фигуры людей, и лес
стал реже, печальнее и проще.
     - Господа, идти надо  по двое. В пары становитесь как хотите, но только
прошу поторопиться.
     Вернер  указал  на  Янсона, который уже стоял на  ногах, поддерживаемый
двумя жандармами:
     - Я с ним. А ты, Сережа, бери Василия. Идите вперед.
     - Хорошо.
     - Мы с тобою, Мусечка? - спросила Ковальчук.- Ну, поцелуемся.
     Быстро перецеловались. Цыганок  целовал  крепко, так что  чувствовались
зубы; Янсон мягко и вяло,  полураскрытым ртом,-  впрочем,  он, кажется, и не
понимал, что делает. Когда Сергей Головин и  Каширин уже отошли на несколько
шагов, Каширин вдруг остановился и сказал громко и отчетливо, но  совершенно
чужим, незнакомым голосом:
     - Прощайте, товарищи!
     - Прощай, товарищ! - крикнули ему.
     Ушли. Стало  тихо. Фонарики за деревьями остановились неподвижно. Ждали
вскрика,  голоса,  какого-нибудь шума,- но  было  тихо там,  как  и здесь, и
неподвижно желтели фонарики.
     - Ах, Боже мой! - дико прохрипел кто-то. Оглянулись: это в предсмертном
томлении маялся Цыганок.- Вешают!
     Отвернулись, и снова стало тихо. Цыганок маялся, хватая руками воздух:
     - Как же это так! Господа, а?  Мне-то одному, что ль? В компании-то оно
веселее. Господа! Что же это?
     Схватил  Вернера за руку сжимающими  и распадающимися,  точно играющими
пальцами:
     - Барин, милый, хоть ты со мной, а? Сделай милость, не откажи!
     Вернер, страдая, ответил:
     - Не могу, милый. Я с ним.
     - Ах ты, Боже мой! Одному, значит. Как же это? Господи!
     Муся шагнула вперед и тихо сказала:
     - Пойдемте со мной.
     Цыганок отшатнулся и дико выворотил на нее белки:
     - С тобою?
     - Да.
     - Ишь ты.  Маленькая какая! А не боишься?  А то уж я  один  лучше. Чего
там!
     - Нет, не боюсь.
     Цыганок оскалился.
     - Ишь  ты! А я ведь разбойник. Не брезгаешь?  А  то  лучше  не  надо. Я
сердиться на тебя не буду.
     Муся молчала, и в слабом  озарении рассвета  лицо ее казалось бледным и
загадочным. Потом вдруг быстро подошла к Цыганку и, закинув руки ему за шею,
крепко поцеловала  его  в губы.  Он взял ее пальцами за плечи, отодвинул  от
себя, потряс - и, громко чмокая, поцеловал в губы, в нос, в глаза.
     - Идем!
     Вдруг ближайший солдат как-то покачнулся и разжал руки, выпустив ружье.
Но  не  наклонился,  чтобы поднять  его,  а  постоял  мгновение  неподвижно,
повернулся круто и, как слепой, зашагал в лес по цельному снегу.
     - Куда ты? - испуганно шепнул другой.- Стой!
     Но тот все так  же молча и трудно лез по глубокому  снегу; должно быть,
наткнулся на  что-нибудь, взмахнул  руками и упал лицом  вниз. Так и остался
лежать.
     - Ружье подыми, кислая шерсть! А то я подыму! - грозно сказал Цыганок.-
Службы не знаешь!
     Вновь хлопотливо забегали фонарики. Наступала очередь Вернера и Янсона.
     - Прощай, барин! -  громко сказал Цыганок.- На том свете знакомы будем,
увидишь когда, не отворачивайся. Да водицы когда испить  принеси - жарко мне
там будет.
     - Прощай.
     - Я не хочу,- сказал Янсон вяло.
     Но Вернер взял его за руку, и несколько шагов эстонец прошел сам; потом
видно было - он остановился и упал на снег. Над ним нагнулись, подняли его и
понесли,  а он  слабо барахтался в  несущих его руках. Отчего  он не кричал?
Вероятно, забыл, что у него есть голос.
     И вновь неподвижно остановились желтеющие фонарики.
     - А я, значит, Мусечка, одна,- печально сказала Таня Ковальчук.- Вместе
жили, и вот...
     - Танечка, милая...
     Но горячо вступился Цыганок. Держа Мусю за руку,  словно боясь, что еще
могут отнять, он заговорил быстро и деловито:
     - Ах, барышня! Тебе одной можно, ты  чистая душа, ты  куда хочешь, одна
можешь.  Поняла?  А  я нет.  Яко  разбойника....  понимаешь?  Невозможно мне
одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и коней воровал, ей-Богу! А
с нею я, как... как со младенцем, понимаешь. Не поняла?
     - Поняла. Что же, идите. Дай я тебя еще поцелую, Мусечка.
     -  Поцелуйтесь, поцелуйтесь,-  поощрительно  сказал  женщинам Цыганок.-
Дело ваше такое, нужно проститься хорошо.
     Двинулись  Муся  и Цыганок. Женщина  шла  осторожно, оскользаясь  и, по
привычке, поддерживая  юбки; и  крепко под руку, остерегая и нащупывая ногою
дорогу, вел ее к смерти мужчина.
     Огни  остановились.  Тихо и  пусто было вокруг  Тани Ковальчук. Молчали
солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня.
     - Одна я,-  вдруг заговорила  Таня и вздохнула.-  Умер  Сережа, умер  и
Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна...
     Над морем всходило солнце.
     Складывали в  ящик трупы. Потом  повезли. С вытянутыми шеями, с безумно
вытаращенными  глазами, с  опухшим  синим  языком,  который,  как  неведомый
ужасный  цветок, высовывался  среди  губ, орошенных  кровавой пеной,-  плыли
трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же
был мягок и пахуч весенний снег,  и  так же свеж и крепок весенний воздух. И
чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.
     Так люди приветствовали восходящее солнце.