тересная, можете ее  послушать, -- она вам, чего
доброго, еще и пригодится.
     Дело было давно, сразу после войны, в самый разгар коснетуций, когда на
головы  евреев  посыпались всякие  "благодеяния", сначала в крупных городах,
потом в местечках... Однако до меня дело не дошло и дойти не могло ни в коем
случае! Почему?  Очень просто!  Живешь  столько лет среди крестьян, со всеми
соседями дружишь.  "Друг сердечный, отец милосердый", "батюшка Тевль" у всех
в большом почете,  первая личность на селе.  Совет нужен: "як Тевль скажет";
лекарство от  лихорадки: "до Тевля": ссудить  на время  несколько рублей  --
опять-таки к Тевлю... Ну,  мог ли я опасаться  погрома? Глупости! И в голову
не  приходило!  Сами крестьяне  сколько  раз говаривали,  что мне совершенно
нечего бояться, они не допустят! И действителию... Вот послушайте.
     Приезжаю  однажды из Бойберика домой.  Я  тогда еще  в полной силе был,
торговал молочным товаром -- сыром, маслом и  прочей снедью. Выпряг лошадку,
подсыпал сена и овса, не успел  даже  руки помыть к обеду, -- гляжу,  у меня
полон двор крестьян, вся громада, самые почтенные хозяева, от старосты Ивана
Поперило  и до пастуха Трохима.  И все  они выглядят как-то странно, у  всех
праздничный вид... Поначалу у меня екнуло сердце: что за праздник ни  с того
ни с  сего? А не пришли ли они... Однако тут же подумал: "Фи, Тевье! Стыдно,
перед  самим собой стыдно: столько лет живешь  в селе  --  один-единственный
еврей среди стольких крестьян и всегда со всеми в согласии и в ладу, никогда
никто тебя пальцем не тронул!"
     Вышел я к ним и поздоровался честь-честью:
     -- Здравствуйте, -- говорю, --  дорогие хозяева! Зачем пожаловали?  Что
хорошего скажете? Что нового расскажете?
     Выступает староста, Иван Поперило то  есть, и говорит ясно, прямо,  без
всяких предисловий:
     -- Пришли мы к тебе, Тевль... Побить тебя хотим!
     Как  вам  нравится  такой  разговор? По-нашему  это  называется  намеки
делать,  обиняками  говорить... Каково  было у  меня на  душе,  можете  себе
представить. Но показывать -- дудки! Наоборот... Тевье -- не мальчик...
     -- Поздравляю вас! -- отвечаю я как  ни в чем  не бывало. --  Но что же
это вы, дети мои, так поздно спохватились? В других местах об этом уже почти
забыть успели!
     Тогда Иван Поперило, староста то есть, говорит самым серьезным образом:
     -- Понимаешь,  Тевль,  мы  все время думали и гадали:  бить тебя или не
бить? Повсюду, во всех других  местах, ваших  бьют, как же нам тебя  обойти?
Вот громада и порешила,  что надо тебя побить... Да только, видишь ли,  сами
еще не знаем, что с  тобой делать, Тевль: только ли стекла у  тебя вышибить,
перины  и подушки распороть и пух выпустить, или  поджечь твою хату, сарай и
всю худобу?..
     Тут уж у  меня и вовсе  стало кисло на душе.  Смотрю я на своих гостей,
стоят, опершись на длинные посохи, и о чем-то шепчутся. По всему видать, что
дело нешуточное. "В таком случае, --  думаю я про себя,  --  выходит, как  в
псалмах  сказано: "Дошла вода до  горла",  -- взяли тебя,  Тевье,  здорово в
работу! Ведь если -- не приведи господь... Мало ли что? Кто их знает?.. Нет,
брат, со смертью шутки плохи! Надо им сказать что-нибудь".
     И что тут долго  рассказывать,  дорогой  друг,  суждено  было,  видать,
совершиться  чуду...  Внушил  мне  господь  не  теряться,  не падать  духом!
