в  псалмах  говорится: "Прильпе язык  мой" -- онемели!
Голова у меня кружится, в висках стучит, как от угара.  "Отчего  бы  это? --
думаю. -- Вероятно, от сигары, которой он меня угостил". Но вот ведь он сам,
Педоцур, тоже курит! Курит и говорит, говорит, рта не закрывает, хотя глазки
у него слипаются, видать, вздремнуть хочет.
     -- Ехать, -- говорит он, -- вам надо  отсюда до Одессы курьерским, а из
Одессы морем до  Яффы. А ехать  морем  сейчас самое лучшее время, потому что
позже начинаются ветры, снега, бури и... и...
     Язык у него заплетается, как у человека, которого клонит ко сну, однако
он не перестает трещать:
     -- А когда будете готовы к  отъезду, дайте нам знать, и  мы оба приедем
на вокзал попрощаться с вами, потому что когда-то мы еще увидимся.
     При этом он, извините, сладко зевнул и сказал Бейлке:
     -- Душенька, ты тут немного посидишь, а я пойду прилягу на минутку.
     "Никогда, -- подумал я,  --  ты ничего умнее не говорил, честное слово!
Теперь-то я душу отведу!"  И хотел было выложить ей, Бейлке то есть, все что
на сердце накипело за весь этот  день, но тут она как бросится мне на шею да
как расплачется!.. У моих дочерей, будь они неладны, у всех такая уж натура:
крепятся, хорохорятся,  а  когда прижмет, -- плачут как ивы плакучие. Вот, к
примеру, старшая моя дочь Годл, мало ли она рыдала в последнюю минуту, перед
отъездом  в изгнание, к Перчику, в холодные края? Но что за сравнение!  Куда
ей до этой?
     Скажу  вам  по чистой  совести:  я,  как вы  знаете,  не из  слезливых.
По-настоящему я плакал только однажды, когда моя Голда, царство ей небесное,
лежала на полу; еще раз всласть поплакал  я,  когда уехала Годл, а я остался
на вокзале, как дурень, один со своей клячей; и еще как-то раз-другой я, как
говорится, расхлюпался...  А  так, вообще, что-то не припомню,  чтобы я  был
легок  на слезы. Но когда расплакалась  Бейлка, у меня так защемило  сердце,
что  я не в силах был сдержаться, и духу у меня не хватило упрекнуть ее.  Со
мной много говорить  не надо,  -- меня звать Тевье. Я сразу понял  ее слезы.
Она не просто  плакала,  она каялась  в  том, что отца  не послушалась...  И
вместо того чтобы отчитать ее как  следует и излить свой гнев на Педоцура, я
стал утешать Бейлку и приводить ей  один пример за другим,  как Тевье умеет.
Выслушала она меня и говорит:
     -- Нет, отец, не оттого я плачу. Я ни к кому претензий не  имею. Но то,
что  ты уезжаешь  из-за меня, а я ничем  помочь не могу, --  это меня  огнем
жжет!
     -- Брось! --  отвечаю. -- Рассуждаешь ты как дитя!  Забыла, что  есть у
нас великий бог и что отец твой  еще в  здравом уме.  Большое, думаешь, дело
для твоего отца съездить в Палестину и вернуться, как в писании  сказано: "И
ездили и отдыхали", -- туда и обратно...
     Говорю это я, а  про  себя думаю:  "Врешь,  Тевье!  Уж если уедешь, так
поминай как звали! Нет больше Тевье!"
     И она, точно угадав мои мысли, говорит:
     -- Нет,  отец,  так  успокаивают  маленького  ребенка. Дают  ему куклу,
игрушку и рассказывают  сказочку  про белую козочку... Уж  если рассказывать
сказки, то не ты мне,  а я тебе расскажу. Только сказочка эта,  отец, скорее
грустная, чем интересная.
