а.
     Или, наоборот, смеялся и радостно говорил, что несправедливый приговор,
вероятно, будет отменен. Потом он стал приносить газеты и прочитывал из  них
некоторые места все о том же Дрейфусе.
     - Читали уже, - сухо говорил Яков Иванович, но партнер не слушал его  и
прочитывал, что казалось ему интересным и важным. Однажды он  таким  образом
довел остальных до спора и чуть ли не до ссоры, так как Евпраксия Васильевна
не хотела признавать законного порядка судопроизводства и  требовала,  чтобы
Дрейфуса освободили немедленно, а Яков Иванович и ее брат настаивали на том,
что  сперва  необходимо  соблюсти  некоторые  формальности   и   потом   уже
освободить. Первым опомнился Яков Иванович и сказал, указывая на стол:
     - Но не пора ли?
     И они сели играть, и потом, сколько ни  говорил  Николай  Дмитриевич  о
Дрейфусе, ему отвечали молчанием.
     Так играли они лето и зиму, весну и осень. Иногда случались события, но
больше смешного характера. На брата Евпраксии Васильевны временами как будто
что-то находило, и он не помнил, что говорили о своих картах партнеры, и при
верных пяти оставался без одной. Тогда Николай Дмитриевич громко  смеялся  и
преувеличивал значение проигрыша, а старичок улыбался и говорил:
     - Играли бы четыре - и были бы при своих.
     Особенное волнение проявлялось у всех игроков. когда назначала  большую
игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть  ей
карту, и с мольбою смотрела на брата, а другие двое  партнеров  с  рыцарским
сочувствием к ее женственности и беспомощности ободряли ее  снисходительными
улыбками и терпеливо ожидали. В общем, однако, к игре относились серьезно  и
вдумчиво. Карты уже давно потеряли в их глазах значение бездушной материи, и
каждая  масть,  а  в  масти  каждая  карта  в   отдельности,   была   строго
индивидуальна и  жила  своей  обособленной  жизнью.  Масти  были  любимые  и
нелюбимые,  счастливые  и  несчастливые.  Карты  комбинировались  бесконечно
разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам,  но
было в то же время закономерно. И в закономерности  этой  заключалась  жизнь
карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от  них
своего, а карты делали свое, как будто они  имели  свою  волю,  свои  вкусы,
симпатии и капризы. Черви особенно часто приходили к Якову  Ивановичу,  а  у
Евпраксии Васильевны руки постоянно полны бывали пик, хотя она их  очень  не
любила. Случалось, что карты капризничали, и Яков  Иванович  не  знал,  куда
деваться от пик, а Евпраксия Васильевна радовалась червям, назначала большие
игры и ремизилась. И тогда карты как будто смеялись. К  Николаю  Дмитриевичу
ходили одинаково все масти, и ни одна не оставалась  надолго,  и  все  карты
имели такой вид, как постояльцы в гостинице, которые  приезжают  и  уезжают,
равнодушные к тому месту, где им пришлось провести  несколько  дней.  Иногда
несколько вечеров подряд к нему ходили одни двойки и тройки и имели при этом
дерзкий и насмешливый вид. Николай Дмитриевич был уверен, что он  оттого  не
может сыграть большого шлема, что карты знают о его  желании  и  нарочно  не
идут  к  нему,  чтобы  позлить.  И  он  притворялся,  что   ему   совершенно
безразлично, какая игра у него будет,  и  старался  подольше  не  раскрывать
прикупа. Очень редко удавалось ему таким образом обмануть карты; обыкновенно
они догадывались, и, когда он раскрывал прикуп, оттуда смеялись три шестерки
и хмуро улыбался пиковый король, которого они затащили для компании.
     Меньше всех проникала в таинственную суть  карт  Евпраксия  Васильевна;
старичок Яков Иванович  давно  выработал  строго  философский  взгляд  и  не
удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против судьбы в своих  четырех.
Один Николай Дмитриевич никак не мог примириться с прихотливым нравом  карт,
их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, он думал  о  том,  как  он
сыграет большой шлем в бескозырях, и  это  представлялось  таким  простым  и
возможным: вот приходит один туз, за ним король, потом опять туз. Но  когда,
полный надежды, он садился играть, проклятые  шестерки  опять  скалили  свои
широкие белые зубы.  В  этом  чувствовалось  что-то  роковое  и  злобное.  И
постепенно большой шлем в бескозырях стал  самым  сильным  желанием  и  даже
мечтой Николая Дмитриевича.