Набрался я смелости и обращаюсь к крестьянам:
     -- Выслушайте меня, дорогие мои  хозяева. Раз громада порешила,  так  и
рассуждать тут нечего.  Вам лучше знать,  заслужил ли у  вас Тевье, чтобы вы
разорили все его хозяйство... Да только,  --  говорю, --  знаете ли вы,  что
есть на  свете  кое-кто повыше вашей громады?  Знаете ли вы, что есть бог на
свете?  Я не говорю -- мой бог или  ваш бог, я  говорю о  том боге, об общем
нашем  боге,  который  там  наверху сидит и видит все подлости, что творятся
здесь, внизу... Очень может быть, что он сам так решил, чтобы я ни за что ни
про что был наказан вами, лучшими  моими друзьями, а может быть,  -- говорю,
-- и наоборот,  может  быть, он ни  в коем случае не желает, чтобы Тевье зло
причинили... Кто же может знать, чего  хочет бог? А ну-ка, может быть, среди
вас сыщется кто-нибудь, кто бы взялся добиться тут толку?
     Словом, увидели они, надо  думать, что  Тевье им не  переспорить. Тогда
староста, Иван Поперило то есть, говорит:
     -- Дело, видишь ли, вот какое. Мы,  правду сказать, против тебя, Тевль,
ничего не имеем. Ты хоть и жид, но  человек неплохой. Да только одно другого
не касается, бить тебя надо.  Громада  так  порешила, стало быть пропало! Мы
тебе, хоть стекла повышибаем. Уж это мы  непременно должны сделать, а то, --
говорит,  --  неровен  час,  проедет кто-нибудь мимо, пусть видит,  что тебя
побили, не то нас и оштрафовать могут...
     Точно  так и  сказал, как я вам говорю, чтоб мне так господь  помог  во
всех моих делах!
     Ну, вот я и спрашиваю вас, пане Шолом-Алейхем, ведь вы человек бывалый,
не прав ли Тевье, когда говорит, что велик наш бог?..
     Покончили  мы,  стало  быть,  с  одной  историей.  Теперь  вернемся   к
библейскому разделу "Изыди"! Этот  отдел  со мной прошли совсем недавно и уж
по-настоящему. На этот раз не помогли, понимаете ли,  никакие  речи, никакие
проповеди! А дело  было так. Надо это рассказать со всеми подробностями, как
вы любите.
     И "бысть во дни" Бейлиса*, было это как  раз в  то время, когда Мендель
Бейлис -- невинная наша жертва  --  муку принимал за чужие грехи, а весь мир
ходуном ходил. Сижу  это я  однажды на  завалинке  возле дома, погруженный в
свои думы.  На дворе лето.  Солнце припекает, а голова трещит от мыслей. Как
же это так? Возможно ли? В нынешние времена? Такой, казалось бы, мудрый мир!
Такие великие люди!  Да и  где же  это  бог? Старый еврейский бог? Почему он
молчит? Как допускает он такое дело? Что же это значит, и опять-таки, -- как
же  так? И, размышляя эдак о боге, поневоле  углубляешься в высокие материи,
начинаешь рассуждать, что такое жизнь и что такое загробный мир? И почему бы
не прийти мессии?
     "Эх,  думаю,  вот был бы  он умницей,  если бы  вздумал сейчас на белой
своей лошадке прискакать! Вот было бы здорово!  Никогда,  кажется, он так не
был нужен  нам, как сейчас! Не знаю,  как там богачи,  к примеру  Бродские в
Егупце или Ротшильды в Париже? Им, может быть, мессия и ни к чему, они о нем
и  думать не  желают. Но  мы, бедняки, --  из Касриловки,  из  Мазеповки, из
Злодеевки и даже из Егупца  и Одессы, -- ох, как ждем его, ждем не дождемся!
Прямо-таки глаза на лоб лезут! Вся наша надежда сейчас только на то, что бог
свершит чудо и придет мессия!"