     Так  говорит  она, Бейлка то  есть.  Дочери  Тевье  зря не  болтают.  И
рассказала она  мне  сказку из "Тысячи и  одной ночи"  о  том,  как  этот ее
Педоцур  выбрался, что называется, из грязи в князи,  сам, собственным  умом
добился высокого положения,  а  сейчас стремится к тому, чтобы к нему  в дом
был вхож Бродский, и  швыряет ради этого направо и  налево  тысячи,  раздает
крупные пожертвования. Но так как одних денег недостаточно, -- нужно  к тому
же иметь и родословную, то Педоцур из кожи лезет вон, чтобы доказать, что он
не  кто-нибудь, а происходит из  знатного рода  Педоцуров, что  отец его был
крупным подрядчиком...
     -- Хоть он  отлично знает, --  говорит Бейлка, -- что  мне-то известно,
кем был  его  отец: просто на  свадьбах играл.  Затем он  всем рассказывает,
будто отец его жены был миллионером...
     -- Это он кого же имеет в  виду? --  говорю  я. -- Меня? Если судил мне
господь иметь когда-нибудь миллионы, так пусть считается,  что  я уже  отбыл
это наказание.
     -- Да знаешь ли ты, отец, -- говорит Бейлка, -- как пылает у меня лицо,
когда  он  представляет меня своим  знакомым и  начинает  распространяться о
знатности  моего  отца,  моих  дядей и всей моей родни!  Рассказывает  такие
небылицы,  какие никому и во сне не снились. А мне остается только слушать и
молчать, потому что на этот счет он очень капризен...
     --  По-твоему, --  отвечаю,  -- это  каприз,  а  по-нашему,  --  просто
мерзость и безобразие!
     -- Нет, отец, -- говорит она, -- ты его не знаешь. Он вовсе не такой уж
скверный, как  ты думаешь.  Но он человек минуты. У него отзывчивое сердце и
щедрая  рука.  Стоит  только  попасть  к нему в  добрую  минуту  и  скорчить
жалостливую мину, -- он душу  отдаст, а уж ради меня  и  говорить нечего, --
звездочку с неба достанет! Думаешь, я над ним никакой власти не имею?  Вот я
недавно  добилась  от него, чтобы  он  вызволил  Годл  и ее  мужа из дальних
губерний.  Он поклялся,  что не  пожалеет  ради  этого  многих тысяч,  но  с
условием, чтобы они оттуда уехали в Японию.
     -- Почему, -- спрашиваю, -- в Японию? Почему не в Индию или, к примеру,
в Падан-Арам* к царице Савской?*
     -- Потому что в Японии, --  отвечает она, -- у  него есть дела. На всем
свете  у  него дела. Того, что ему в день стоят одни телеграммы, нам хватило
бы на полгода жизни. Но что мне от того, когда я -- не я?..
     -- Выходит, --  говорю,  -- как у нас в писании сказано:  "Если не я за
себя, то кто за меня?" И я -- не я, и ты -- не ты...
     Говорю,   отделываюсь   шутками,   изречениями,   а  у  самого   сердце
разрывается, глядя, как дитя мое мучается "в богатстве и чести".
     -- Твоя сестра Годл, -- говорю я, -- так бы не поступила.
     -- Я тебе уже говорила, --  отвечает она,  -- чтобы ты  меня  с Годл не
сравнивал.  Годл жила  в свое время, а Бейлка  живет в  свое... А от времени
Годл до времени Бейлки так же далеко, как отсюда до Японии...
     Понимаете, что означают эти странные слова?
     Однако, я  вижу, вы торопитесь. Еще  две минуты, и конец всем историям.
Насытившись до отказа  горестями и муками моей счастливой  дочери,  я  вышел
оттуда разбитый и пришибленный. Швырнул наземь сигару, от  которой я угорел,
и обращаюсь к ней, к сигаре то есть:
     -- Пропади ты пропадом, черт бы тебя взял!
     -- Кого это вы так, реб Тевье? -- слышу я позади себя.
