ет вам известно, -- говорит он, -- что  и я, и вы,  и все мы
имеем, быть может, очень большую долю в их наследстве.
     -- Знаешь что? -- отвечаю я. -- Лучше бы ты помалкивал!.. Вижу, однако,
что парень ты не промах, за язык тебя тянуть  не  приходится... Если будет у
тебя время, можешь забежать ко  мне сегодня вечером, потолкуем  с  тобой,  а
заодно, кстати, и поужинаешь с нами...
     Разумеется, паренек  мой  не заставил повторять приглашение и  пришел в
гости,  в  самую  точку  угодил, когда борщ уже на столе стоял, а пирожки на
сковороде жарились.
     -- Хорошо, -- говорю, -- тому жить,  кому бабушка  ворожит. Можешь идти
руки  мыть. А  не хочешь, можешь и так за стол садиться. Я у бога в стряпчих
не состою, и сечь меня на том свете за тебя не будут.
     Говорим мы  с ним эдаким вот манером, и чувствую  я, что  тянет  меня к
этому человечку. Почему, -- сам  не  знаю, а только тянет. Люблю, понимаете,
человека, с которым можно словом перекинуться -- иной раз изречением, другой
раз --притчей, рассуждением о  разных высоких материях, --  то да се, пятое,
десятое... Таков уж Тевье.
     С этих пор мой паренек стал приходить чуть ли не  каждый день. Покончит
с   уроками  и   заглянет  ко  мне  отдохнуть,  побеседовать.  Можете   себе
представить, что это были за уроки  и что  они  ему  давали, прости господи,
если самый крупный богач у нас привык платить не больше трешницы в месяц, да
и то  требует,  чтобы учитель вдобавок прочитывал его телеграммы, надписывал
адреса или  бегал иной  раз по  поручениям... Почему  бы  и нет?  Ведь  ясно
сказано: "Всей душой  и  всем сердцем", -- если  ешь хлеб,  должен знать  за
что...
     Хорошо  еще, что кормился,  он, собственно, у меня. За это он занимался
понемногу с моими  дочерьми.  Как говорится:  "Око за око..." Таким  образом
сделался  он у  нас  своим человеком.  Дети подносили ему  стакан молока,  а
старуха  присматривала,  чтобы у него рубаха на теле была и носки целые. Вот
тогда-то мы и прозвали его "Феферл", переделали то есть его имя на еврейский
лад. И можно сказать, что все  мы его полюбили,  как  родного, потому что по
натуре он, надо вам знать, и в самом деле славный  паренек,  без  хитростей:
мое -- твое, твое -- мое, душа нараспашку...
     За одно только я его терпеть не мог: за то, что он вдруг, ни  с того ни
с сего пропадал. Неожиданно  подымется, уйдет,  и  ищи ветра в поле  -- нету
Перчика!  "Где ты был, дорогой мой птенчик?" Молчит как рыба... Не знаю, как
вы, а я не люблю человека с  секретами! Я люблю  так, как сказано в писании:
"Что есть, то  и выкладывай!" Зато, с другой стороны, было у него и  большое
достоинство: уж если разговорится, --  "кто на воде, а кто в огне", -- так и
пышет жаром,  так и режет. Язычок, будь  он неладен! Говорит  против  бога и
против помазанника его,  и больше всего --  против  помазанника... А планы у
него   все   какие-то   дикие,  нелепые,   сумасшедшие,  и  все-то   у  него
шиворот-навыворот,  все  вверх  ногами.  Богач,  например,  по  глупому  его
разумению, вообще ничего не стоит, а бедняк,  наоборот, цаца великая,  а  уж
мастеровые, рабочие --  те и вовсе соль земли,  потому что труд, говорит он,
-- это главное, всему основа.
     -- А все же, -- говорю я, -- с деньгами этого не сравнишь!
     Тут он вспыхивает и начинает  меня  убеждать,  что деньги -- зарез  для
всего  мира. От денег,  --  говорит он, -- всяческая подлость на земле, да и
вообще все, что  творится на белом  свете, --  несправедливо. И приводит мне
десять  тысяч доказательств и примеров, и все они пристают ко мне, как горох
к стене.
