зыке,  слушают и как будто  понимают. Но уже на свидании  с  матерью  он, с
ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал
ярко, что  эта старая женщина в черном платочке -  просто  искусно сделанная
механическая  кукла, вроде тех, которые говорят:  ?па-па?, ?мама?, но только
лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал:
     ?Господи! Да ведь это же кукла. Кукла матери. А вот та кукла солдата, а
там, дома, кукла отца, а вот это кукла Василия Каширина?.
     Казалось,   еще   немного  и   он  услышит   где-то   треск  механизма,
поскрипывание несмазанных  колес.  Когда мать  заплакала, на  один миг снова
мелькнуло что-то человеческое, но при первых же ее словах  исчезло, и  стало
любопытно и ужасно смотреть, что из глаз куклы течет вода.
     Потом,  в своей  камере, когда  ужас стал  невыносим,  Василий  Каширин
попробовал молиться. От всего  того, чем под видом религии была окружена его
юношеская жизнь в отцовском купеческом доме, остался один противный, горький
и раздражающий осадок, и веры не было. Но когда-то, быть может, в раннем еще
детстве,  он  услыхал три слова, и они  поразили его  трепетным  волнением и
потом на всю жизнь остались обвеянными тихой поэзией. Эти слова  были: ?Всех
скорбящих радость?.
     Случалось,  в  тяжелые  минуты он  шепнет про  себя,  без молитвы,  без
определенного  сознания: ?Всех скорбящих радость?  - и вдруг станет  легче и
захочется пойти к кому-то милому и жаловаться тихо:
     - Наша  жизнь...  да разве  это жизнь! Эх,  милая вы моя, да разве  это
жизнь!
     А потом вдруг и смешно станет, и  захочется кучерявить волосы, выкинуть
колено, подставить грудь под чьи-то удары: на, бей!
     Никому,  даже  самым  близким  товарищам, он не говорил о  своей  ?всех
скорбящих радости? и даже сам как будто не  знал о ней - так глубоко крылась
она в душе его. И вспоминал не часто, с осторожностью.
     И теперь, когда ужас неразрешимой,  воочию представшей  тайны с головою
покрыл его, как вода в половодье прибрежную лозиночку,  он захотел молиться.
Хотел стать на  колени, но стыдно сделалось перед солдатом, и, сложив руки у
груди, тихо прошептал:
     - Всех скорбящих радость!
     И с тоскою, выговаривая умильно, повторил:
     - Всех скорбящих радость, прийди ко мне, поддержи Ваську Каширина.
     Давно еще, когда  он был  на первом курсе университета и покучивал еще,
до  знакомства с Вернером и вступления в общество, он называл себя хвастливо
и жалко ?Васькой Кашириным? - теперь почему-то  захотелось назваться так же.
Но мертво и неотзывчиво прозвучали слова:
     - Всех скорбящих радость!
     Всколыхнулось что-то. Будто проплыл в отдалении чей-то тихий и скорбный
образ и тихо  погас, не  озарив предсмертной тьмы.  Били  заведенные часы на
колокольне. Застучал  чем-то,  шашкой, не  то ружьем, солдат  в  коридоре  и
продолжительно, с переходами, зевнул.
     - Всех скорбящих  радость! И ты  молчишь! И ты ничего не хочешь сказать
Ваське Каширину?
     Улыбался умильно и  ждал. Но  было  пусто и  в  душе  и  вокруг.  И  не
возвращался  тихий  и  скорбный  образ.  Вспоминались ненужно  и  мучительно
восковые горящие свечи, поп в рясе, нарисованная на стене икона, и как отец,
сгибаясь и разгибаясь, молится  и  кладет поклоны, а сам смотрит исподлобья,
молится ли Васька, не занялся ли баловством.  И стало  еще  страшнее, чем до
молитвы.
     Исчезло все.
     Безумие тяжко наползало. Сознание погасло,  как потухающий разбросанный
костер,  холодело,  как труп  только что  скончавшегося человека, у которого
тепло еще в сердце, а ноги  и руки уже окоченели. Еще раз, кроваво вспыхнув,
сказала угасающая мысль, что  он, Васька Каширин, может здесь  сойти  с ума,
испытать  муки, для  которых  нет названия, дойти до  такого  предела боли и
страданий, до  каких не доходило  еще  ни одно живое существо; что он  может
биться головою о стену, выколоть себе пальцем глаза, говорить и кричать, что
ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может,-  и ничего.
Будет ничего.
