ка, то редактор
этому натурально не верит, и начинает выспрашивать, а откуда это выдумано, а
разве ж станет спасать,  ведь он ей у  вас в  рассказе не родной по крови, а
чужой.  Доказывать  - тошно,  молчать  -  тошно. А вот если взрослый  мужик,
скажем, хочет мальчика  изнасиловать,  тут отчего-то  сомнений  нету,  этому
верят.
     Торопцеву не верят, а чтобы заставлять, вышибать слезу из морды, такого
он себе  тоже  позволить  не смеет,  как вообще не  смеет  глядеть на  людей
свысока. Проза ж такая,  доброта и чистота  безоглядные  в прозе,  важны как
искупление.  Однажды  я  прочитал  в библиотечке  "Огонька",  которую  тогда
выписывал,  книжку  неизвестного  мне  писателя, Юрия  Коваля, и  проза  его
выдавила  у меня ком из горла, в  одночасье влюбила  во все как в жизнь, и в
этом  смысле не мне одному Коваль был учителем. Если  говорить правду,  то в
литературе нашей писал один только человек, который любил  жизнь, чья  проза
излучала такую  понятную  ко  всему  живому любовь  -  и  людей молодых,  но
задавленных уже адом, извлекал из преисподней и книжной, и жизненной светлый
добрый ангел, гений Юрия Коваля.
     Уходящий год открыл хорошего добротного писателя, к счастью, настоящего
романиста,  что имело место в "Новом мире",  я  говорю о  "Хороводе"  Антона
Уткина.  Пришлось мне однажды с Уткиным спорить,  но  вина это моя, слепота,
если чего-то в чьей-то прозе не понимаю, но тогда, на Ярославском совещании,
куда больше было сказано о романе  слов похвальных, не отрицал и я главного,
на мой взгляд, его достоинства - целостной формы.
     В  майской  же  книжке  "Дружбы  народов"  публиковалась  повесть  Юрия
Петкевича "Возвращение на родину".  Проза Петкевича,  в высоком смысле этого
слова,  ученическая.  Пеняли ему в  другое время,  что под  Платонова только
ленивый не пишет,  но  Петкевич-то из  тех, кто не ленился да писал. То, что
значение ученичества понимается у нас так низко и ставится в вину, оглупляет
безысходно литературу. Ученичество есть духовная потребность в  духовном же,
смирение в любви к слову, труд художественный, нравственный,  которого  не в
силах избегнуть п и с а т е л ь или  п о э т,  но от которого мелкими бесами
бегут  стихоплет  с  писать  умеющим  пошляком,  кого   Пушкин  еще  называл
"писаками",  а   "новейшие  врали  вралей  старинных  стоят".  Дебют  -  это
неизбежное зло, уменьшение и сравнивание творческой  личности с поверхностью
литературы, которое  совершается с  той целью, чтобы дать этой личности хоть
временный,  но выход, и вдохнуть что-то резкое  неожиданное  в  литературную
поверхность,  давая  и  ей  какой-то  выход,  живость  временную.  От  труда
писательского мы никуда не  уйдем, мы вернемся к нему и  тогда-то литература
окажется  в природных своих границах. А дебют, если нет сил на  книгу,  если
нет такого художественного опыта, будет именно дебютом, только дебютом.

1996 ГОД
     В   начале  этого  года  я   возражал   Павлу  Басинскому  в  "Вопросах
литературы", что участвуем мы не в карнавале литературном, как он выразился,
а в борьбе. То, что он написал по поводу романа Королева  и  на что Агеев из
"Знамени"  и в той же "Литературке" ответил  ему  своими статьями - посчитал
этой  честной,  наконец-то,  и  по  ясным  художественным вопросам  борьбой.
Однако, как обнаружилось, я поспешил уверовать в честность  да открытость  в
литературе   -   и   разуверил   меня   не   Басинский,   но   Агеев,  своей
статьей-постановлением о новом отечественном альманахе "Реалист".
     Новой была попытка его  редактора,  Юрия Полякова,  объединить  поэтов,
критиков,  писателей, ранее разобщенных смутным нашим временем - и художники
объединились, отвечая  за себя своими  прозой,  стихами,  статьями. Это были
Можаев, Киреев, Турбин, но и Шипилов, Сегень. Молодые, как Владимир Березин,
и  архаичные, как  Лихоносов. Советские,  как Проскурин,  и  такие в прошлом
инакомыслящие, как  Юрий Кублановский, Мамлеев. Это был альманах  о б щ е  й
литературы, в том смысле и отечественный, что общий.
