  которого  помутился,  и  гневно  мигала
огненными страшными глазами, озарявшими черные, бездонные пропасти, мрачную,
гордо-спокойную  стену  и  жалкую  кучку  дрожащих  людей.  Как   к   другу,
прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш  враг,
всегда. И ночь возмущалась нашим малодушием и трусостью  и  начинала  грозно
хохотать, покачивая своим  серым  пятнистым  брюхом,  и  старые  лысые  горы
подхватывали   этот   сатанинский   хохот.   Гулко   вторила   ему    мрачно
развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни,  а  они  дробили  наши
головы  и  расплющивали  тела.  Так  веселились   они,   эти   великаны,   и
перекликались, и ветер насвистывал им дикую мелодию, а мы  лежали  ниц  и  с
ужасом прислушивались, как в недрах  земли  ворочается  что-то  громадное  и
глухо ворчит, стуча и просясь на свободу. Тогда все мы молили:
     - Убей нас!
     Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги.
     Проходил порыв безумного  гнева  и  веселья,  и  ночь  плакала  слезами
раскаяния и тяжело вздыхала, харкая на нас мокрым песком, как больная. Мы  с
радостью прощали ее, смеялись над ней, истощенной и  слабой,  и  становились
веселы, как дети. Сладким пением казался нам вопль голодного,  и  с  веселой
завистью смотрели мы на тех четырех, которые сходились, расходились и плавно
кружились в бесконечном танце.
     И пара за парой начинали кружиться и мы, и я, прокаженный, находил себе
временную подругу. И это было так весело, так приятно! Я обнимал ее,  а  она
смеялась, и зубки у нее были беленькие, и щечки розовенькие-розовенькие. Это
было так приятно.
     И нельзя  понять,  как  это  случилось,  но  радостно  оскаленные  зубы
начинали щелкать, поцелуи становились уксусом, и с визгом, в котором еще  не
исчезла радость, мы начинали грызть друг друга и убивать. И  она,  беленькие
зубки, тоже била меня по моей больной  слабой  голове  и  острыми  коготками
впивалась в мою грудь, добираясь до самого сердца - била меня, прокаженного,
бедного, такого бедного. И  это-  было  страшнее,  чем  гнев  самой  ночи  и
бездушный хохот стены. И я,  прокаженный,  плакал  и  дрожал  от  страха,  и
потихоньку, тайно от всех целовал гнусные  ноги  стены  и  просил  ее  меня,
только меня одного пропустить в тот мир, где нет  безумных,  убивающих  друг
друга. Но, такая подлая, стена не пропускала меня, и тогда я плевал на  нее,
бил ее кулаками и кричал:
     - Смотрите на эту убийцу! Она смеется над вами.
     Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и  никто  не  хотел  слушать
меня, прокаженного.

        III

     И опять ползли мы, я и другой прокаженный, и опять кругом стало  шумно,
и опять безмолвно кружились те четверо, отряхая  пыль  со  своих  платьев  и
зализывая кровавые раны. Но мы устали, нам было  больно,  и  жизнь  тяготила
нас. Мой спутник сел и, равномерно ударяя по земле опухшей  рукой,  гнусавил
быстрой скороговоркой:
     - Убейте нас. Убейте нас.
     Резким движением мы вскочили на  ноги  и  бросились  в  толпу,  но  она
расступилась, и мы увидели одни спины. И мы кланялись спинам и просили:
     - Убейте нас.
     Но неподвижны и глухи были  спины,  как  вторая  стена.  Это  было  так
страшно, когда не видишь лица людей, а одни их спины, неподвижные и глухие.
     Но вот мой спутник покинул меня. Он увидел лицо,  первое  лицо,  и  оно
было такое же, как у него, изъязвленное и ужасное. Но то было лицо  женщины.
И он стал улыбаться и ходил вокруг нее, выгибая шею и распространяя смрад, а
она также улыбалась ему  провалившимся  ртом  и  потупляла  глаза,  лишенные
ресниц.
     И они женились. И  на  миг  все  лица  обернулись  к  ним,  и  широкий,
раскатистый хохот потряс здоровые тела: так они были смешны, любезничая друг
с другом. Смеялся и я,  прокаженный;  ведь  глупо  жениться,  когда  ты  так
некрасив и болен.
     - Дурак, - сказал я насмешливо. - Что ты будешь с ней делать?
     Прокаженный напыщенно улыбнулся и ответил:
     - Мы будем торговать камнями, которые падают со стены.
     - А дети?
     - А детей мы будем убивать.
     - Как глупо: родить детей, чтобы убивать. А потом она скоро изменит ему
- у нее такие лукавые глаза.