     Оглядываюсь, он, Эфраим-сват, чтоб ему провалиться!
     -- Добро пожаловать! -- говорю я. -- Что вы тут делаете?
     -- А что вы тут делаете?
     -- Был в гостях у своих детей.
     -- Как они поживают?
     -- А как, -- говорю, -- им поживать? Дай бог нам с вами не хуже.
     -- Насколько  я понимаю,  -- отвечает он,  --  вы  очень  довольны моим
товаром?
     -- Да еще как доволен! Пусть господь воздаст вам сторицей!
     -- Спасибо, -- говорит он, -- на добром  слове. Может быть, вы вдобавок
к доброму слову подарочек преподнесли бы мне?
     -- А разве, -- спрашиваю, -- вы не получили того, что вам за сватовство
полагается?
     -- Иметь бы ему самому столько, вашему Педоцуру! -- отвечает он.
     -- А в чем дело? Маловато?
     -- Не так, чтобы мало, как от доброго сердца пожаловано.
     -- А именно?
     -- А именно... Уже ни гроша не осталось.
     -- Куда же это подевалось?
     -- Дочь, -- отвечает, -- замуж выдал.
     -- Поздравляю, -- говорю, -- дай им бог счастья и радости!
     -- Хороша радость! -- отвечает  он.  -- Наскочил я  на  зятя-шарлатана.
Бил, истязал мою дочь, потом забрал денежки и удрал в Америку.
     -- А зачем, -- говорю, -- вы дали ему так далеко убежать?
     -- А что я мог поделать?
     -- Соли, -- говорю, -- на хвост насыпать...
     -- У вас, -- отвечает он, -- реб Тевье, хорошо на душе...
     -- Дай боже вам того же, хотя бы наполовину...
     -- Вот как! -- удивился он. -- А я-то полагал, что вы  богач... В таком
случае нате вам понюшку табаку...
     Взял я понюшку табаку и отделался от свата.
     Вернулся домой, стал  распродавать свое хозяйство, нажитое  за  столько
лет,  Положим,  не так скоро дело  делается,  как скоро сказка  сказывается.
Каждый черепок, каждая безделица мне здоровья стоили.  Одна  вещь напоминала
мне  Голду,  царство  ей  небесное,  другая --  детей...  Но  ничто  так  не
растревожило  душу,   как  моя  лошаденка.  Перед  ней  я  чувствовал   себя
виноватым...   Подумайте,   проработали   мы  с  нею  столько   лет,  вместе
бедствовали,  вместе  горе мыкали  и  вдруг -- взял да продал!  Продал я  ее
водовозу,  потому   что  от  извозчиков   ничего,  кроме  издевательств,  не
дождешься. Прихожу к ним лошадь продавать, а они:
     -- Господь с вами, реб Тевье, разве это лошадь?
     -- А что же это, по-вашему, -- говорю, -- подсвечник?
     -- Нет, -- отвечают, -- не подсвечник, а святой угодник...
     -- Почему угодник?
     --  А потому  что коню  вашему  под сорок, зубов ни следа, губа  серая,
боками трясет, как баба на морозе...
     Нравится вам  такой  извозчичий разговор? Готов поклясться, что лошадка
моя понимала,  бедняга,  каждое  слово, как  в  писании сказано: "Знает  бык
своего покупщика",  -- скотина  чует,  что ее  продавать собираются...  А  в
доказательство, когда мы с  водовозом ударили по  рукам  и я сказал  ему: "В
добрый  час!"  --  лошадь вдруг повернула  ко мне  свою симпатичную  морду и
глянула так,  будто хотела  сказать:  "Вот она награда  за все мои труды, --
так-то поблагодарил ты меня за  службу..." Посмотрел  я в  последний раз  на
свою  конягу,  когда  водовоз  взял ее под  уздцы и стал  учить  уму-разуму,
остался один  и думаю:  "Господи владыко  небесный! Как мудро ты миром своим
управляешь! Вот создал ты Тевье и создал, к примеру, лошадь, и у обоих у них
одна судьба  на  свете...  Только,  что  человеку  язык дан, и он может душу
излить, а лошадь -- что она может? Бессловесное создание,  немое существо!..
