ающий шепот:  "Вот,  погоди!"  Это
значило, что сонливый мальчик разлил воду или  перепутал  приказания.  А  по
ночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька,  звенел  и  волновался
тихий голосок и рассказывал о даче, и говорил о том, чего  не  бывает,  чего
никто не видел  никогда  и  не  слышал.  В  наступавшем  молчании  слышалось
неровное дыхание детских грудей, и  другой  голос,  не  по-детски  грубый  и
энергичный, произносил:
     - Вот черти! Чтоб им повылазило!
     - Кто черти?
     - Да так... Все.
     Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчиков
и тот отдаленный жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара:  там
пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину.

         * Леонид Андреев. Друг


     Когда поздний ночью он звонил  у  своих  дверей,  первым  звуком  после
колокольчика был звонкий собачий лай, в котором слышались и боязнь чужого  и
радость, что  это  идет  свой.  Потом  доносилось  шлепанье  калош  и  скрип
снимаемого крючка.
     Он входил и раздевался в темноте, чувствуя недалеко от себя  молчаливую
женскую фигуру. А колена его ласково царапали когти собаки, и  горячий  язык
лизал застывшую руку.
     - Ну, что? - спрашивал заспанный голос тоном официального участия.
     - Ничего. Устал, - коротко отвечал Владимир Михайлович  и  шел  в  свою
комнату.
     За ним, стуча когтями по вощеному полу, шла  собака  и  вспрыгивала  на
кровать.  Когда  свет  зажженной  лампы  наполнял  комнату,  взор  Владимира
Михайловича встречал упорный взгляд черных глаз собаки. Они говорили:  приди
же, приласкай меня. И, чтобы сделать  это  желание  более  понятным,  собака
вытягивала передние лапы, клала на  них  боком  голову,  а  зад  ее  потешно
поднимался, и хвост вертелся, как ручка у шарманки.
     - Друг ты мой единственный! -  говорил  Владимир  Михайлович  и  гладил
черную блестящую шерсть. Точно от полноты чувства, собака опрокидывалась  на
спину, скалила белые зубы и легонько ворчала, радостная и возбужденная. А он
вздыхал, ласкал ее и думал, что нет больше на свете  никого,  кто  любил  бы
его.
     Если Владимир Михайлович возвращался рано и не уставал  от  работы,  он
садился писать, и тогда собака укладывалась  комочком  где-нибудь  на  стуле
возле него, изредка открывала один черный глаз и спросонья виляла хвостом. И
когда, взволнованный процессом творчества, измученный муками  своих  героев,
задыхающийся от наплыва мыслей и  образов,  он  ходил  по  комнате  и  курил
папиросу за папиросой, она следила за ним  беспокойным  взглядом  и  сильнее
виляла хвостом.
     - Будем мы с тобой знамениты,  Васюк?  -  спрашивал  он  собаку,  и  та
утвердительно махала хвостом.
     - Будем тогда печенку есть, ладно?
     "Ладно", - отвечала собака и сладко потягивалась: она любила печенку.
     У Владимира Михайловича часто собирались  гости.  Тогда  его  тетка,  с
которой он жил, добывала у соседей посуду,  поила  чаем,  ставя  самовар  за
самоваром, ходила покупать водку и колбасу и тяжело  вздыхала,  доставая  со
дна кармана засаленный рубль. В накуренной комнате звучали  громкие  голоса.
Спорили, смеялись, говорили смешные и острые вещи, жаловались на свою судьбу
и завидовали друг другу; советовали Владимиру Михайловичу бросить литературу
и заняться другим, более  выгодным  делом.  Одни  говорили,  что  ему  нужно
лечиться, другие чокались с ним рюмками и говорили о  вреде  водки  для  его
здоровья. Он такой больной, постоянно нервничающий. Оттого у  него  припадки
тоски, оттого он ищет в жизни невозможного. Все говорили с ним на "ты", и  в
голосе их звучало участье, и они дружески звали его с собой ехать  за  город
продолжать попойку. И когда он, веселый, кричащий больше всех и  беспричинно
смеющийся, уезжал, его провожали две пары глаз: серые глаза тетки,  сердитые
и упрекающие, и черные, беспокойно ласковые глаза собаки.