     И вот,  размышляя таким образом,  вдруг вижу:  белая лошадка, кто-то на
ней верхом сидит и -- прямо к воротам моего дома! Тпр-ру! Остановился, слез,
лошадку привязал и ко мне:
     -- Здравствуйте, Тевль?
     -- Здравствуйте, здравствуйте, ваше благородие! -- отвечаю я радушно, а
про себя думаю: "Вот легок на помине: ждешь мессию, -- приезжает урядник!"
     Поднимаюсь, иду ему навстречу:
     -- Милости просим, гость  дорогой! Что на свете  слыхать, что  хорошего
скажете, господин начальник?
     А  сердце прямо выскочить  готово  --  хочу знать, в чем  дело? Но  он,
урядник  то есть, не торопится. Закуривает преспокойно папироску,  выпускает
дым, сплевывает и спрашивает:
     --  Сколько тебе, Тевль, потребуется времени, чтобы продать  хату и все
твои бебехи?
     Гляжу я на него с недоумением:
     -- А  зачем же,  -- говорю, --  продавать ее, мою хату? Кому, к примеру
она мешает?
     -- Мешать, -- отвечает он, -- она никому не мешает. А только я  приехал
выселять тебя из деревни.
     -- Только  и всего? -- говорю я. -- А за какие такие добрые дела? Чем я
заслужил у вас такую честь?
     -- Не я, -- отвечает он, -- тебя выселяю -- губерния выселяет.
     -- Губерния? Что же такого, -- говорю, -- она на мне увидела?
     -- Да не одного тебя, -- отвечает он,  -- и не только отсюда, а из всех
деревень кругом:  из  Злодеевки,  из  Грабиловки, из  Костоломовки и даже из
Анатовки,  которая  раньше  считалась местечком...  Сейчас  и  она  деревней
становится, и выгоняют оттуда всех, всех ваших...
     -- И мясника Лейзер-Волфа тоже? И  Нафтоле-Герца?  И резника? И раввина
тамошнего?
     -- Всех,  всех!  --  отвечает он  и  даже  рукой  махнул,  точно  ножом
отрезал...
     Полегчало  как-то  у меня на  душе: как-никак,  горе многих -- половина
утешения. Однако досада меня разбирает, так  и  жжет меня,  и  говорю я ему,
уряднику то есть:
     --  Скажи-ка мне,  ваше благородие,  а знаешь ли  ты, что  я  живу  тут
гораздо  дольше  тебя?  Знаешь  ли ты,  что в этом углу жил еще мой покойный
отец, и дед мой, и бабка, царство им небесное?
     Я не поленился и перебрал всю семью, всех  назвал по именам, рассказал,
где кто жил и где кто помер... Он выслушал, а когда я кончил, говорит:
     -- Чудак ты, право, Тевль, и разговору у тебя не оберешься! Да что мне,
--говорит он, -- толку  от  чвоих бабушек  и дедушек? Царство им небесное! А
ты, Тевль, собирай свои манатки и фур-фур на Бердичев!
     Это меня уж совсем взорвало:  мало того что  такую добрую весть принес,
ты еще  издеваешься:  "Фур-фур на Бердичев!"  Дай-ка, думаю, хоть скажу ему,
что на душе!
     -- Ваше, --  говорю, --  благородие! Вот  уже сколько времени ты  у нас
начальником. Слыхал ли  ты когда-нибудь, чтобы  кто-либо из соседей на  меня
жаловался, говорил бы, что Тевье его обокрал, или  ограбил, или обманул, или
попросту забрал что-нибудь? Расспроси-ка мужиков, не  жил ли я с ними всегда
душа в душу? А  сколько  раз я, бывало, ходил к тебе, господин начальник, за
крестьян хлопотать, чтобы ты их не обижал?..
     Это  ему, видно,  не понравилось!  Встал,  раздавил папироску пальцами,
швырнул ее и говорит:
     -- Некогда мне  с  тобой  лясы точить,  пустыми разговорами заниматься.