Как вы скажете: "Вот оно превосходство человека над скотиной..."*

     Вы  удивляетесь,  пане  Шолом-Алейхем,  что  у меня  слезы на глазах, и
небось  думаете: затосковал, видно,  Тевье  по свой  лошадке?  Но почему  по
лошадке, чудак вы эдакий? По всему стосковался, всего жаль! Буду тосковать и
по лошадке,  и по деревне, и  по старосте, и  по уряднику, и по бойберикским
дачникам,  и по  егупецким  богачам, и даже по  Эфраиму-свату,  чума бы  его
побрала... Хотя,  с  другой  стороны,  если только рассудить, так  ведь и он
всего-навсего бедняк, который ищет заработка.
     Даст  бог, приеду благополучно  на место,  --  не знаю  еще,  что я там
делать буду, но ясно, как божий день, что первым долгом отправлюсь на могилу
праматери Рахели. Помолюсь я там  за своих детей, которых, наверное, никогда
больше не увижу, помолюсь и  за Эфраима-свата, вспомню  и о вас  и  обо всех
евреях. Обещаю вам  это, вот вам моя рука! И будьте мне здоровы, счастливого
вам пути и передайте от меня привет каждому в отдельности.

         909

        ИЗЫДИ!

     Большой и  горячий привет  вам, пане Шолом-Алейхем!  Мир  вам  и  детям
вашим! Уж я давненько  встретиться с  вами хочу,  набралось у  меня "товару"
порядочно, есть что рассказать. Все  время расспрашиваю: "Где  обретаешься?"
-- почему  это вас не видать?  А  мне  говорят, что разъезжаете вы где-то по
белу свету, по разным дальним  странам, как  в сказании об Эсфири говорится:
"Сто  и  двадцать семь  царств..."  Да  только  вы как-то  странно  на  меня
смотрите... Небось сомнение  берет: он или не он? Он, пане Шолом-Алейхем, он
самый!  Ваш старый приятель Тевье собственной персоной, Тевье-молочник,  тот
же  Тевье, только  уже больше не молочник, просто  человек, такой, как  все,
старик,  хотя по годам не так уж  стар -- как в сказании на пасху говорится:
"Вот  я, семидесятилетний",  --  до  семидесяти еще  далеко!  А  что  волосы
побелели?  Поверьте, не от радости, дорогой друг... Своих горестей немало --
что  греха  таить? --  да и всему  нашему народу  горя не занимать  стать!..
Скверное время! Тяжкая година для нашего брата! Но я знаю, что у вас на уме.
Вы о другом думаете: вспомнили, наверное, что мы с вами однажды распрощались
перед тем, как я должен был уехать в Палестину, а теперь, вероятно, думаете,
что видите меня на обратном пути, из  Палестины  то есть, и  ждете, конечно,
новостей оттуда, хотите получить свежий привет от гробницы праматери Рахели,
от священной пещеры и тому подобных святынь. Должен вас успокоить. Если есть
у  вас  время и  если  хотите  послушать,  какие  чудеса  бывают  на  свете,
выслушайте меня внимательно,  -- тогда сами  скажете,  что человек  -- тварь
неразумная, что велик наш бог и что его волей мир управляется.
     Какой раздел Пятикнижия читают нынче? "И воззвал"? А у меня на  очереди
совсем  другой раздел: "Изыди"!* "Изыди!" -- сказали мне.  Убирайся,  Тевье,
"из страны  своей,  с  места твоего рождения", --  из деревни,  в которой ты
родился и прожил все свои годы,  "на  землю, которую я укажу тебе", --  куда
глаза глядят! И прочли мне эти строки как раз в то время, когда  Тевье уже и
стар,  и  немощен,  и одинок, как мы  в  молитве  читаем: "Не покидай нас на
старости лет..."