     Он не помнил, что он делал, когда пил и когда к утру возвращался домой,
выпачканный в грязи и мелу и потерявший шляпу. Передавали ему, что во  время
попойки он  оскорблял  друзей,  а  дома  обижал  тетку,  которая  плакала  и
говорила, что не выдержит такой жизни и удавится, и мучил собаку за то,  что
она не идет к нему ласкаться. Когда же она, испуганная и  дрожащая,  скалила
зубы, то бил ее ремнем.  Наступал  следующий  день;  все  уже  кончали  свою
дневную работу,  а  он  просыпался  больной  и  страдающий.  Сердце  неровно
колотилось в груди и замирало, наполняя его  страхом  близкой  смерти,  руки
дрожали. За стеной, в кухне, стучала тетка, и звук ее  шагов  разносился  по
пустой и холодной квартире. Она не заговаривала с Владимиром Михайловичем  и
молча подавала ему воду, суровая,  непрощающая.  И  он  молчал,  смотрел  на
потолок в одно давно им замеченное пятнышко и думал,  что  он  сжигает  свою
жизнь и никогда у него не будет ни  славы,  ни  счастья.  Он  сознавал  себя
ничтожным, и слабым, и одиноким до ужаса. Бесконечный мир кишел  движущимися
людьми, и не было ни одного человека, который пришел бы к  нему  и  разделил
его муки, - безумно-горделивые  помыслы  о  славе  и  убийственное  сознание
ничтожества. Дрожащей, ошибающейся рукой  он  хватался  за  холодный  лоб  и
сжимал веки, но, как ни крепко он их сжимал, слеза просачивалась и скользила
по щеке, еще сохранившей запах продажных поцелуев. А когда он опускал  руку,
она падала на другой лоб, шерстистый и гладкий, и затуманенный слезой взгляд
встречал черные, ласковые глаза собаки, и ухо ловило ее тихие вздохи.  И  он
шептал, тронутый, утешенный:
     - Друг, друг мой единственный!..
     Когда он выздоравливал, к нему приходили друзья и мягко  упрекали  его,
давали советы и говорили о вреде водки. А те из  друзей,  кого  он  оскорбил
пьяный, переставали кланяться ему. Они понимали, что он не хотел им зла,  но
они не желали натыкаться на неприятность.  Так,  в  борьбе  с  самим  собой,
неизвестностью и  одиночеством  протекали  угарные,  чадные  ночи  и  строго
карающие светлые дни. И часто в пустой квартире гулко отдавались шаги тетки,
и на кровати слышался шепот, похожий на вздох:
     - Друг, друг мой единственный!..
     И наконец она пришла, эта неуловимая слава, пришла нежданная-негаданная
и наполнила светом и жизнью пустую квартиру.  Шаги  тетки  тонули  в  топоте
дружеских ног, призрак одиночества исчез, и замолк тихий  шепот.  Исчезла  и
водка, этот зловещий  спутник  одиноких,  и  Владимир  Михайлович  более  не
оскорблял ни тетки, ни друзей. Радовалась и собака. Еще звончее стал ее  лай
при поздних встречах, когда  он,  ее  единственный  друг,  приходил  добрый,
веселый,  смеющийся,  и  она  сама  научилась  смеяться;  верхняя  губа   ее
приподнималась, обнажая белые зубы,  и  потешными  складками  морщился  нос.
Веселая, шаловливая, она начинала играть, хватала его вещи и делала вид, что
хочет унести их, а когда он протягивал руки, чтобы  поймать  ее,  подпускала
его на шаг и снова убегала, и черные глаза ее искрились  лукавством.  Иногда
он показывал собаке на тетку и кричал: "куси", и собака с притворным  гневом
набрасывалась на нее,  тормошила  ее  юбку  и,  задыхаясь,  косилась  черным
лукавым глазом на друга. Тонкие губы тетки кривились в суровую  улыбку,  она
гладила заигравшуюся собаку по блестящей голове и говорила:
     - Умная собака, только вот супу не любит.
     А по ночам, когда Владимир  Михайлович  работал  и  только  дребезжание
стекол от уличной езды нарушало тишину, собака чутко дремала  возле  него  и
пробуждалась при малейшем его движении.
     - Что, брат, печенки хочешь? - спрашивал он.
     - Хочу, - утвердительно вилял хвостом Васюк.
     - Ну погоди,  куплю.  Что,  хочешь,  чтобы  приласкал?  Некогда,  брат,
некогда. Спи.