     --  Выходит, стало быть, по сумасшедшему твоему рассуждению, что  доить
корову или заставлять лошаденку в упряжи ходить -- тоже несправедливо?
     И  много  таких  каверзных  вопросов  задаю я  ему,  припираю его,  так
сказать, к стенке на каждом шагу, как Тевье умеет! Однако и  Феферл мой тоже
это  умеет, да еще как умеет! Лучше бы уж он не умел. А уж если  есть у него
что-нибудь на сердце, -- тут же выложит.
     Сидим мы  однажды под  вечер у меня на завалинке и эдак вот рассуждаем,
философствуем... Вдруг он и говорит мне, Феферл то есть:
     -- Знаете, реб Тевье? Дочери у вас очень удачные!
     --  Серьезно?  --  отвечаю.  --  Спасибо за  добрую весть! Им было,  --
говорю, -- в кого уродиться.
     -- Одна, -- продолжает он, -- старшая, и вовсе умница! Человек в полном
смысле слова!
     -- И без тебя знаю! -- говорю я. -- Яблоко от яблони недалеко падает.
     Говорю  это  я ему,  а у самого сердце,  конечно, тает от удовольствия.
Какому отцу,  скажите, не приятно, когда хвалят его детей? Поди угадай,  что
от этих похвал разгорится  такая пламенная  любовь, не приведи господи!  Вот
послушайте.
     Короче говоря, "и бысть вечер и  бысть утро",  -- было это в сумерки, в
Бойберике. Еду я на своей тележке по дачам, вдруг меня кто-то останавливает.
Гляжу -- Эфраим-сват.  Эфраим, надо вам сказать,  такой  же сват, как и  все
сваты, то есть занимается сватовством. Увидал меня в Бойберике и остановил:
     -- Извините, реб Тевье, мне нужно вам кое-что сказать.
     -- Ну  что ж! Лишь  бы что-нибудь хорошее,  -- отвечаю я  и придерживаю
конягу.
     -- У вас, -- говорит, -- реб Тевье, есть дочь.
     -- У меня их -- отвечаю, -- семеро, дай им бог здоровья!
     -- Я знаю, -- отвечает он, -- что у вас семеро! У меня тоже семеро.
     -- Стало быть, -- говорю, -- у обоих у нас ровным счетом четырнадцать.
     --  Словом,  --  отвечает он, -- шутки в сторону. Дело вот  в чем,  реб
Тевье: я, как вам  известно, сват. И вот есть у меня для  вас жених --  всем
женихам жених! Высший сорт!
     --  Например? Что  у  вас  называется  "всем  женихам жених"?  Если, --
говорю, -- портняжка, или сапожник, или меламед, пускай себе сидит на месте,
а  мне,  как в  Мидраше  сказано: "Радость  и освобождение придут  с  другой
стороны"*. Найду себе ровню в другом месте...
     -- Вы все со своими притчами!  -- говорит он. --  С вами разговаривать,
--надо хорошенько подпоясаться! Начинаете сыпать  словечками да изречениями.
Вы лучше послушайте, какого  жениха Эфраим-сват  намерен предложить  вам. Вы
только слушайте и молчите.
     Так говорит он мне, Эфраим то есть, и начинает выкладывать... Ну, что я
вам скажу? В самом деле  что-то необыкновенное! Во-первых, из  очень хорошей
семьи, сын почтенных родителей, не безродный  какой-нибудь, а для меня, надо
вам знать,  это важнее всего, потому что и  сам я не из последних. У  меня в
семье, как говорится,  "и  пятнистые, и пегие, и пестрые", -- есть и простые
люди,  есть мастеровые,  а  есть и хозяева.  Затем  он, жених этот,  большой
грамотей,  хорошо разбирается  в мелких буковках, а это для  меня  и подавно
великое дело -- терпеть не могу  невежд! Для меня невежда в  тысячу раз хуже
шалопая! Можете ходить без шапки, хоть головой вниз, ногами  кверху, но если
вы  знаете  толк в  Раши*, то  вы для меня  -- свой человек. Таков уж Тевье.