     Однако я  забежал вперед  и  чуть было  не забыл, что не  дошел  еще до
начала рассказа, я ведь еще не  рассказал вам о Палестине.  Что там  слышно,
хотите вы знать,  дорогой  друг? Страна  хорошая,  что  и  говорить! "Земля,
текущая млеком  и медом", --  говорится  у нас  в  священном  писании.  Беда
только, что Палестина -- в Палестине, а я, как видите,  все еще здесь... Это
про меня, видно, говорится в сказании об Эсфири: "Суждено мне пропадать -- и
пропадаю",  -- как  был  я  неудачником, так неудачником  и помру. Был  уже,
казалось,  одной  ногой  по  ту  сторону,  на  земле  обетованной  то  есть,
оставалось только  взять билет,  сесть  на  корабль --  и пошел!  Но человек
полагает,  а бог  располагает.  Вы только послушайте!  Как  раз в это  время
старший мой зять, Мотл Камзол, портной из Анатовки,  вдруг надумал помереть,
не  про вас будь сказано! Лег спать здоровый,  крепкий и не встал!  То есть,
конечно, особенным богатырем он никогда не  был. И  откуда взяться здоровью:
ремесленник, день  и ночь, как  сказано:  "Либо премудрость  постигал,  либо
господу молитвы возносил" с иголкой в руках, штаны, извините, сметывал. Шил,
шил, пока сухотку не нажил, кашлять начал, кхекал, кхекал, да так все легкие
и прокхекал.  Не помогли ему уже ни доктор, ни знахарь,  ни козье молоко, ни
шоколад с  медом.  Славный был парень, хоть и  простецкий,  не ученый,  зато
честный, без задних мыслей, а  дочь  мою любил,  как  душу свою! И жертвовал
собою ради детей, а за меня готов был в огонь и в воду!
     Словом, как в библии сказано: "И умер Моисей", -- помер Мотл  и оставил
мне  изрядный груз.  Где уж там было думать  о Палестине? Дома  у меня такая
Палестина,  лучше некуда!  Как же я мог, судите  сами, оставить дочь вдову с
малышами  сиротами без  куска хлеба? Хотя, с другой  стороны, чем  я могу ей
помочь?  Дырявый  мешок  -- как  его  наполнишь? Мужа  я ей  из  мертвых  не
воскрешу, детям отца с того света не верну... Да и  сам я, грешным делом, не
более  как человек: хочется на  старости лет кости расправить, почувствовать
себя  разумным созданием, а  не скотиной. Пошумел и  хватит!  Пожил  на этом
свете и довольно! Пора и  о том  свете подумать! Тем более, что с хозяйством
своим  я  уже покончил;  и как  вам известно,  я  давно  спровадил  коровок,
распродал без остатка, осталась  только пара бычков, из которых мог бы выйти
толк, если их хорошо кормить, --  и вдруг  изволь на старости лет  сделаться
отцом сирот, кормильцем  маленьких детей! Думаете, это  все?  Не торопитесь!
Самое главное впереди, потому что у Тевье,  если  стрясется  беда,  то, сами
знаете,  обязательно за ее хвостом другая тащится! Когда однажды, к примеру,
случилось несчастье,  -- пала у меня корова, -- то следом же  пала вторая...
Так уж господь бог создал свой мир, так тому и быть, -- ничего не попишешь!
     Короче  говоря,  историю моей  младшей  дочери,  Бейлки,  вы,  конечно,
помните?  Помните, какое  счастье  ей  привалило,  какого леща она  поймала,
Педоцура,  вертопраха, военного  подрядчика, который привез  в Егупец полные
мешки и втюрился в мою  дочь, захотел иметь  жену-красавицу, подослал ко мне
Эфраима-свата, -- чтоб его черт... -- землю носом рыл, лез из кожи вон, взял
ее, как  говорится, в  чем  мать родила, осыпал  с головы до ног  подарками,
брильянтами да алмазами... Казалось бы, такое счастье, не правда ли?