     Теперь, после  "Реалиста", рождается  с  тем же замыслом журнал  "Ясная
Поляна", задуманный уж не Поляковым и Петровым, а Анотолием Кимом и братьями
Толстыми, ожог наш стягивается. Но дело в том, оказывается, что  в "Знамени"
никогда  не напечатают  Шипилова или Личутина  за их убеждения  - заявил нам
Агеев своей статьей...
     Это право журнала,  иметь угодный ему  вид, но отчего  ж тогда обвинять
этому журналу в  бездарности и отчитывать  как  за плохое поведение тех, кто
хочет  печатать Личутина,  Шипилова или не  стыдится  объединиться с ними  в
прозе?  Если  б  Агеев   высказался  об   этом  альманахе   как   о  явлении
художественном, но  ему чуждом - это и  было б честно, понятно, насильно мил
не будешь.  Если б смолчал, было б еще понятней, привычней. Однако критик не
жалеет ни  времени, ни красноречия, чтобы заклеймить нечто, даже  не имеющее
никакой   общей   идеи,   потому  что   и  объединялись  только  способности
литературные, а не идейные взгляды. Только мне думается, что не  заединщиков
обвинял  в  бездарности  из  "Знамени"  Агеев,  а  другую  литературу  -  не
элитарную, а  отечественную; и  та  художественная  широта,  от Астафьева до
Пелевина, что представляется нам как достижение этого журнала - на деле есть
соединение художественно несоединимого, что и случилось, когда отечественная
литература лишилась  подлинной своей широты и когда писатели стали вынуждены
приспосабливаться под узкие партийные  мирки журналов. В  этих мирках делили
поначалу  писателей  на  чистых  и  нечистых,  а  потом  значение  приобрели
именитость, завлекательность, броскость  - только не художественная ценность
прозы.  Все  выше исчисленное - это  экспортный вариант  русской литературы,
который мы имеем сегодня и который пытаются выдать за подлинный, устраняя из
внимания и сознания нашего целое собрание отечественных талантливых авторов,
отказываясь  воспринимать их творчество  как  значимое,  постановляя  - всем
сверчкам по шесткам!
     Последние  годы мы  были заняты  тем,  что  усиленно  открещивались  от
отечественной  советской  литературы. Кто  только  не  слился в этом дружном
порыве,  cтоило  только  поддаться  искушению,  устрашиться  нового времени,
усомниться.  Я  думаю,  что   этот  отказ  был  для  большинства   искренним
заблуждением,  но порыв к нему был гораздо сильнее, чем к единению. Побиения
советской литературы навряд ли было возможно избежать: то  была тайная месть
многих за собственное малодушие.  Ожидаемо было и  разочарование в реализме.
Уцелели те, кто  смог остаться  самим  собой. Те же, кто сломал и переиначил
свой  самобытный талант, бросившись в пропасть этого исторического  разлома,
как художники пропали. Пожалуй, эти черные дыры,  которыми понатыкана теперь
литература, как погост, и есть глубокий след, оставленный прошедшими годами.
     История исходит из своих потребностей, а искусство не следует  послушно
за ходом исторических событий. Его послушание видимое. Вернее сказать так: в
пору  социальных  переворотов  искусство  оказывается  в  новом   для   себя
положении. Самое обычное осмысляется заново - вот и искусство  должно заново
соотнестись с жизнью. Однако оно не меняет своего  исконного художественного
строя.  Вся  его  работа,  совершаемая  под  давлением  эпохальных  сдвигов,
сводится к освоению нового материала - исторического,  бытового,  языкового.
Нет  и  не  может  быть  никакой   глубинной  ломки,  меняются-то  одежки  -
художественный строй приспосабливается под новый человеческий быт, изменение
происходит только на поверхности. Глядя на эту поржавевшую от времени корку,
созерцатели  уже считают, что все в этом  искусстве проржавело не иначе, как
до  основания. Но  стоит  пробуравить  хоть  на персток и любопытный человек
откроет, что там  - ядро  крепчайшего  сплава. Одна историческая  реальность
перетекает в другую,  и  это  не означает,  что  оборвалась жизнь.  Всего-то
сделалась очевидной текучесть истории,  а человека, память человеческую и не
дано  искоренить. А  память человеческая образует историю народа, культуры -
то самое  ядро,  крепчайший  сплав  опыта  жизненного и  духовного,  знаний,
традиций.