     Произошли и другие события вне карточной игры. У  Евпраксии  Васильевны
умер от старости большой  белый  кот  и,  с  разрешения  домовладельца,  был
похоронен в саду под липой. Затем Николай Дмитриевич исчез однажды на  целых
две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так  как  винт
втроем ломал все установившиеся привычки и казался скучным. Сами карты точно
сознавали это и сочетались в непривычных формах.  Когда  Николай  Дмитриевич
явился, розовые щеки, которые так резко отделялись от седых пушистых  волос,
посерели, и он весь стал меньше и ниже ростом. Он сообщил, что  его  старший
сын за что-то арестован и отправлен в Петербург. Все удивились, так  как  не
знали, что у Масленникова есть сын; может быть, он когда-нибудь  и  говорил,
но все позабыли об этом. Вскоре после этого он еще один раз  не  явился,  и,
как нарочно, в субботу, когда игра продолжалась дольше обыкновенного, и  все
опять с удивлением узнали, что он давно  страдает  грудной  жабой  и  что  в
субботу  у  него  был  сильный  припадок  болезни.  Но   потом   все   опять
установилось, и игра стала даже серьезнее  и  интереснее,  так  как  Николай
Дмитриевич  меньше  развлекался  посторонними  разговорами.  Только  шуршали
крахмальные юбки горничной да неслышно скользили  из  рук  игроков  атласные
карты и жили  своей  таинственной  и  молчаливой  жизнью,  особой  от  жизни
игравших в них людей. К Николаю Дмитриевичу они были по прежнему  равнодушны
и иногда злонасмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное.
     Но в четверг, 26 ноября, в  картах  произошла  странная  перемена.  Как
только началась игра, к Николаю Дмитриевичу пришла  большая  коронка,  и  он
сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький  шлем,  так  как  у  Якова
Ивановича оказался лишний туз, которого он не хотел показать. Потом опять на
некоторое время появились шестерки, но  скоро  исчезли,  и  стали  приходить
полные масти, и приходили они с соблюдением строгой очереди, точно  всем  им
хотелось посмотреть, как будет радоваться Николай  Дмитриевич.  Он  назначал
игру за игрой, и все удивлялись,  даже  спокойный  Яков  Иванович.  Волнение
Николая Дмитриевича, у которого пухлые пальцы с ямочками на сгибах потели  и
роняли карты, передалось и другим игрокам.
     - Ну и везет вам сегодня, - мрачно сказал  брат  Евпраксии  Васильевны,
сильнее всего боявшийся слишком большого  счастья,  за  которым  идет  также
большое горе. Евпраксии Васильевне было приятно, что  наконец-то  к  Николаю
Дмитриевичу пришли хорошие карты, и она на слова брата три раза  сплюнула  в
сторону, чтобы предупредить несчастье.
     - Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего особенного нет. Идут карты  и  идут,  и  дай
бог, чтобы побольше шли.
     Карты на минуту словно задумались в  нерешимости,  мелькнуло  несколько
двоек со смущенным видом - и снова  с  усиленной  быстротой  стали  являться
тузы, короли и  дамы.  Николай  Дмитриевич  не  поспевал  собирать  карты  и
назначать игру и два раза уже засдался, так что пришлось  пересдать.  И  все
игры удавались, хотя Яков Иванович упорно умалчивал о своих тузах: удивление
его сменилось недоверием  ко  внезапной  перемене  счастья,  и  он  еще  раз
повторил неизменное решение - не играть больше четырех.  Николай  Дмитриевич
сердился на него, краснел и задыхался. Он уже не  обдумывал  своих  ходов  и
смело назначал высокую игру, уверенный, что в прикупе он найдет, что нужно.
     Когда после  сдачи  карт  мрачным  Прокопием  Васильевичем  Масленников
раскрыл свои карты, сердце его заколотилось и сразу упало, а в глазах  стало
так темно, что он покачнулся - у него было на руках двенадцать взяток: трефы
и черви от туза до десятки и бубновый туз с королем. Если он купит  пикового
туза, у него будет большой бескозырный шлем.
     - Два без козыря, - начал он, с трудом справляясь с голосом.
     - Три пики, - ответила Евпраксия Васильевна, которая была также  сильно
взволнована: у нее находились почти все пики, начиная от короля.
     - Четыре черви, - сухо отозвался Яков Иванович.