"Затем, -- говорит Эфраим,  -- он богат, набит деньгами, разъезжает в карете
на паре  огневых лошадей, так что пыль столбом..." Ну что ж, думаю, это тоже
не такой уж недостаток. Нежели бедняк,  пускай уж лучше  богач. Как сказано:
"Приличествует бедность Израилю", -- сам  бог бедняка не любит. Ибо  если бы
бог любил бедняка, так бы бедняк бедняком не был!
     -- Ну, послушаем дальше!
     --  А  дальше,  --  говорит Эфраим,  -- он хочет  с  вами  породниться,
помирает  человек,  сохнет. То есть не по вас, а по вашей дочери сохнет.  Он
хочет красивую девушку.
     --  Вот  как?  -- отвечаю.  --  Пусть сохнет!  Кто  же  он  такой, ваше
сокровище? Холостяк? Вдовец? Разведенный? Черт, дьявол?
     -- Холостяк! -- отвечает. -- Холостяк. Правда, в летах, но холостяк.
     -- Как же его святое имя?
     Не хочет сказать, хоть режь его.
     -- Привезите ее в Бойберик, тогда скажу!
     -- Что значит,  -- говорю, -- я ее привозить  буду?  Приводят лошадь на
ярмарку или корову на продажу...
     Словом, сват, сами знаете, и стенку уломать может. И порешили  мы, что,
даст бог, на  будущей  неделе я ее привезу в Бойберик. И светлые, сладостные
мечты приходят мне в голову: представляю себе мою Годл разъезжающей в карете
на паре горячих коней. И  весь мир завидует... Не столько роскошному выезду,
сколько  тому,  что  я благодаря дочери-богачке  творю добрые  дела, помогаю
нуждающимся, даю взаймы  -- кому четвертной,  кому  полсотни, а  кому и  все
сто... Ведь и у другого, говорите вы, душа -- не мочалка...
     Размышляю  я  эдак,  возвращаясь  под  вечер  домой,  нахлестываю  свою
лошаденку и беседую с ней на лошадином языке: "Вьо!  -- говорю.  -- А ну-ка,
пошевеливай ходулями,  да поживее, -- получишь  порцию овса... Ибо сказано у
нас: "Без хлеба нет и учения", -- не подмажешь, не поедешь..."
     Разговариваем мы  так  со своей конягой, и вижу  я,  из лесу идут двое:
похоже,  мужчина  и  женщина. Идут рядом, вплотную друг возле  друга, горячо
беседуют о  чем-то.  "Кто бы  мог сюда забрести?" -- думаю я  и всматриваюсь
сквозь огневые прутья солнца. Готов поклясться, что это Феферл! С кем же это
он  гуляет  так поздно? Заслоняю  рукою глаза  от солнца  и еще  пристальнее
вглядываюсь: кто же эта женщина? Ой, кажется, Годл!  Да, она, честное  слово
--  она... Вот как? То-то они  так  усердно  занимаются грамматиками, книжки
читают! "Эх, Тевье! Ну  и дурень же ты!" -- думаю. Останавливаю  лошаденку и
обращаюсь к моей парочке:
     --  Добрый  вечер! --  говорю.  --  Что  слыхать  насчет войны?  Какими
судьбами вы попали сюда? Кого поджидаете? Вчерашнего дня?
     Услыхав  такое приветствие, моя парочка  остановилась,  как  говорится,
между  небом  и  землей  --  то  есть  ни  туда  ни  сюда  -- растерялись  и
покраснели...  Постояли  эдак  несколько минут молча, опустив  глаза.  Потом
стали поглядывать на меня, я на них, они -- друг на друга.
     -- Ну, -- говорю.  -- Чего  это вы меня разглядываете,  точно  давно не
видали. Я как будто тот же Тевье, что и был, ничуть не изменился.