     И  ничего  наступило.  Ноги,  у  которых свое  сознание  и своя  жизнь,
продолжали ходить  и  носить  дрожащее  мокрое  тело.  Руки, у  которых свое
сознание, тщетно  пытались запахнуть расходящийся на  груди  халат и согреть
дрожащее мокрое тело. Тело дрожало и зябло. Глаза смотрели. И это был  почти
что покой.
     Но  был еще  момент  дикого  ужаса. Это когда вошли  люди. Он  даже  не
подумал, что это  значит  -  пора  ехать  на казнь, а просто  увидел людей и
испугался, почти по-детски.
     - Я  не буду!  Я  не  буду! - шептал он неслышно помертвевшими губами и
тихо отодвигался в глубь камеры, как в детстве, когда поднимал руку отец.
     - Надо ехать.
     Говорят,  ходят  вокруг,  что-то подают. Закрыл глаза,  покачался  -  и
тяжело  начал  собираться. Должно быть, сознание стало  возвращаться:  вдруг
попросил  у   чиновника  папиросу.  И  тот   любезно  раскрыл  серебряный  с
декадентским рисунком портсигар.

        "10. СТЕНЫ ПАДАЮТ"

     Неизвестный, по прозвищу  Вернер, был  человек,  уставший от жизни и от
борьбы. Было время, когда он очень сильно любил жизнь, наслаждался  театром,
литературой,  общением с людьми;  одаренный  прекрасной  памятью  и  твердой
волей,  изучил  в  совершенстве  несколько европейских языков,  мог свободно
выдавать себя  за немца, француза или  англичанина.  По-немецки  он  говорил
обычно с  баварским акцентом, но  мог, при желании, говорить, как настоящий,
прирожденный берлинец. Любил хорошо одеваться, имел прекрасные манеры и один
из  всей  своей  братии,  без  риска  быть  узнанным,   смел  появляться  на
великосветских балах.
     Но уже давно, невидимо для товарищей, в душе его зрело темное презрение
к людям; и  отчаяние там  было,  и тяжелая,  почти смертельная усталость. По
природе своей скорее математик, чем поэт, он не знал до сих пор  вдохновения
и экстаза  и минутами чувствовал  себя как безумец,  который ищет квадратуру
круга в лужах человеческой  крови. Тот враг, с которым он ежедневно боролся,
не  мог внушить  ему  уважения  к  себе;  это  была  частая  сеть  глупости,
предательства  и  лжи,  грязных плевков,  гнусных  обманов.  Последнее,  что
навсегда,   казалось,  уничтожило  в  нем  желание  жить,-   было   убийство
провокатора, совершенное им по поручению организации. Убил спокойно, а когда
увидел это мертвое, лживое, но теперь спокойное и все же жалкое человеческое
лицо -  вдруг перестал уважать себя и  свое дело.  Не то чтобы  почувствовал
раскаяние,  а просто  вдруг  перестал ценить  себя,  стал  для  себя  самого
неинтересным, неважным, скучно-посторонним. Но  из организации,  как человек
единой, нерасщепленной  воли, не  ушел и внешне  остался  тот  же - только в
глазах залегло что-то холодное и жуткое. И никому ничего не сказал.
     Обладал он и еще одним редким свойством: как есть люди, которые никогда
не знали  головной  боли,  так он не знал, что такое страх.  И  когда другие
боялись,  относился к этому без осуждения, но  и без особенного  сочувствия,
как  к довольно распространенной  болезни,  которою сам,  однако, ни разу не
хворал.  Товарищей  своих,  особенно Васю Каширина, он  жалел;  но  это была
холодная, почти  официальная  жалость,  которой не чужды  были,  вероятно, и
некоторые из судей.
     Вернер понимал, что казнь не  есть просто  смерть, а что-то другое,- но
во всяком случае решил встретить ее спокойно, как нечто постороннее: жить до
конца так, как будто ничего не произошло и не произойдет. Только этим он мог
выразить  высшее  презрение к  казни  и  сохранить  последнюю,  неотторжимую
свободу духа. И на суде  -  и  этому, пожалуй, не поверили бы даже товарищи,
хорошо знавшие его холодное бесстрашие и надменность,- он думал не о  смерти
и не о жизни: он сосредоточенно, с глубочайшей  и спокойной внимательностью,
разыгрывал  трудную шахматную партию.  Превосходный игрок  в шахматы,  он  с
первого  дня  заключения начал  эту  партию  и продолжал  безостановочно.  И
приговор, присуждавший его к смертной казни  через повешение, не сдвинул  ни
одной фигуры на невидимой доске.