     Николай Дмитриевич сразу повысил игру на малый шлем,  но  разгоряченная
Евпраксия Васильевна не хотела уступать и,  хотя  видела,  что  не  сыграет,
назначила большой в пиках. Николай  Дмитриевич  задумался  на  секунду  и  с
некоторой торжественностью, за которой скрывался страх, медленно произнес:
     - Большой шлем в бескозырях!
     Николай Дмитриевич играет большой шлем в бескозырях! Все были поражены,
и брат хозяйки даже крякнул:
     - Ого!
     Николай Дмитриевич протянул руку за прикупом, но покачнулся  и  повалил
свечку. Евпраксия Васильевна подхватила ее,  а  Николай  Дмитриевич  секунду
сидел неподвижно и прямо, положив карты на стол, а потом взмахнул  руками  и
медленно стал валиться на левую сторону. Падая, он свалил столик, на котором
стояло блюдечко с налитым чаем,  и  придавил  своим  телом  его  хрустнувшую
ножку.
     Когда приехал доктор, он нашел, что Николай Дмитриевич умер от паралича
сердца, и в утешение живым сказал несколько слов  о  безболезненности  такой
смерти. Покойника положили на турецкий диван в той же комнате, где играли, и
он, покрытый простыней, казался громадным и страшным. Одна нога,  обращенная
носком внутрь, осталась непокрытой  и  казалась  чужой,  взятой  от  другого
человека; на подошве сапога, черной и совершенно новой на  выемке,  прилипла
бумажка от тянучки. Карточный стол еще не  был  убран,  и  на  нем  валялись
беспорядочно разбросанные, рубашкой вниз, карты партнеров и в порядке лежали
карты Николая Дмитриевича, тоненькой колодкой, как он их положил.
     Яков Иванович мелкими и неуверенными шагами ходил по комнате,  стараясь
не глядеть на покойника и не сходить с ковра на натертый паркет, где высокие
каблуки его издавали дробный и резкий стук. Пройдя несколько раз мимо стола,
он остановился и осторожно взял карты Николая Дмитриевича, рассмотрел их  и,
сложив такой же кучкой, тихо положил на место. Потом  он  посмотрел  прикуп:
там был пиковый туз, тот самый, которого не хватало Николаю Дмитриевичу  для
большого шлема. Пройдясь еще несколько раз, Яков Иванович вышел  в  соседнюю
комнату, плотнее застегнул наваченный сюртук и заплакал, потому что ему было
жаль покойного. Закрыв глаза, он  старался  представить  себе  лицо  Николая
Дмитриевича, каким оно было при его жизни, когда  он  выигрывал  и  смеялся.
Особенно жаль было вспомнить легкомыслие Николая Дмитриевича и то,  как  ему
хотелось  выиграть  большой  бескозырный  шлем.  Проходил  в   памяти   весь
сегодняшний вечер, начиная с пяти бубен, которые сыграл покойный,  и  кончая
этим беспрерывным наплывом хороших  карт,  в  котором  чувствовалось  что-то
страшное. И вот Николай Дмитриевич умер - умер, когда  мог  наконец  сыграть
большой шлем.
     Но одно соображение, ужасное в своей простоте, потрясло худенькое  тело
Якова Ивановича и заставило его вскочить с кресла. Оглядываясь по  сторонам,
как будто мысль не сама пришла к нему, а  кто-то  шепнул  ее  на  ухо,  Яков
Иванович громко сказал:
     - Но ведь никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках  у
него был верный большой шлем. Никогда!
     И Якову Ивановичу показалось, что он до сих пор не понимал,  что  такое
смерть. Но теперь он понял, и то, что он ясно увидел, было до такой  степени
бессмысленно, ужасно и непоправимо. Никогда не узнает!  Если  Яков  Иванович
станет кричать об этом над самым его ухом, будет плакать и показывать карты,
Николай Дмитриевич не услышит и никогда не узнает, потому что нет  на  свете
никакого Николая Дмитриевича. Еще одно  бы  только  движение,  одна  секунда
чего-то, что есть жизнь, - и Николай Дмитриевич увидел бы туза и узнал,  что
у него есть большой шлем, а теперь все кончилось, и он не знает и никогда не
узнает.
     - Ни-ко-гда, - мысленно,  по  слогам,  произнес  Яков  Иванович,  чтобы
убедиться, что такое слово существует и имеет смысл.