        IV

     Они кончили свою работу - тот, что ударялся лбом, и другой,  помогавший
ему, и, когда я подполз, один висел на крюке, вбитом  в  стену,  и  был  еще
теплый, а другой тихонько пел веселую песенку.
     - Ступай, скажи голодному, - приказал  я  ему,  и  он  послушно  пошел,
напевая.
     И я видел, как голодный откачнулся от  своего  камня.  Шатаясь,  падая,
задевая всех колючими локтями, то на четвереньках, то ползком он  пробирался
к стене, где качался повешенный, и щелкал зубами и  смеялся,  радостно,  как
ребенок. Только кусочек ноги! Но он опоздал, и  другие,  сильные,  опередили
его. Напирая один  на  другого,  царапаясь  и  кусаясь,  они  облепили  труп
повешенного в грызли его ноги, и аппетитно чавкали и  трещали  разгрызаемыми
костями. И его не пустили. Он сел на корточки, смотрел, как едят  другие,  и
облизывался шершавым языком, и продолжительный вой несся  из  его  большого,
пустого рта:
     - Я го-ло-ден.
     Вот было смешно; тот умер за голодного, а голодному даже куска от  ноги
не досталось. И я смеялся, и другой прокаженный смеялся, и жена его  тут  же
смешливо открывала и закрывала свои лукавые глаза: щурить их она  не  могла,
так как у нее не было ресниц.
     А он выл все яростнее и громче:
     - Я го-ло-ден.
     И  хрип  исчез  из  его  голоса,   и   чистым   металлическим   звуком,
пронзительным и ясным, поднимался он вверх, ударялся о стену и, отскочив  от
нее, летел над темными пропастями и седыми вершинами гор.
     И скоро завыли все, находившиеся у стены, а  их  было  так  много,  как
саранчи, и жадны и  голодны  они  были,  как  саранча,  и  казалось,  что  в
нестерпимых муках взвыла сама сожженная земля, широко раскрыв свой  каменный
зев. Словно лес сухих деревьев, склоненных в одну сторону -бушующим  ветром,
поднимались и протягивались к  стене  судорожно  выпрямленные  руки,  тощие,
жалкие, молящие, и было столько в них  отчаяния,  что  содрогались  камни  и
трусливо убегали седые и синие тучи. Но неподвижна и  высока  была  стена  и
равнодушно отражала она вой, пластами резавший и пронзавший густой зловонный
воздух.
     И все глаза обратились к стене, и огнистые лучи струили  они  из  себя.
Они верили и ждали, что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении
веры уже видели, как колеблются камни, как с  основания  до  вершины  дрожит
каменная змея, упитанная кровью и  человеческими  мозгами.  Быть  может,  то
слезы  дрожали  в  наших  глазах,  а  мы  думали,  что  сама  стена,  и  еще
пронзительнее стал наш вой.
     Гнев и ликование близкой победы зазвучали в нем.

        V

     И вот что случилось  тогда.  Высоко  на  камень  встала  худая,  старая
женщина с провалившимися  сухими  щеками  и  длинными  нечесаными  волосами,
похожими на седую гриву старого голодного волка. Одежда ее  была  разорвана,
обнажая желтые костлявые плечи и тощие, отвислые груди, давшие жизнь  многим
и истощенные материнством.  Она  протянула  руки  к  стене  -  и  все  взоры
последовали за ними; она заговорила, и в голосе ее было  столько  муки,  что
стыдливо замер отчаянный вой голодного.
     - Отдай мне мое дитя! - сказала женщина.
     И все мы молчали и яростно  улыбались,  и  ждали,  что  ответит  стена.
Кроваво-серым пятном  выступали  на  стене  мозги  того,  кого  эта  женщина
называла "мое дитя", и мы ждали  нетерпеливо,  грозно,  что  ответит  подлая
убийца. И так тихо было, что мы слышали шорох туч,  двигавшихся  над  нашими
головами, и сама черная ночь замкнула стоны в своей груди и  лишь  с  легким
свистом выплевывала жгучий мелкий песок,  разъедавший  наши  раны.  И  снова
зазвенело суровое и горькое требование:
     - Жестокая, отдай мне мое дитя!
     Все грознее  и  яростнее  становилась  наша  улыбка,  но  подлая  стена
молчала. И тогда из безмолвной толпы вышел красивый и суровый старик и  стал
рядом с женщиной.
     - Отдай мне моего сына! - сказал он.
     Так страшно было и  весело!  Спина  моя  ежилась  от  холода,  и  мышцы
сокращались от прилива неведомой и грозной силы, а мой спутник толкал меня в
бок, ляскал зубами, и смрадное дыхание шипящей, широкой волной  выходило  из
гниющего рта.
     И вот вышел из толпы еще человек и сказал:
     - Отдай мне моего брата!
     И еще вышел человек и сказал:
     - Отдай мне мою дочь!
     И вот стали выходить мужчины и женщины, старые и молодые, и  простирали
руки, и неумолимо звучало их горькое требование:
     - Отдай мне мое дитя!
     Тогда и я, прокаженный, ощутил в себе силу и смелость, и вышел  вперед,
и крикнул громко и грозно:
     - Убийца! Отдай мне самого меня!
     А она, - она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась,  что  не
слышит, и злобный смех сотряс  мои  изъязвленные  щеки,  и  безумная  ярость
наполнила наши изболевшиеся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо,  и
тогда женщина гневно потрясла тощими, желтыми руками и бросила неумолимо:
     - Так будь же проклята ты, убившая мое дитя!
     Красивый, суровый старик повторил:
     - Будь проклята!
     И звенящим тысячеголосым стоном повторила вся земля:
     - Будь проклята! Проклята! Проклята!