     Каждую ночь спрашивал он собаку о печенке, но постоянно забывал  купить
ее, так как голова его  была  полна  планами  новых  творений  и  мыслями  о
женщине, которую он полюбил. Раз только вспомнил  он  о  печенке;  это  было
вечером, и он проходил мимо мясной лавки, а под  руку  с  ним  шла  красивая
женщина и плотно прижимала свой локоть к его локтю. Он шутливо рассказал  ей
о своей собаке, хвалил ее ум и понятливость. Немного рисуясь, он  передал  о
том, что были ужасные, тяжелые минуты, когда он считал  собаку  единственным
своим другом, и шутя рассказал о своем обещании купить другу печенки,  когда
будет счастлив... Он плотнее прижал к себе руку девушки.
     - Художник! - смеясь,  воскликнула  она.  -  Вы  даже  камни  заставите
говорить; а я очень не люблю собак: от них так легко заразиться.
     Владимир Михайлович согласился, что от собаки легко можно заразиться, и
промолчал о том, что он иногда целовал блестящую черную морду.
     Однажды  днем  Васюк  играл  больше  обыкновенного,  а  вечером,  когда
Владимир Михайлович пришел домой, не явился встречать его, и тетка  сказала,
что собака больна. Владимир Михайлович встревожился и пошел в кухню, где  на
тоненькой подстилке лежала собака. Нос ее  был  сухой  и  горячий,  и  глаза
помутнели. Она пошевелила хвостом и печально посмотрела на друга.
     - Что, мальчик, болен? Бедный ты мой!
     Хвост слабо шевельнулся, и черные глаза стали влажными.
     - Ну, лежи, лежи.
     "Надо бы к ветеринару  отвезти,  а  мне  завтра  некогда.  Ну,  да  так
пройдет", - думал Владимир  Михайлович  и  забыл  о  собаке,  мечтая  о  том
счастье, какое может дать ему красивая девушка. Весь следующий день  его  не
было дома, а когда он вернулся, рука его долго шарила, ища звонка, а  найдя,
долго недоумевала, что делать с этой деревяшкой.
     - Ах, да нужно же позвонить, - засмеялся он и запел: - Отворите!
     Одиноко звякнул колокольчик, зашлепали  калоши,  и  скрипнул  снимаемый
крючок. Напевая, Владимир Михайлович прошел в комнату, долго  ходил,  прежде
чем догадался, что ему нужно зажечь лампу,  потом  разделся,  но  еще  долго
держал в руках снятый сапог и смотрел  на  него  так,  как  будто  это  была
красивая девушка, которая сегодня сказала так просто и сердечно: да, я люблю
вас. И, улегшись, он все продолжал видеть ее живое лицо, пока рядом с ним не
встала черная, блестящая морда собаки,  и  острой  болью  кольнул  в  сердце
вопрос: а где же Васюк? Стало совестно, что он забыл больную собаку,  но  не
особенно: ведь не раз Васюк  бывал  болен,  и  ничего  же.  А  завтра  можно
пригласить ветеринара. Но во всяком случае не нужно  думать  о  собаке  и  о
своей неблагодарности - это ничему не помогает и уменьшает счастье.
     Сутра собаке стало худо. Ее мучила рвота,  и,  воспитанная  в  правилах
строгого приличия, она  тяжело  поднималась  с  подстилки  и  шла  на  двор,
шатаясь, как пьяная. Ее маленькое черное  тело  лоснилось,  как  всегда,  но
голова была бессильно  опущена,  и  посеревшие  глаза  смотрели  печально  и
удивленно. Сперва Владимир Михайлович сам вместе с теткой  раскрывал  собаке
рот с пожелтевшими деснами и вливал лекарство,  но  она  так  мучилась,  так
страдала, что ему стало тяжело смотреть на нее, и он оставил ее на попечение
тетки. Когда же из-за стены доходил до него  слабый,  беспомощный  стон,  он
закрывал уши руками и удивлялся, до чего он любит эту бедную собаку.
     Вечером он ушел. Когда перед тем он заглянул в кухню, тетка  стояла  на
коленях и гладила сухой рукой шелковистую горячую голову. Вытянув ноги,  как
палки, собака лежала тяжелой и неподвижной, и только наклонившись к самой ее
морде,  можно  было  услышать  тихие  и  частые  стоны.  Глаза  ее,   совсем
посеревшие, устремились на вошедшего, и, когда он осторожно провел  по  лбу,
стоны сделались явственнее и жалобнее.
     - Что, брат, плохо дело? Ну, погоди, выздоровеешь, печенки куплю.
     - Суп есть заставлю, - шутливо пригрозила тетка.