Прибыла мне бумага, а остальное  меня не касается! Поди-ка вот  распишись! А
времени на  выезд  дают  тебе  три  дня,  чтобы  ты  мог  все  распродать  и
приготовиться в путь-дорогу!
     Увидев, что дело плохо, я говорю:
     -- Три дня  даете  мне?  Дай вам бог за это три года жить в богатстве и
чести.  Пусть  господь воздаст  вам сторицей за  добрую весть,  что принесли
мне...
     Словом, всыпал ему по первое число, как Тевье умеет! В самом деле, чего
мне  было  церемониться?  "Что  мне терять?"  -- подумал я. Конечно,  будь я
моложе лет  на двадцать хотя бы, будь жива моя  Голда,  будь я тот же Тевье,
что прежде, я бы так скоро не сдался! Я боролся бы до крови! А теперь -- что
уж? "Что  мы  и  что наша жизнь?" --  кто я и  что я? Мертвец, битый горшок,
черепок негодный! "Ах ты, думаю, владыко небесный!  И чего это ты привязался
к  Тевье? Почему бы тебе не поиграть когда-нибудь,  хотя  бы  шутки ради,  с
Бродским,  к  примеру,  или  с Ротшильдом?  Почему им никто не читает  главу
"Изыди".  Им  бы это  больше кстати было!  Во-первых, они  бы  по-настоящему
почувствовали, что значит быть евреем, а во-вторых, пусть бы  и они увидали,
что есть у нас всесильный бог..."
     Однако все это пустые разговоры. С богом вступать в споры бесполезно, и
советов  у нас никто не спрашивает. Если он говорит: "Небо мое и земля моя",
-- стало быть он хозяин и надо слушаться. Как бог скажет, так тому и быть!..
     Вошел я в дом и говорю своей дочери вдове:
     --  Цейтл,  мы переезжаем в город. Пожили  в деревне и хватит. Перемена
места -- перемена счастья. Принимайся, -- говорю, -- за дело, начинай загодя
готовиться  в путь -- собирай постель, самовар и прочую рухлядь, а  я  пойду
хату продавать. Прибыла бумага, чтобы  мы очистили это  место и чтобы  через
три дня нашего духу тут не было!
     Услыхав такую весть, Цейтл как  расплачется, а детишки, на  мать глядя,
тоже ни с того ни с  сего разревелись, и в доме поднялся стон и плач, как на
похоронах. Я, конечно, рассердился и стал вымещать на дочери, бедняжке, все,
что  накипело на  душе:  "Чего,  говорю,  вы  от меня  хотите?  Что  это  вы
расхныкались так с бухты-барахты, как старый кантор в дни покаяния?  Один я,
что ли,  у  господа бога? Единственный?  Мало ли евреев  сейчас из  деревень
выгоняют?  Поди послушай,  что урядник  рассказывает!  Даже  твоя  Анатовка,
которая до сих пор была  местечком, и  та, с божьей помощью,  деревней стала
ради тамошних евреев,  чтоб их всех можно было выгнать оттуда... А если так,
то чем же я хуже других?
     Выкладываю  я все  это  ей,  моей  дочери,  но  ведь она  всего  только
женщина...
     --  Куда, -- говорит она,  -- мы вдруг перебираться станем? Куда пойдем
пристанища искать?
     -- Глупая! --  отвечаю я. -- Когда бог явился  нашему праотцу Аврааму и
сказал ему: "Изыди из страны своей", -- Авраам не стал  спрашивать куда? Бог
сказал ему:  "В  страну, которую  я укажу  тебе..." А значит  это  -- на все
четыре стороны... Пойдем, куда глаза  глядят, куда  все  идут. Что  со всеми
будет, то и со мной. А чем ты лучше  твоей сестры богачки Бейлки? Ей, видишь
ли, пристало торчать сейчас со своим Педоцуром в Америке и "делать жизнь", а
тебе  почему не пристало?  Слава  богу,  что у  нас еще есть  с чем с  места
трогаться.  Кое-что осталось  от прежнего, немножко  от скотины, которую  мы
продали,  за  хату сколько-нибудь  получим.  А  тут немножко,  там немножко:
глядишь  -- полна плошка. И  то благо! Да если бы у нас даже ничего не было,
все равно, -- говорю, -- нам лучше, чем Менделю Бейлису!