        VI

     И глубоко вздохнула черная ночь, и, словно море, подхваченное  ураганом
и всей своей тяжкой ревущей громадой брошенное на скалы,  всколыхнулся  весь
видимый мир и тысячью напряженных и яростных грудей ударил о стену.  Высоко,
до самых тяжело ворочавшихся туч брызнула кровавая пена  и  окрасила  их,  и
стали они огненные и  страшные  и  красный  свет  бросили  вниз,  туда,  где
гремело, рокотало и выло что-то мелкое, но чудовищно-многочисленное,  черное
и свирепое. С замирающим стоном, полным несказанной боли, отхлынуло оно -  и
непоколебимо стояла стена и молчала. Но не робко и не стыдливо молчала  она,
- сумрачен и грозно-покоен был взгляд ее бесформенных  очей,  и  гордо,  как
царица, спускала она с плеч своих пурпуровую мантию быстро обегающей  крови,
и концы ее терялись среди изуродованных трупов.
     Но, умирая каждую секунду,  мы  были  бессмертны,  как  боги.  И  снова
взревел мощный поток человеческих тел и всей своей силой ударил о  стену.  И
снова отхлынул, и так много, много  раз,  пока  не  наступила  усталость,  и
мертвый сон, и тишина. А я, прокаженный, был у  самой  стены  н  видел,  что
начинает шататься она, гордая царица, и ужас падения судорогой пробегает  по
ее камням.
     - Она падает! - закричал я. - Братья, она падает!
     - Ты ошибаешься, прокаженный, - ответили мне братья.
     И тогда я стал просить их:
     - Пусть стоит она, но разве каждый труп не есть ступень к вершине?  Нас
много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые
трупы и так дойдем до вершины. И если останется только  один,  -  он  увидит
новый мир.
     И с веселой надеждой оглянулся я - и одни  спины  увидел,  равнодушные,
жирные, усталые. В бесконечном  танце  кружились  те  четверо,  сходились  и
расходились,  н  черная  ночь  выплевывала  мокрый  песок,  как  больная,  и
несокрушимой громадой стояла стена.
     - Братья! - просил я. - Братья!
     Но голос мой был гнусав и дыхание смрадно, и  никто  не  хотел  слушать
меня, прокаженного.
     Горе!.. Горе!.. Горе!..

         * Леонид Андреев. Предстояла кража


     Предстояла  крупная  кража,  а  быть  может,  убийство.   Нынче   ночью
предстояла она -  и  скоро  нужно  было  идти  к  товарищу,  а  не  ждать  в
бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и  бездействует,
то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.
     Его пугает мышь.  Она  таинственно  скребется  под  полом  и  не  хочет
молчать,  хотя  над  головой  ее  стучат  палкой  так  сильно,  что  страшно
становится самому. И на секунду она замирает, но когда  успокоенный  человек
ложится,  она  внезапно  появляется  под  кроватью   и   пилит   доски   так
громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить.  Его  пугает
собака, которая резко звякает на дворе  своей  цепью  и  встречает  каких-то
людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их
шагов не слышно, но они приближаются к  двери,  и  чья-то  рука  берется  за
скобку. Берется и держит, не отворяя.
     Его  страшит  весь  старый  и  прогнивший  дом,  как  будто  вместе   с
долголетней жизнью среди стонущих, плачущих,  от  гнева  скрежещущих  зубами
людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и  страшные
угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит,  а  когда  поднести
лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью,  которая
качается и смеется, такая страшная  на  круглых  бревнах  стены.  По  низким
потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти  не  слышно,  но
доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет
никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется,
и паутина, черная от копоти, дрожит и  извивается.  К  маленьким  окнам  его
жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и кто знает? - быть может,
оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица  и  друг  другу
показывают на него:
     - Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!
     Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно  знает.  Вот
они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся  и  спокойно  глядел  на
углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил теперь
никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди
говорят слишком много и слишком, громко. Они кричат, как будто он глухой,  и
в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик
их становится тишиной, и  слова  их  делаются  молчанием.  И  слишком  много
смотрят они. У них знакомые лица, но глаза  их  чужие  и  странные  и  живут
отдельно  от  лица  и  его  улыбки.  Как  будто  в  глазные   щели   старых,
приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой,  все  понимающий  и  страшно
хитрый.
     И человек, которому предстояла крупная кража, а быть  может,  убийство,
вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.
     Но и улица - безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый
снег полей борется с шумным городом и властно вторгается  в  него  немыми  и
белыми потоками - пугает человека, когда он один. Уже  ночь,  но  тьмы  нет,
чтобы скрыть человека. Она собирается где-то далеко, впереди  и  сзади  и  в
темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, - а перед ним
она отступает, и все время он идет в светлом  кругу,  такой  обособленный  и
всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой  и  белой  ладони.  И  в
каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура,  есть  двери,  и
все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них  стоит
готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается
невидимое пространство: там сады и огороды, и там