     Однако,  с  отказом  от единения со  своим прошлым, давним и  недавним,
слова о судьбе  литературы  вообще  перестали чего-то стоить. Потому  всякое
понятие легко было оторвать  от его  живых сил, доведя его именно до идейных
крайностей.  Опять же  о народности -  такое важное для литературы понятие с
одной стороны целиком  заострялось  на  национальной  исключительности,  а с
противной стороны  толковалось  как  реакционное,  отгораживающее Россию  от
остального мира,  разумеется,  цивилизованного  мира. Критика невозможна без
общего представления о литературном процеcсе (всякое  художественное явление
становится   осмысленным,   когда   соотносится  со   всем   образом  своего
литературного времени),  а  прошлое и настоящее обобщалось не иначе,  как  в
виде отвлеченных схем.
     Время, утраченное безвозвратно. Литература ведь не просто продолжается,
но  и  развивается. Если  проглядеть  наступившие  в ней  перемены, если  не
совпасть с историзмом этого момента, то с каждым  новым днем  наши  суждения
будут все больше закостеневать. Отказываясь от своей исторической судьбы, мы
и теряем  все смаху, ничего  не приобретая,  не созидая взамен того, что уже
было  до нашего времени создано  и оказываемся  в гнетущей  пустоте, окружив
себя химерами. У  нас вот сомневаются  в художественности "ГУЛАГа", кривятся
если назовешь Шаламова  новатором в русской прозе, а не  летописцем,  зато с
жадностью  набрасываются  на  всякие  блестящие  пустышки   и  наряжают  ими
литературу. Выражаются в  том  духе,  что теперь писать имеет смысл только о
майонезе с горчицей. И если мы так или иначе к  этой мысли по разным поводам
склоняемся,  то  тут дело в  наших  собственных мозгах;  в  нашем  свихнутом
сознании майонез выглядит привлекательнее, чем хлеб насущный.
     Наступает  то,  что у  нас  стали  называть  отсутствием  читательского
внимания.  Правду  сказать,  потребность  в   чтении,  в  осмысленной  жизни
духовной,  у  отечественного  читателя  осталась громадная  и  он  с  лихвой
удовлетворяет ее при  нынешнем книжном богатстве, отступая к той литературе,
которой доверяет, сопереживает - и это  могут быть книги  самые неожиданные.
Но жить общей жизнью, интересом, чаяньем с современной  литературой - на это
его  уже долго не  вдохновишь. Мы не дорожили  читателем,  его уважением,  и
теперь изничтожаемся год  от года, печатаем  под маркой старых  литературных
журналов  чтиво  -  жалкие  детективы,  жалкую фантастику,  жалкую  эротику,
разглагольствуя  при том, что в  детективах есть психологизм, а в фантастике
есть  философизм,  а  в  эротике  есть высокое  искусство.  Выходит,  что  и
торгуем-то   психологичностью   Достоевского,   философичностью   Платонова,
бунинской  красотой,   чистотой:   меняем   миллион  по   рублю.   Торговать
нравственной  мерзостью в  неярком  художественном  исполнении было  б  куда
достойней теперь, никак ее не приукрашивая,  да и  такого  достоинства у нас
нет.  Потому  достойны уважения  просто лотошники,  но уважения  никогда  не
вызовут штатные циники из журналов, сами-то  знающие, что живут один день, а
после  них  -  хоть  потоп.  Этот  подложный  модернизм,  в  котором  больше
поверхностного  заигрыванья со знаками  чужих  культур, это мухоедство,  это
жаркое  из  крови,  с  какой-нибудь наваристой косточкой  из  русской  души,
оказывается самобытным нашим взносом  в мировую копилку. Если прежде русская
литература  почиталась  мировой, была  нужной  миру,  оттого  что  ценности,
достигнутые ею,  имели  и  общечеловеческую ценность, то теперь обретает она
мировую известность не иначе, как достигая дна общечеловеческой низости.
     Свободу выбора как и что писать, однако, нельзя ни у кого отнять, и что
свято одному, то другому вольно быть не свято. Высокое и низкое, новаторское
и  архаичное,  народное  в  своих  принципах  и  элитарное, противостояло  в
литературе и до  нас, а то и неожиданно скрещивалось.  Но одно дело спорить,
иное - постановлять, что и отличает борьбу художественную от идеологической.