     Даже то,  что партии кончить  ему, видимо, не придется,  не  остановило
его; и утро последнего дня, который оставался ему на земле, он начал с того,
что исправил один вчерашний не совсем удачный ход. Сжав опущенные руки между
колен,  он  долго  сидел  в  неподвижности;  потом  встал  и  начал  ходить,
размышляя. Походка у него была особенная: он несколько клонил вперед верхнюю
часть  туловища и крепко и четко бил землю каблуками  - даже на  сухой земле
его  шаги оставляли  глубокий  и приметный след. Тихо,  одним  дыханием,  он
насвистывал несложную итальянскую арийку,- это помогало думать.
     Но дело  в этот раз шло почему-то плохо. С неприятным чувством,  что он
совершил какую-то крупную, даже грубую ошибку, он  несколько раз возвращался
назад  и проверял  игру  почти сначала.  Ошибки не  находилось,  но  чувство
совершенной  ошибки  не  только  не  уходило,  а  становилось все  сильнее и
досаднее. И  вдруг явилась неожиданная и обидная мысль: не в  том ли ошибка,
что игрою в шахматы он хочет отвлечь свое внимание  от казни и оградиться от
того страха смерти, который будто бы неизбежен для осужденного?
     - Нет, зачем  же!  -  отвечал он  холодно и  спокойно закрыл  невидимую
доску.  И с  той же сосредоточенной  внимательностью, с  какою играл,  будто
отвечая на строгом экзамене,  постарался дать  отчет в ужасе и безвыходности
своего положения: осмотрев камеру,  стараясь не пропустить ничего,  сосчитал
часы, что остаются  до  казни,  нарисовал  себе  приблизительную  и довольно
точную картину самой казни и пожал плечами.
     - Ну? - ответил он кому-то полувопросом.- Вот и все. Где же страх?
     Страха действительно не было. И не только не  было страха, но нарастало
что-то как бы  противоположное ему - чувство  смутной,  но огромной и смелой
радости. И ошибка, все еще  не найденная, уже  не  вызывала  ни  досады,  ни
раздражения, а также  говорила громко о чем-то хорошем и неожиданном, словно
счел он умершим близкого дорогого друга, а друг этот оказался жив и невредим
и смеется.
     Вернер  снова  пожал  плечами  и попробовал свой  пульс:  сердце билось
учащенно, но крепко и ровно, с особенной звонкой силой. Еще раз внимательно,
как новичок,  впервые попавший в тюрьму, оглядел стены, запоры, привинченный
к полу стул и подумал:
     ?Отчего мне так легко,  радостно и свободно? Именно свободно. Подумаю о
завтрашней казни - и как будто ее нет. Посмотрю на  стены - как будто  нет и
стен. И так  свободно, словно я не в тюрьме, а только что вышел  из какой-то
тюрьмы, в которой сидел всю жизнь. Что это??
     Начинали  дрожать руки - невиданное для Вернера  явление. Все  яростнее
билась  мысль.  Словно огненные языки вспыхивали в  голове  -  наружу  хотел
пробиться огонь  и  осветить  широко  еще  ночную, еще  темную даль.  И  вот
пробился он наружу, и засияла широко озаренная даль.
     Исчезла мутная усталость, томившая Вернера два последние года, и отпала
от  сердца мертвая,  холодная,  тяжелая змея с закрытыми глазами и мертвенно
сомкнутым ртом - перед лицом смерти возвращалась, играя,  прекрасная юность.
И это  было больше, чем прекрасная юность.  С тем удивительным просветлением
духа, которое в редкие минуты осеняет человека и поднимает его на высочайшие
вершины  созерцания,  Вернер вдруг  увидел  и жизнь  и  смерть  и  поразился
великолепием невиданного  зрелища. Словно шел  по узкому, как  лезвие  ножа,
высочайшему горному  хребту и на одну сторону видел жизнь, а на другую видел
смерть, как  два  сверкающих,  глубоких,  прекрасных  моря,  сливающихся  на
горизонте в один безграничный широкий простор.
     - Что это! Какое божественное зрелище! - медленно сказал он, привставая
невольно  и выпрямляясь,  как  в присутствии высшего  существа. И, уничтожая
стены,  пространство  и  время стремительностью  всепроникающего  взора,  он
широко взглянул куда-то в глубь покидаемой жизни.