     Ну,  так вот, все это  счастье хваленое  в  трубу  вылетело! Да как еще
вылетело! С треском, господи, спаси и помилуй! Потому что, если бог захочет,
чтобы  колесо повернулось  в обратную сторону, так все летит к черту, маслом
вниз, знаете, как в молитве вот  написано, "подъемлет нищего из праха", а не
успеешь оглянуться, как следом за  этим идет:  "взирающий с высоты на небо и
на  землю", --  то  есть хлоп в яму  с постромками!.. Бог  любит поиграть  с
человеком, ох, любит! Сколько  раз он эдак  играл  с Тевье: "То восходит, то
нисходит", -- то вверх, то вниз! Так было и с моим подрядчиком, с Педоцуром.
Помните, конечно, его дом  в  Егупце с  целой оравой  слуг,  с  зеркалами, с
часами, с финтифлюшками? Фи-фу-фа! Помните, я, кажется, рассказывал вам, что
я тогда уговаривал Бейлку, упрашивал ее постараться, чтобы он купил этот дом
и обязательно на ее имя? Меня, конечно, не послушались, куда там! Разве отец
понимает что-нибудь? Отец ничего не понимает! Ну, и чем же,  вы думаете, все
это кончилось? Врагам  бы  моим такой  конец!  Мало  того, что Педоцур после
этого шика  и  треска обанкротился и  распродал все зеркала,  и  все часы, и
женины брильянты и алмазы, --  он к тому же влип в скверную историю и должен
был удрать, куда Макар телят не гонял, то есть в Америку. Туда ведь едут все
разбитые  сердца,  --вот  и  они  туда  поехали.  На  первых  порах  здорово
помучились, небольшую сумму, какая у них  была, проели, а когда жевать стало
нечего,  пришлось беднягам взяться за  работу. Работали  каторжно,  как наши
предки  в Египте* -- оба, и он и она! Сейчас,  пишет она, малость полегчало:
они  вяжут чулки на машине и  "делают жизнь",  -- так  это у  них  в Америке
называется. А по-нашему это означает -- перебиваются с хлеба на квас. Хорошо
еще, что их всего двое, пишет она, ни дитяти, ни теляти -- и то благо!
     Вот  я и  спрашиваю: не черта  ли его дядькиной тетке? То есть я имею в
виду  Эфраима...  Сосватал-таки  жениха  моей дочке,  втянул меня в  болото,
нечего  сказать!  Чем,  скажите,  было  бы  плохо,  если  бы  она  вышла  за
ремесленника,  как Цейтл,  или за учителя, как Годл? Правда, и тем не больно
повезло. Одна осталась  молодой вдовой, а вторая выслана куда-то к  черту на
кулички на поселение... Но ведь это от  бога!  Что может предвидеть человек?
Знаете, что я вам скажу? Умница была моя Голда, царство ей небесное: вовремя
спохватилась, распрощалась с  этим  глупым светом и ушла  к праотцам. Потому
что, скажите сами, не правда ли, нежели столько горя терпеть из-за детей, не
в тысячу  ли  раз  лучше спокойно лежать в могиле? Но как это там говорится:
"Не по своей воле жив человек", -- нам не дано  взять свою судьбу в руки,  а
попробуй-ка взять, по рукам получишь!
     Однако  мы сбились с прямого пути,  давайте вернемся к делу. Оставим на
время,  как это  пишется в  ваших книжках, царевича и вернемся к царевне. На
чем же мы остановились? На разделе "Изыди". Но прежде чем приступить к этому
разделу, я попрошу вас потрудиться,  --  остановимся на  минутку  на другом.
Его, правда, читают не после, а до того раздела, но мне эти разделы прочли в
обратном порядке. История ин