     Собака  закрыла  глаза,  и  Владимир  Михайлович,  ободренный   шуткой,
торопливо ушел и на улице  нанял  извозчика,  так  как  боялся  опоздать  на
свидание с Натальей Лаврентьевной.
     В эту осеннюю ночь так свеж и чист был воздух, так много звезд сверкало
на темном небе. Они падали, оставляя огнистый след, и вспыхивали, и  голубым
светом озаряли красивое женское лицо, н отражались в темных глазах  -  точно
светляк появлялся на дне черного глубокого колодца. И жадные губы  беззвучно
целовали и глаза эти, н свежие, как воздух  ночи,  уста,  н  холодную  щеку.
Ликующие, дрожащие любовью голоса, сплетаясь, шептали о радости и жизни.
     Подъезжая к дому, Владимир Михайлович вспомнил о собаке,  и  грудь  его
заныла от темного предчувствия. Когда тетка отворила дверь, он спросил:
     - Ну, что Васюк?
     - Околел. Через час после твоего ухода.
     Околевшую собаку уже вынесли и  выбросили  куда-то,  н  подстилка  была
убрана. Но Владимир Михайлович н не хотел видеть трупа: это было бы  слишком
тяжелое зрелище. Когда он улегся спать и  в  пустой  квартире  замолкли  все
звуки, он заплакал, сдерживая себя. Безмолвно кривились его  губы,  и  слезы
набухали под закрытыми веками  и  быстро  скатывались  на  грудь.  Ему  было
стыдно, что он целовал женщину в тот миг,  когда  здесь,  на  полу,  одиноко
умирал тот, кто был его другом. И он  боялся,  что  подумает  тетка  о  нем,
серьезном человеке, услышав, что он плачет о собаке.
     С тех пор прошло много времени. Слава ушла от Владимира Михайловича так
же, как и пришла -  загадочная  и  жестокая.  Он  обманул  надежды,  которые
возлагали на него, и все были злы на этот обман и выместили его  негодующими
речами и холодными насмешками. А потом, точно крышка  гроба,  опустилось  на
него мертвое, тяжелое забвение.
     Женщина покинула его: она также считала себя обманутой.
     Проходили угарные, чадные ночи  и  беспощадно  карающие  белые  дни,  и
часто, чаще, чем прежде, гулко раздавались в пустой квартире шаги  тетки,  а
он лежал на своей кровати, смотрел в знакомое пятнышко на потолке и шептал:
     - Друг, друг мой единственный...
     И бессильно падала на пустое место дрожащая рука.

         * Леонид Андреев. Большой шлем


     Они играли в  винт  три  раза  в  неделю:  по  вторникам,  четвергам  и
субботам; воскресенье было очень удобно для игры, но его  пришлось  оставить
на долю всяким случайностям: приходу  посторонних,  театру,  и  поэтому  оно
считалось самым скучным днем в неделе. Впрочем, летом, на даче, они играли и
в воскресенье. Размещались они так: толстый и горячий  Масленников  играл  с
Яковом Ивановичем,  а  Евпраксия  Васильевна  -  со  своим  мрачным  братом,
Прокопием Васильевичем. Такое распределение установилось  давно,  лет  шесть
назад, и настояла на нем Евпраксия Васильевна. Дело в том, что для нее и  ее
брата не представляло никакого интереса играть отдельно, друг против  друга,
так  как  в  этом  случае  выигрыш  одного  был  проигрыш  для  другой  и  в
окончательном результате они не  выигрывали  и  не  проигрывали.  И  хотя  в
денежном отношении игра была ничтожная и Евпраксия Васильевна и  ее  брат  в
деньгах не нуждались, но она не могла понять удовольствия игры  для  игры  и
радовалась, когда выигрывала. Выигранные деньги она откладывала отдельно,  в
копилку, и они казались ей гораздо важнее и дороже, чем те крупные кредитки,
которые приходилось ей платить за дорогую квартиру и выдавать на  хозяйство.
Для игры собирались  у  Прокопия  Васильевича,  так  как  во  всей  обширной
квартире жили только они вдвоем с сестрой, - существовал еще  большой  белый
кот, но он всегда спал на кресле, - а  в  комнатах  царила  необходимая  для
занятий тишина. Брат Евпраксии Васильевны  был  вдов:  он  потерял  жену  на
второй год после свадьбы и целых два месяца после того  провел  в  лечебнице
для душевнобольных; сама она была незамужняя, хотя когда-то имела  роман  со
студентом. Никто не знал, да и она, кажется, позабыла, почему ей не пришлось
выйти замуж за своего студента, но  каждый  год,  когда  появлялось  обычное
воззвание о помощи нуждающимся студентам, она посылала в  комитет  аккуратно
сложенную сторублевую бумажку "от неизвестной". По возрасту она  была  самой
молодой из игроков: ей было сорок три года.