     Словом, кое-как уговорил ее, чтоб  не  шибко упрямилась.  Втолковал ей,
что раз урядник  пришел и  бумагу принес,  раз велят выезжать, то  нельзя же
поступать по-свински,  --  надо  уходить...  А  сам  отправился  на  деревню
улаживать дело  с хатой. Прихожу к Ивану  Поперило,  к старосте  то есть. Он
хозяин  крепкий,  и  хата  моя  давно   ему  приглянулась!  Я  не  стал  ему
рассказывать, что, и как, и почему, а говорю прямо:
     -- Да будет тебе известно, Иван-сердце, что покидаю я вас...
     -- Что так? -- спрашивает он.
     --  В  город, -- говорю, -- переезжаю. Хочу быть среди своих. Человек я
не молодой, а вдруг, упаси бог, помирать придется...
     -- Что  ж ты, -- отвечает он, --  здесь помереть не можешь? Кто тебе не
дает.
     -- Спасибо, --  говорю, --  тебе здесь сподручнее помирать. А я лучше к
своим пойду... Покупай, Иване, мою хату с  огородом. Другому не продал бы, а
тебе продам.
     -- А сколько ты за хату хочешь?
     -- А сколько дашь?
     Словом, пошел разговор: "Сколько хочешь?" -- "Сколько  дашь?"  -- стали
торговаться,  по рукам ударять, десяткой больше, десяткой меньше,  -- покуда
не столковались  насчет цены.  Взял  я у  него  приличный задаток, чтобы без
отказу было, и  так вот  за один день распродал за бесценок, разумеется, все
свое  имущество, все в  золото  превратил  и пошел  нанимать подводу,  чтобы
забрать оставшуюся рухлядь.
     Однако  послушайте,   что  с   Тевье  приключиться   может!  Вы  только
внимательно слушайте, я вас долго не задержу, в двух словах передам.
     Прихожу  я перед отъездом  домой, а дома ничего уже нет -- разор! Стены
голые и кажется,  будто они слезами плачут.  На полу -- узлы, узлы, узлы! На
припечке  кошка сидит,  как сирота,  печальная,  бедняжка, --  меня  даже за
сердце  взяло,  слезы  на глаза  навернулись...  Кабы  не  стыдился  дочери,
поплакал  бы всласть... Что ни говорите, все-таки батьковщина!.. Вырос  тут,
маялся  всю жизнь  и  вдруг,  пожалуйте, изыди! Говорите что хотите, но  это
очень больно! Однако Тевье -- не  женщина, сдерживаю  себя  и эдаким веселым
тоном кричу дочь:
     -- Поди-ка сюда, Цейтл, где ты там запропастилась?
     Выходит она, Цейтл то есть, из соседней комнаты с красными  глазами,  с
распухшим носом. "Эге, думаю, дочка моя опять наревелась,  как баба в Судный
день". С  этими женщинами, доложу я вам, -- сущая беда: чуть что --  плачут!
Дешевые у них слезы...
     -- Глупая! -- говорю я. -- Чего  ты опять плачешь?  Посуди  сама, какая
разница между нами и Менделем Бейлисом...
     Но она и слушать не хочет.
     -- Отец, -- говорит, -- ты не знаешь, чего я плачу...
     -- Отлично, -- говорю, -- знаю! Почему бы мне не знать? Плачешь, потому
что жаль с домом расставаться... Ведь  ты здесь родилась, здесь выросла, ну,
конечно, тебе больно! Поверь мне, не будь  я Тевье, будь я другой человек, я
бы и сам целовал эти голые  стены  и пустые  полки... Я бы сам припал к этой
земле... Мне, как  и  тебе,  каждую  пустяковину жаль. Глупенькая! Даже  вот
кошка, и та  сиротой на  припечке сидит. Бессловесное существо, животное,  а
ведь жаль ее, без хозяина остается...