Полемика творческая, которая, казалось бы, разъединяет художников, как раз и
делает литаратуру  единым,  общим  пространством  - событием.  Действия  же,
подобные  военным, уже много  лет  бездарно уничтожали литературу, доверие и
тягу к ней  читателей,  пробуждая в  них-то, в  соотечественниках, в  людях,
взаимную   вражду.  И  одно  дело  раздувать   ее  пожары,  дровишек  только
подбрасывать, а  другое  -  пытаться  все  же  гасить;  ну,  если  нет  сил,
возможностей  погасить,   хоть  пригасить,   на  это  сил-то,  доброй  воли,
разумности хватит у каждого.
     Между тем, в этом году журналы остались без  жизненной  русской  прозы,
исключение   -  публикации  Виктора   Астафьева,  Сергея  Залыгина,  Леонида
Бородина,  которые  повисли  в  безвоздушном  пространстве.  Сбылась  "мечта
идиота"  - в литературе  на время,  но и только,  восторжествовал  как будто
постмодернизм.  Власть,  которой  так  хотел в литературе  Курицын была  им,
Курицыным, взята, и  его даже  ввели в состав пускай еще не букеровского, но
антибукеровского  жюри.  "Знамя"  порадовало   нас  произведениями  новейших
беллетристов  -  Бородыни,  Пелевина,  Савицкого,  Буйды  -  скажу  коротко,
романами  из жизни привидений.  "Новый  мир"  испек по рецепту а  ля "Знамя"
пирожок  с повидлом,  сладенький пышненький роман  Липскерова,  а  потом еще
потчевал   своих    верных   читателей    в   трех   номерах   разнообразным
историко-романтическим  эпосом  Антона  Уткина из  времен кавказской  войны,
только  прошлого  века,  с  лихими гусарскими  усами, саблями,  дамочками  и
прочими приключеньями.
     А читатель,  верно, после чтения главных наших журналов  не понимал,  в
какой же стране, в каком времени он живет, за что ж его журналы наши главные
так  развлекают да  обманывают, за какую  ж  такую хорошую  бескровную сытую
жизнь.
ГАЗЕТНЫЙ ХАМ
     В  одной газетке  независимой обсуждалась репутация  Федора Михайловича
Достоевского.  Важным было  выяснить: точен  ли  был  Страхов, намекая,  что
героем  Достоевского  в "Бесах"  был  он  сам,  и  что  грех  Свидригайлова,
развращение девочки, был и  его, Достоевского, грехом, в котором  он якобы и
пытался сознаться  Страхову.  В  другой газетке  обсуждались любовные  связи
Цветаевой.  Было  важным  в последние  годы,  перед концом  века,  утвердить
окончательно,  кто есть  Гоголь. Отыскался компромат  на только  ушедшего из
жизни Сергея Довлатова.  И как всякий холуй - в поддевке, так и всякая такая
низость - в литературном факте, а холуи уже и не холуи, а литераторы.
     Стремление обнаружить  сокровенные  факты  личной жизни художника  есть
стремление безоговорочно  низменное  и  низкое. А  вся каша  заваривается  в
мозгах  людей  образованных. Одни  образованные  пишут,  другие -  печатают,
оставшиеся - читают и молчат. И вот правда всякого рода фактов,  нравственно
неосознанная,  предъявляется без  стыда  на всеобщее  обозрение, и  страшно,
когда  прежде  чем прочесть и полюбить  Гоголя, люди узнают,  "кто он  такой
есть,  этот Гоголь". Один такой мерзавчик  спаивает,  отравляет  сотни  душ,
тогда-то  и  раздуваясь да набирая власти, силы - он за бороду  Достоевского
таскал! он хлестал по  мордасам Гоголя! А  Солженицыну  приказывал, чтоб тот
потными своими подмышками в литературе больше не вонял!
     Отчего  около   литературы  так   много  подлости?   Отчего  вся  среда
литературная  исподволь становится такой  подловатой?  Литература  разжигает
самолюбия и обрастает  внутри себя  клубком завистей, страхов, обид,  потому
что   нет  ничего  беспощадней  творчества.  Так  беспощадно   изничтожается
бездарность  явлением  таланта,  и  это  неравенство  умственных  и душевных
способностей,  возможностей,  то есть  творческое  неравенство,  единственно
непоколебимо  в природе, никакой силой  не  устранимо. Но молчать  о холуях,
замечания им вежливые делать, больше нет терпения. Да  они и гораздо сильней
и, подставь им другую щеку, даже не станут бить - схватят и выдерут с мясом.