     И новою предстала жизнь. Он не пытался, как прежде, запечатлеть словами
увиденное,  да и не  было  таких слов на все  еще бедном,  все  еще  скудном
человеческом языке. То маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение
к людям и порою вызывало  даже отвращение к виду человеческого лица, исчезло
совершенно: так для человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают сор и
грязь тесных улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.
     Бессознательным движением Вернер шагнул к столу и оперся на него правой
рукою.  Гордый  и  властный  от природы,  никогда  еще не  принимал он такой
гордой, свободной и  властной позы, не поворачивал шеи  так, не глядел так,-
ибо  никогда  еще  не  был  свободен и  властен, как  здесь,  в  тюрьме,  на
расстоянии нескольких часов от казни и смерти.
     И новыми предстали люди, по-новому милыми и  прелестными показались они
его  просветленному  взору.  Паря над временем, он  увидел ясно,  как молодо
человечество, еще вчера только зверем завывавшее в лесах; и то, что казалось
ужасным  в людях,  непростительным  и гадким, вдруг стало милым,- как мило в
ребенке  его неумение  ходить  походкою  взрослого,  его  бессвязный  лепет,
блистающий  искрами гениальности, его  смешные  промахи,  ошибки  и жестокие
ушибы.
     - Милые вы мои! - вдруг неожиданно улыбнулся Вернер и сразу потерял всю
внушительность  своей позы,  снова  стал  арестантом,  которому и  тесно,  и
неудобно взаперти, и скучно немного от надоевшего пытливого глаза, торчащего
в плоскости  двери.  И странно:  почти  внезапно  он позабыл  то, что увидел
только что так выпукло и ясно; и еще страннее,- даже и вспомнить не пытался.
Просто  сел поудобнее, без обычной сухости в положении тела, и  с  чужой, не
вернеровской, слабой и нежной улыбкой оглядел стены и решетки. Произошло еще
новое, чего никогда не бывало с Вернером: вдруг заплакал.
     - Милые товарищи мои! - шептал он и плакал горько.- Милые товарищи мои!
     Какими  тайными путями  пришел  он от  чувства  гордой  и  безграничной
свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не  думал об этом. И
жалел ли он их, своих милых товарищей, или что-то другое,  еще более высокое
и страстное таили в себе его слезы,- не знало  и этого его вдруг воскресшее,
зазеленевшее сердце. Плакал и шептал:
     - Милые товарищи мои! Милые вы, товарищи мои!
     В  этом горько  плачущем и  сквозь слезы улыбающемся  человеке никто не
признал бы  холодного и надменного, усталого и дерзкого  Вернера - ни судьи,
ни товарищи, ни он сам.

        "11. ИХ ВЕЗУТ"

     Перед  тем как  рассаживать  осужденных по  каретам,  их  всех  пятерых
собрали  в  большой  холодной  комнате  со  сводчатым потолком,  похожей  на
канцелярию, где больше  не работают, или на  пустую  приемную.  И  позволили
разговаривать между собою.
     Но только Таня Ковальчук  сразу  воспользовалась позволением. Остальные
молча  и  крепко пожали руки, холодные, как лед,  и  горячие, как огонь,-  и
молча,  стараясь не  глядеть друг  на  друга, столпились неловкой рассеянной
кучкой.  Теперь,  когда они  были вместе, они как бы совестились  того,  что
каждый из них испытал  в одиночестве; и глядеть  боялись, чтобы не увидеть и
не   показать  того  нового,  особенного,  немножко  стыдного,  что   каждый
чувствовал или подозревал за собою.
     Но  раз,  другой  взглянули,  улыбнулись  и  сразу  почувствовали  себя
непринужденно и просто, как прежде:  никакой перемены не произошло, а если и
произошло что-то, то так ровно легло на всех, что для каждого в  отдельности
стало незаметно. Все говорили и  двигались странно: порывисто, толчками, или
слишком  медленно, или  же  слишком быстро; иногда  захлебывались  словами и
многократно  повторяли  их,  иногда  же  не  договаривали начатой  фразы или
считали ее сказанной - не замечали  этого. Все щурились и с любопытством, не
узнавая, рассматривали обыкновенные вещи, как люди, которые ходили в очках и
вдруг сняли их; все часто и резко оборачивались назад, точно все время из-за
спины  их кто-то окликал и что-то показывал.  Но не замечали они  и этого. У
Муси и  Тани  Ковальчук  щеки и  уши  горели; Сергей  вначале был  несколько
бледен, но скоро оправился и стал такой, как всегда.