     Такое слово существовало и имело смысл, но он был до того  чудовищен  и
горек, что Яков Иванович снова  упал  в  кресло  и  беспомощно  заплакал  от
жалости к тому, кто никогда не узнает, и от жалости к себе, ко всем, так как
то же страшно и бессмысленно жестокое будет и с ним и со всеми. Он плакал  -
и играл за Николая Дмитриевича его картами, и брал взятки  одна  за  другой,
пока не собралось их тринадцать, и думал, как много пришлось бы  записать  и
что никогда Николай Дмитриевич этого не узнает. Это был первый  и  последний
раз, когда Яков Иванович отступил от своих четырех и сыграл  во  имя  дружбы
большой бескозырный шлем.
     - Вы здесь, Яков Иванович? -  сказала  вошедшая  Евпраксия  Васильевна,
опустилась на рядом стоящий стул и заплакала. - Как ужасно, как ужасно!
     Оба они не смотрели друг на друга и  молча  плакали,  чувствуя,  что  в
соседней комнате, на диване, лежит мертвец, холодный, тяжелый и немой.
     - Вы  послали  сказать?  -  спросил  Яков  Иванович,  громко  и  истово
сморкаясь.
     - Да, брат поехал с Аннушкой. Но как они разыщут его квартиру - ведь мы
адреса его не знаем.
     - А разве он не на той же квартире, что в  прошлом  году?  -  рассеянно
спросил Яков Иванович.
     - Нет, переменил. Аннушка говорит, что он нанимал извозчика куда-то  на
Новинский бульвар.
     - Найдут через полицию, - успокоил старичок. - У  него  ведь,  кажется,
есть жена?
     Евпраксия  Васильевна  задумчиво  смотрела  на  Якова  Ивановича  и  не
отвечала. Ему показалось, что в ее глазах видна та же мысль,  что  пришла  и
ему в голову. Он еще раз высморкался, спрятал платок  в  карман  наваченного
сюртука и сказал, вопросительно поднимая брови над покрасневшими глазами:
     - А где же мы возьмем теперь четвертого?
     Но  Евпраксия.  Васильевна  не  слыхала  его,   занятая   соображениями
хозяйственного характера. Помолчав, она спросила:
     - А вы, Яков Иванович, все на той же квартире?
         * Леонид Андреев. Ангелочек


        I


     Временами Сашке хотелось перестать делать то, что называется жизнью: не
умываться по утрам холодной водой, в  которой  плавают  тоненькие  пластинки
льда, не ходить в гимназию, не  слушать  там,  как  все  его  ругают,  и  не
испытывать боли в пояснице и во всем теле, когда мать ставит  его  на  целый
вечер на колени. Но так как ему было  тринадцать  лет  и  он  не  знал  всех
способов, какими люди перестают жить, когда захотят этого, то  он  продолжал
ходить в гимназию и стоять на коленках, и ему показалось, что жизнь  никогда
не кончится. Пройдет год, и еще год, и еще год, а он будет ходить в гимназию
и стоять дома на коленках. И так  как  Сашка  обладал  непокорной  и  смелой
душой, то он не мог спокойно отнестись ко злу и мстил жизни. Для  этой  цели
он бил товарищей, грубил начальству, рвал учебники  и  целый  день  лгал  то
учителям, то матери, не лгал он  только  одному  отцу.  Когда  в  драке  ему
расшибали нос, он нарочно расковыривал его еще больше и орал  без  слез,  но
так громко, что все испытывали неприятное  ощущение,  морщились  и  затыкали
уши. Проорав сколько нужно, он сразу умолкал, показывал  язык  и  рисовал  в
черновой тетрадке карикатуру на себя, как орет, на надзирателя,  заткнувшего
уши, и на дрожащего  от  страха  победителя.  Вся  тетрадка  заполнена  была
карикатурами, и чаще всех повторялась такая:  толстая  и  низенькая  женщина
била скалкой тонкого, как  спичка,  мальчика.  Внизу  крупными  и  неровными
буквами чернела подпись: "Проси прощенья, щенок", - и  ответ:  "Не  попрошу,
хоть тресни". Перед рождеством Сашку выгнали  из  гимназии,  и,  когда  мать
стала бить его, он укусил ее за палец. Это дало ему  свободу,  и  он  бросил
умываться по утрам, бегал целый день с ребятами и бил их,  и  боялся  одного
голода, так как мать перестала совсем кормить его, и только отец прятал  для
него  хлеб  и  картошку.  При  этих  условиях  Сашка  находил  существование
возможным.