     Говорю это я,  не то досадуя, не то  подтрунивая  над ними. А дочь моя,
Годл то есть, еще больше покраснела и говорит:
     -- Отец, нас нужно поздравить...
     -- Поздравляю! Дай бог счастья! А по какому случаю? Клад, -- спрашиваю,
-- в лесу нашли? Или только что от большой беды спаслись?
     -- Нас, -- говорит он, -- следует поздравить, мы -- жених и невеста!
     -- Что значит, -- спрашиваю, -- жених и невеста?
     -- Вы, -- отвечает он, -- не знаете, что значит жених  и невеста? Жених
и невеста значит, что я -- ее жених, а она -- моя невеста!
     Так  говорит Феферл  и  смотрит мне прямо в глаза.  Но  и я ему прямо в
глаза смотрю и спрашиваю:
     --  Когда  же  у  вас  была  помолвка?  Почему  меня  не  пригласили на
торжество? Я как-никак ей будто бы сродни... Не так ли?
     Шучу,  понимаете, а самого черви  грызут,  тело мое  точат.  Но ничего!
Тевье --не баба. Тевье любит выслушать до конца...
     --  Не понимаю, -- говорю я. -- Что же это за сватовство без свата, без
помолвки?
     --  А  на  что нам  сват? --  отвечает Феферл.  -- Мы уже давно жених и
невеста.
     --  Вот как? Чудеса, да и только! Чего же вы,  -- говорю, -- до сих пор
молчали?
     -- А чего нам кричать? -- говорит он. -- Мы бы и сегодня не рассказали,
но  так  как  нам  скоро  нужно  будет   разлучиться,  мы  и  решили  раньше
повенчаться.
     Тут уж я не вытерпел... "Подступила вода к горлу", как говорится, -- за
живое  задело. То,  что он говорит: "Жених и  невеста",  -- это  еще куда ни
шло... Как  это там сказано: "И возлюбил", -- она ему нравится, он  ей... Но
венчаться! Что значит -- венчаться? Ума не приложу!.. Жених, видать,  понял,
что я от всей этой истории малость ошалел, и говорит.
     -- Понимаете ли, реб Тевье, дело вот в чем: я собираюсь уезжать отсюда.
     -- Когда ты едешь?
     -- Вскоре.
     -- Куда, к примеру?
     -- Этого, -- отвечает он, -- я вам не скажу, это тайна.
     Понимаете? Тайна! Ну,  как вам это нравится? Приходит вот такой Феферл,
маленький,  черненький, кикимора  какая-то, объявляет  себя  женихом,  хочет
венчаться, собирается уезжать и даже не говорит куда. Лопнуть можно!
     -- Ну  что ж! -- говорю я. -- Тайна, так  тайна...  У тебя все тайны...
Однако растолкуй ты мне, братец, вот что: ведь ты за справедливость ратуешь,
ты же насквозь пропитан любовью  к людям, -- как же это так могло случиться,
чтобы ты вдруг, ни с того ни с сего, забрал у Тевье дочь и сделал  ее вдовой
при  живом  муже? Это, по-твоему,  и есть  справедливость?  Любовь к  людям?
Хорошо еще, что ты меня не обокрал, не поджег...
     -- Отец! --  говорит Годл. -- Ты даже не знаешь, как  мы счастливы, я и
он, что рассказали тебе обо всем. У нас прямо-таки  камень с души  свалился!
Поди сюда, давай расцелуемся!
     И, недолго думая,  они обхватывают меня  оба, она с одной стороны, он с
другой,  и начинают обнимать  и целовать...  Они  меня, я  их,  а под шумок,
должно  быть  от большой  спешки,  --  они  уже  давай  целовать друг друга!
Комедия, да и только! Театр...
     --  Может  быть, хватит,  --  говорю,  -- целоваться!  Пора  и  о  деле
потолковать.
     -- О каком деле? -- спрашивают они.
     --  О приданом,  о  платьях, о  свадебных расходах,  --  то-се,  пятое,
десятое.