     И  только  на  Василия  обратили  внимание.  Даже   среди  них  он  был
необыкновенен и  страшен. Вернер  всколыхнулся и тихо  сказал  Мусе с нежным
беспокойством:
     - Что это, Мусечка? Неужели он того, а? Что? Надо к нему.
     Василий откуда-то  издали, точно  не  узнавая,  посмотрел  на Вернера и
опустил глаза.
     - Вася, что это у тебя с  волосами, а? Да ты что? Ничего, брат, ничего,
ничего, сейчас кончится. Надо держаться, надо, надо.
     Василий молчал. И когда начало уже казаться, что он  и совсем ничего не
скажет,  пришел  глухой, запоздалый,  страшно далекий ответ:  так на  многие
зовыы могла бы ответить могила:
     - Да я ничего. Я держусь.
     И повторил.
     - Я держусь.
     Вернер обрадовался.
     - Вот, вот. Молодец. Так, так.
     Но встретил темный,  отяжелевший, из глубочайшей дали устремленный взор
и подумал  с мгновенною тоскою; ?Откуда он смотрит? Откуда он  говорит?? И с
глубокое нежностью, как говорят только могиле, сказал:
     - Вася, ты слышишь? Я очень люблю тебя.
     - И я тебя очень люблю,- ответил, тяжело ворочаясь, язык.
     Вдруг Муся взяла  Вернера за руку и, выражая  удивление,  усиленно, как
актриса на сцене, сказала:
     - Вернер, что с тобой? Ты сказал:  люблю? Ты никогда никому не говорил:
люблю. И отчего ты весь такой... светлый и мягкий? А, что?
     - А, что?
     И,  как  актер, также  усиленно  выражая то,  что он чувствовал, Вернер
крепко сжал Мусину руку:
     - Да, я теперь очень люблю. Не говори другим, не надо,  совестно,  но я
очень люблю.
     Встретились  их взоры  и вспыхнули  ярко, и все  погасло кругом:  так в
мгновенном  блеске молнии гаснут все иные огни, и бросает на землю тень само
желтое, тяжелое пламя.
     - Да,- сказала Муся.- Да, Вернер.
     - Да,- ответил он.- Да, Муся, да!
     Было понято  нечто и утверждено ими  непоколебимо. И, светясь  взорами,
Вернер всколыхнулся снова и быстро шагнул к Сергею.
     - Сережа!
     Но ответила Таня Ковальчук.  В  восторге,  почти плача  от  материнской
гордости, она неистово дергала Сергея за рукав.
     - Вернер, ты послушай! Я тут о нем плачу, я убиваюсь а он - гимнастикой
занимается!
     - По Мюллеру? - улыбнулся Вернер.
     Сергей сконфуженно нахмурился:
     - Ты напрасно смеешься, Вернер. Я окончательно убедился...
     Все  рассмеялись. В  общении  друг  с  другом  черпая крепость и  силу,
постепенно  становились они  такими,  как прежде, но не  замечали  и  этого,
думали, что  все  одни  и те же.  Вдруг Вернер оборвал смех и с чрезвычайною
серьезностью сказал Сергею:
     - Ты прав, Сережа. Ты совершенно прав.
     - Нет, ты пойми,- обрадовался Головин.- Конечно, мы...
     Но  тут предложили  ехать. И были так любезны, что разрешили рассесться
парами, как хотят. И вообще были очень, даже  до чрезмерности любезны: не то
старались выказать свое  человеческое отношение, не то  показать, что их тут
совсем нет, а все делается само собою. Но были бледны.
     - Ты, Муся, с ним,- показал Вернер на Василия, стоявшего неподвижно.
     - Понимаю,- кивнула Муся головою.- А ты?
     - Я? Таня с Сергеем,  ты с Васей... Я один. Это ничего, я ведь могу, ты
знаешь.
     Когда вышли во двор, влажная темнота мягко, но тепло и сильно ударила в
лицо,  в  глаза, захватила  дыхание, вдруг очищающе  и нежно  пронизала  все
вздрогнувшее тело. Трудно было поверить, что это удивительное - просто ветер
весенний, теплый  влажный ветер.  И  настоящая,  удивительная весенняя  ночь
запахла тающим снегом,- безграничною ширью, зазвенела капелями. Хлопотливо и
часто, догоняя друг друга, падали быстрые капе