     В пятницу, накануне рождества, Сашка играл  с  ребятами,  пока  они  не
разошлись по домам и не проскрипела  ржавым,  морозным  скрипом  калитка  за
последним из них. Уже темнело, и с поля, куда выходил  одним  концом  глухой
переулок, надвигалась серая  снежная  мгла;  в  низеньком  черном  строении,
стоявшем поперек улицы, на выезде, зажегся красноватый,  немигающий  огонек.
Мороз усилился, и, когда Сашка проходил в светлом круге, который образовался
от зажженного фонаря, он видел медленно реявшие в  воздухе  маленькие  сухие
снежинки. Приходилось идти домой.
     - Где полуночничаешь, щенок?  -  крикнула  на  него  мать,  замахнулась
кулаком, но не ударила. Рукава у нее были засучены, обнажая  белые,  толстые
руки, и на  безбровом,  плоском  лице  выступали  капли  пота.  Когда  Сашка
проходил мимо нее, он почувствовал знакомый запах  водки.  Мать  почесала  в
голове толстым указательным пальцем с коротким и грязным ногтем и,  так  как
браниться было некогда, только плюнула и крикнула:
     - Статистики, одно слово!
     Сашка  презрительно  шморгнул  носом  и  прошел  за  перегородку,   где
слышалось тяжелое дыханье отца, Ивана Саввича. Ему всегда было холодно, и он
старался согреться, сидя на раскаленной лежанке и подкладывая под себя  руки
ладонями книзу.
     - Сашка! А тебя  Свечниковы  на  елку  звали.  Горничная  приходила,  -
прошептал он.
     - Врешь? - спросил с недоверием Сашка.
     - Ей-богу. Эта  ведьма  нарочно  ничего  не  говорит,  а  уж  и  куртку
приготовила.
     - Врешь? - все больше удивлялся Сашка.
     Богачи Свечниковы, определившие его в гимназию,  не  велели  после  его
исключения показываться к ним. Отец еще раз побожился, и Сашка задумался.
     - Ну-ка подвинься, расселся! - сказал он отцу,  прыгая  на  коротенькую
лежанку, и добавил: - А к этим чертям я не пойду. Жирны больно станут,  если
еще я к ним пойду. "Испорченный мальчик", - протянул Сашка  в  нос.  -  Сами
хороши, антипы толсторожие.
     - Ах, Сашка, Сашка! - поежился  от  холода  отец.  -  Не  сносить  тебе
головы.
     - А ты-то сносил? - грубо возразил Сашка. - Молчал бы уж: бабы  боится.
Эх, тюря!
     Отец сидел молча и ежился. Слабый  свет  проникал  через  широкую  щель
вверху, где перегородка на четверть не доходила до потолка, и светлым пятном
ложился на его высокий лоб, под которым чернели  глубокие  глазные  впадины.
Когда-то Иван Саввич сильно пил водку, и тогда  жена  боялась  и  ненавидела
его. Но когда он начал харкать кровью и не мог больше пить, стала пить  она,
постепенно привыкая к водке. И тогда она  выместила  все,  что  ей  пришлось
выстрадать от высокого  узкогрудого  человека,  который  говорил  непонятные
слова, выгонялся за строптивость и пьянство со службы и наводил к себе таких
же длинноволосых безобразников и гордецов, как и он сам. В противоположность
мужу она здоровела по мере того, как пила, и кулаки ее все тяжелели.  Теперь
она говорила, что хотела, теперь она водила к себе мужчин  и  женщин,  каких
хотела, и громко пела с ними веселые песни.  А  он  лежал  за  перегородкой,
молчаливый, съежившийся от постоянного озноба, и думал о несправедливости  и
ужасе человеческой жизни. И всем, с кем ни приходилось говорить  жене  Ивана
Саввича, она жаловалась, что нет у нее на свете таких врагов, как муж и сын:
оба гордецы и статистики.
     Через час мать говорила Сашке:
     - А я тебе говорю, что ты пойдешь!  -  И  при  каждом  слове  Феоктиста
Петровна ударяла кулаком по столу, на  котором  вымытые  стаканы  прыгали  и
звякали друг о друга.
     - А я тебе говорю, что не пойду, - хладнокровно отвечал Сашка,  и  углы
губ его подер