     По силе низости все превзошел, рекорд  поставил этой "независимости" от
таланта и совести, преждевременный мемуар Сергея Есина или даже почти отчет,
репортаж с  похорон  поэта-фронтовика Юрия  Левитанского.  Кровососный  этот
панегирик самому себе ректор  Литинститута начинает с рассуждения, каких  он
любит  евреев - хороших, а каких не любит -  плохих. Что  пришло  ему письмо
гневное  от студентов, где  те делятся  своей болью - как их  на Ярославском
совещании молодых  писателей, бедных мальчиков и девочек, заманили пряником,
а потом опутывали и стращали те самые евреи, чуть не склоняя в  свою веру. И
вот  наш  ректор,  "его  высокоблагородие",  поучает, как плохих  от хороших
отличать! Читая этот опубликованный в "Независимой газете" бред,  я не верил
глазам  своим - я участвовал в работе ярославского совещании, помощником  на
семинаре у Владимира Маканина вместе  с Петром Алешковским. Из мастеров были
- Киреев, Ким, Варфоломеев, Эбаноидзе, Кураев, Евгений и Валерий Поповы... И
Есин не мог не знать,  кто руководил  семинарами. Допустить  мысль,  что эти
писатели  - собрались с  целью заговора,  ну  это  ведь паранойя. У простого
большинства совещания сам этот вопрос - так, как у  Есина - ни у кого за все
три дня совещания не вставал. Никто  там не  думал,  с кем он  пьет, ест  за
одним  столом,  с  кем  дышит одним воздухом, хоть  и  собрались люди разных
убеждений, из разных союзов и прочее, но и то главное - что люди, а не тупые
скоты. Так откуда же взялась эта ложь в виде заговора и небывших гонений?
     Нынешний  ректор Литературного института  -  даже не  средний,  а  ниже
среднего  беллетрист, и  весь его авторитет как художника имеет власть разве
до порожка Тверского бульвара,  где некогда  свободный критик, ставший вдруг
придворным, величает  своего благодетеля на  ученом  совете  "писателем  ХХI
века". Корни  ж грязной  сплетни, что уши ослиные, вырастают  из завистливой
злобы самого этого "писателя ХХI века", который именно подлинным художникам,
каждого-то давно зная в лицо, взялся  мстить, пакостить, прячась, однако, за
лживый донос горстки таких же  убогих да обиженных, как  он сам, студентов -
да  еще-то студентов  своих,  по сути, в  конце  концов предавая,  оставаясь
чистеньким, хоть именно сам грязь эту про заговоры откопал да разбросал.
     Письмо не было Есиным выдумано. Такое письмо имело место, было положено
ему на  стол, но это  даже куда  хуже, чем  если  б  наш провокатор сам  его
сочинил. То есть уши ослиные торчат и из этого письма. Ну, вдумайтесь  сами:
студенты  пишут своему  ректору,  хоть  могут и не писать, а зайти к нему  в
кабинет. Они  писали, сидя от нашего ректора,  ну разве что  этажом  выше, в
студенческой  аудитории!  А что это за ректор,  который общается  со  своими
студентами посредством писем, где они  не иначе как доносят на других людей?
И  вот - сексотские извращения,  какие, оказывается,  заимели место в стенах
Литинститута, стали душой  куда большей провокации, литературным фактом, где
порассуждав глубокомысленно о  евреях,  отмстив  за одну свою  неудачу, этот
нехороший  человек  во весь опор  бросается  мстить  за другую.  Снизойдя до
Левитанского, после одному  ему понятной гнусной этнической  экспертизы Есин
начинает долгий графоманский рассказ, как он гордо и одиноко боролся у гроба
Левитанского с биополем собравшейся там толпы и лично драматурга  Эдлиса. Не
приглашенный поучать молодых  писателей, его  теперь  Эдлис злоковарно хотел
лишить  слова  на  похоронах! А  чего стоит только описание, как наш  гордый
одинокий герой  эдаким  Аввакумом "бредет"  из далекой дачи на похороны Юрия
Лев