     Вначале,  когда  создалось  распределение  на  пары,  им  особенно  был
недоволен старший из  игроков,  Масленников.  Он  возмущался  тем,  что  ему
постоянно придется иметь дело с Яковом Ивановичем, то есть, другими словами,
бросить мечту  о  большом  бескозырном  шлеме.  И  вообще  они  с  партнером
совершенно не подходили друг к другу. Яков Иванович был маленький, сухонький
старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках,  молчаливый  и
строгий. Являлся он всегда ровно в  восемь  часов,  ни  минутой  раньше  или
позже, и сейчас же брал мелок сухими пальцами, на одном из которых  свободно
ходил большой брильянтовый перстень. Но самым ужасным для Масленникова в его
партнере было то, что он никогда не играл больше четырех, даже тогда,  когда
на руках у него имелась большая и верная игра. Однажды  случилось,  что  как
начал Яков Иванович ходить с двойки, так и отходил до самого туза, взяв  все
тридцать взяток. Масленников с гневом бросил свои карты на стол, а седенький
старичок спокойно собрал их и записал за игру, сколько следует при четырех.
     - Но почему же  вы  не  играли  большого  шлема?  -  вскрикнул  Николай
Дмитриевич (так звали Масленникова).
     - Я никогда  не  играю  больше  четырех,  -  сухо  ответил  старичок  и
наставительно заметил: - Никогда нельзя знать, что может случиться.
     Так и и не мог убедить его Николай Дмитриевич. Сам он  всегда  рисковал
и, так как карта ему не шла, постоянно проигрывал, но не отчаивался и думал,
что ему удастся отыграться в следующий раз. Постепенно они свыклись со своим
положением и не мешали друг другу: Николай  Дмитриевич  рисковал,  а  старик
спокойно записывал проигрыш и назначал игру в четырех.
     Так играли они лето и зиму, весну и  осень.  Дряхлый  мир  покорно  нес
тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то  обливался
слезами, оглашая свой  путь  в  пространстве  стонами  больных,  голодных  и
обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил  с  собой
Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все  уже
сидели за разложенным столом  и  карты  розовым  веером  выделялись  на  его
зеленой поверхности.
     Николай Дмитриевич, краснощекий,  пахнущий  свежим  воздухом,  поспешно
занимал свое место против Якова Ивановича, извинялся и говорил:
     - Как много гуляющих на бульваре. Так и идут, так и идут...
     Евпраксия Васильевна считала себя обязанной, как хозяйка,  не  замечать
странностей своих гостей. Поэтому она отвечала одна, в то время как старичок
молча и строго приготовлял мелок, а брат ее распоряжался насчет чаю.
     - Да, вероятно, - погода хорошая. Но не начать ли нам?
     И они начинали. Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью
и портьерами, становилась совсем глухой.  Горничная  неслышно  двигалась  по
пушистому ковру, разнося  стаканы  с  крепким  чаем,  н  только  шуршали  ее
накрахмаленные юбки, скрипел мелок и вздыхал Николай Дмитриевич, поставивший
большой ремиз. Для него наливался жиденький чай и  ставился  особый  столик,
так как он любит пить с блюдца и непременно с тянучками.
     Зимой Николай Дмитриевич сообщал, что днем морозу было десять градусов,
а теперь уже дошло до двадцати. а летом говорил:
     - Сейчас целая компания в лес пошла. С корзинками.
     Евпраксия Васильевна вежливо смотрела  на  небо  летом  они  играли  на
террасе - и, хотя небо было чистое и верхушки сосен золотели, замечала:
     - Не было бы дождя.
     А старичок Яков Иванович строго раскладывал карты и, вынимая  червонную
двойку, думал, что Николай Дмитриевич легкомысленный и неисправимый человек.
Одно время  Масленников  сильно  обеспокоил  своих  партнеров.  Каждый  раз,
приходя, он начинал говорить одну или две фразы о Дрейфусе. Делая  печальную
физиономию, он сообщал:
     - А плохи дела нашего Дрейфус