     -- Ничего  этого, -- отвечают они, -- нам не  нужно! Ничего! Ни пятого,
ни десятого...
     -- А что же вам нужно?
     -- Нам, -- отвечают, -- только повенчаться нужно...
     -- Слыхали разговор?
     Словом,  о чем тут долго рассказывать! Ничего  не помогло. Пришлось  их
повенчать.  Венчание,  конечно, венчанию рознь! Что и говорить, не такое оно
было,  какое  пристало  Тевье.  Тоже мне...  Тихая,  с  позволения  сказать,
свадьба... А  к тому  же еще жена, как говорится: сверх болячки --  волдырь!
Мучает  меня,  пристает,  чтобы я объяснил  ей: почему такая  спешка? Изволь
объяснить женщине, что тут пожар, горит!.. Пришлось, чтоб не поднимать шума,
придумать  какую-то дикую историю о наследстве,  о богатой тетке из  Егупца,
врать почем зря,  лишь бы она меня оставила в покое. И в тот же  день, через
несколько  часов   после  этой  хваленой  свадьбы,  я   запрягаю  лошаденку,
усаживаемся  втроем  -- я,  дочь  и он, зятек  мой  богоданный, -- и марш  к
поезду, в Бойберик. Сижу я на возу, поглядываю со стороны на свою парочку  и
думаю:  велик наш бог и как удивительно он своим мирком правит! Каких только
нелепых  созданий, каких чудаков нет у него! Вот вам чета, только что из-под
венца: он уезжает, бог  его ведает куда, а она остается здесь, -- и хоть  бы
слезинку уронили, ну, из приличия, что ли! Но  -- молчу.  Тевье  -- не баба.
Тевье  может  потерпеть.  Молчу  и смотрю,  что  дальше будет...  Вижу, пара
молодчиков,  порядочных оборванцев,  в стоптанных  сапогах,  пришла к поезду
попрощаться с моим птенчиком. Один из них, одетый как крестьянский парень, с
рубахой,  извините,  навыпуск,  стал  о чем-то  шушукаться  с  моим зятем...
"Смотри, Тевье, думаю, уж не попал ли ты в компанию конокрадов, карманников,
взломщиков или фальшивомонетчиков?"
     На обратном пути, едучи с Годл из Бойберика, я не вытерпел и откровенно
сказал ей, о чем подумал. А она смеется и хочет меня уверить, что все они --
честнейшие  люди, глубоко порядочные, замечательные люди, которые всей своей
жизнью жертвуют ради других, а о себе даже не думают...
     -- А вот тот, что в рубашке, -- говорит она, -- из очень богатой семьи!
Родителей бросил в Егупце, ломаного гроша у них брать не хочет.
     --  Скажи, пожалуйста! Чудеса в решете! -- говорю я.  -- Очень  славный
парень, право ему  бы к его рубахе навыпуск и длинным волосам еще гармошку в
руки или собаку на привязи -- то-то было бы загляденье!
     Вымещаю эдаким  манером  всю свою  злобу  на  ней,  бедной,  и  на  нем
заодно...  А  она?  Ничего!  "Не  открывает  себя  Эсфирь" --  прикидывается
непонимающей.  Я  ей -- "Феферл",  а  она мне --  "общее благо, рабочие", --
прошлогодний снег...
     -- Что мне,  -- говорю, -- от  вашего общего блага и  от ваших рабочих,
когда все это у вас делается по секрету? Есть такая поговорка!  "Где секрет,
там нечисто..." Вот скажи мне прямо, зачем он поехал, Феферл, и куда?
     --  Все, -- отвечает, --  скажу, только не это! И не  спрашивай  лучше!
Поверь, со временем все узнаешь. Бог даст, услышишь, может быть даже вскоре,
много нового, много хорошего!
     -- Аминь!  --  говорю.  -- Дай бог! Твоими устами да мед пить!  Но чтоб
наши враги так здоровы были, как я знаю и понимаю, что тут у вас  творится и
что означает вся эта канитель!