     -- Положим, -- говорит Цейтл, -- есть еще кого пожалеть...
     -- Например?
     --  Например?  Вот  мы  уезжаем  и  оставляем  здесь  одного  человека,
одинокого как камень...
     Не понимаю, о ком она говорит, и обращаюсь к ней:
     -- Что ты там болтаешь? О ком речь? Что за человек? Какой камень?
     -- Отец, --  отвечает она, -- я не болтаю, я знаю, что говорю. Я говорю
о нашей Хаве...
     Сказала  она  это  и,  клянусь  вам,  будто  кипятком ошпарила меня или
поленом по голове трахнула!
     Накинулся я на нее и стал отчитывать:
     --  Что это  вдруг ни с того  ни с  сего  о Хаве?  Ведь  я  сколько раз
говорил, чтобы имя Хавы не упоминалось!
     Думаете, она оробела? Ничуть. Дочери Тевье -- с характером.
     -- Отец, -- говорит  она, -- ты только не сердись. Вспомни лучше, не ты
ли сам  сколько раз  говорил: в писании,  мол, сказано, что  человек  должен
жалеть человека, как отец свое дитя...
     Слыхали? Я, конечно, вскипел и отчитал ее по заслугам:
     -- О жалости ты  мне говоришь?  А  где была ее  жалость, когда  я,  как
собака, валялся  в  ногах у попа, будь  он проклят, умолял его,  а она, быть
может, была тут же рядом в комнате и, может быть, слыхала каждое  слово? Или
где  была  ее жалость, когда покойная мать, царство ей  небесное, лежала вот
здесь на полу, накрытая  черным? Где она была тогда? А ночи, --  говорю,  --
которые я провел без сна?  А  боль, которая по сей день сжимает  мне сердце,
когда я вспоминаю, что она с нами сделала, на кого нас променяла! Где же, --
говорю, -- ее жалость ко мне?
     И так у меня защемило сердце, что не могу больше  ни слова вымолвить...
Думаете, однако, что дочь Тевье не нашлась?
     -- Ведь ты, --  сказала  она,  --  сам говоришь,  что человеку, который
кается, даже сам бог прощает...
     --  Кается?  --  говорю я.  --  Слишком  поздно!  Веточка, что  однажды
оторвалась от  дерева,  должна засохнуть! Лист,  что упал,  должен сгнить. И
больше не говори со мной об этом! Хватит!
     Увидав,  что  словами ничего  не  поделаешь,  что  Тевье  уговорами  не
возьмешь, она припала ко мне, стала руки целовать и говорить:
     -- Отец! Пусть я умру здесь на месте,  если ты и на этот раз оттолкнешь
ее, как  тогда в лесу,  когда она  к тебе руки  протягивала, а  ты поворотил
лошадь и удрал!
     --  Да что ты, --  говорю, -- пристала ко мне? Что  за  напасть на  мою
голову?
     Но она не отпускает, держит меня за руки и твердит свое:
     --  Умереть мне на месте, если ты не простишь ее.  Ведь она  дочь тебе,
так же как и я!
     -- Чего ты от меня  хочешь? --  говорю. -- Не дочь  она мне больше! Она
давно уже умерла!..
     -- Нет! --  говорит Цейтл, -- она не умерла, она снова твоя дочь, как и
была,  потому  что  с  первой  же  минуты,  как только она  узнала,  что нас
выселяют, она себе сказала, что  выселяют  всех  нас, то есть и ее тоже. Где
мы,  -- так мне сама Хава сказала, -- там и она  будет. Наше  изгнание -- ее
изгнание... И вот даже ее узел здесь...
     Говорит она  все  это, торопясь, одним  духом, слова сказать не дает  и
показывает  мне  какой-то узел,  в  красный  платок завязанный... И  тут  же
открывает дверь во вторую комнату и зовет: "Хава!" Честное слово!  И что мне
сказать вам,  дорогой друг? Совсем так,  как