     -- В том-то, -- отвечает она, -- и беда, что ты этого не поймешь!
     --  Что ж, это так замысловато? Я, кажется, с  божьей  помощью, и более
заковыристые вещи понимаю...
     -- Этого, -- говорит  она,  --  одним умом  не  понять, это чувствовать
надо, сердцем чувствовать...
     Так говорит она мне, Годл  то есть,  а лицо  в это  время у нее пылает,
глаза горят.  Будь они неладны, дочери Тевье! Захватит их что-нибудь, так уж
целиком -- с головой и сердцем, с душой и телом!
     Расскажу я  вам  вкратце:  проходит  неделя, и две, и три, и  четыре, и
пять, и шесть, и семь -- ни ответа, ни привета. "Ни гласа, ни отзыва", -- ни
письма, ни весточки.
     --  Пропал,  -- говорю,  --  Феферл! --  и  поглядываю на свою Годл. Ни
кровинки в лице. Выискивает,  бедная,  себе работу  по  дому, хочет, видать,
горе свое заглушить... Но хоть бы вспомнила о нем! Тихо! Как будто никогда и
не было на свете никакого Перчика!
     Но вот однажды случилась  такая история: приезжаю  домой,  вижу  -- моя
Годл  ходит заплаканная, с набухшими веками. Начинаю  расспрашивать и узнаю,
что был недавно  какой-то длинноволосый и о чем-то шептался с ней, с Годл то
есть. "Ага! -- думаю. --  Это, наверное, тот самый, который удрал от богатых
родителей и носит рубаху навыпуск..." И, недолго думая, вызываю Годл и сразу
же беру ее в оборот:
     -- Скажи-ка мне, дочка, ты получила от него весточку?
     -- Да!
     -- Где же он, твой суженый?
     -- Далеко! -- говорит.
     -- Что он поделывает?
     -- Сидит.
     -- Сидит?
     -- Сидит.
     -- Где сидит? За что?
     Молчит. Смотрит мне прямо в глаза и молчит.
     -- Скажи-ка,  мне, дочь моя,  -- говорю  я, -- насколько  я понимаю, он
сидит  не за воровство. Но в таком случае это у меня в  уме не укладывается:
коль скоро  он не  вор и не жулик, --  за что  же  он сидит, за какие  такие
грехи?
     Молчит. "Не говоришь, -- подумал я, -- не надо! Твое сокровище, не мое!
Ну и шут  с ним!"  Но в сердце я  ношу  боль. Ведь я все  же отец! Недаром в
молитве говорится: "Как отец детей своих жалеет", -- отец отцом остается.
     Короче говоря, было это в седьмой день праздника "кущи"*, вечером. Уж у
меня так заведено, что в праздники  я  и  сам отдыхаю и лошаденке отдых даю,
как  сказано в писании:  "Ты и вол твой, и осел твой  и  сам отдыхай, и жена
твоя и лошадь твоя..." Да и то сказать, в Бойберике делать уже почти нечего:
чуть только  запахнет осенью, дачники  разбегаются,  словно крысы в голодную
пору, и Бойберик превращается в пустыню. В такое время я  люблю  сидеть дома
на  завалинке. Это  для меня самая лучшая  пopa.  Каждый хороший день -- дар
божий.  Солнце уже не  пышет  жаром, оно ласкает мягко, душу живит.  Лес еще
зелен,  от  сосен по-прежнему пахнет смолой, и кажется мне, что лес выглядит
празднично, как божьи кущи. Вот здесь, думаю  я, господь справляет праздник.
Здесь,  а не в городе,  где шум и сутолока, где люди носятся  как  угорелые,
душу себе выматывают в погоне  за куском  хлеба, где  только  и  слышно, что
деньги, деньги и деньги! А уж вечером, да еще в  такой праздник, --  здесь и
вовсе рай земной: небо синее,  звезды сверкают, переливаются, мигают, совсем
как  человеческие  глаза.  Иной  раз случается, -- пролетит стрелой звезда и
оставляет  после  себя  на  секунду  зеленовату