выдержанном   в  чисто  бытовом  плане  рассказом  о  жизни  и  смерти  Акакия
Акакиевича,  в  действительности  вся  повесть  построена  в  расчете  на этот
заключительный эпизод, художественно подготовляет его" (75, 206).
    Однако  никакой  идентификации  вора  с Башмачкиным у Гоголя нет. Писатель
создает   традиционными   в   романтизме  средставами  фантастическую  картину
появления  в  Петербурге  "мертвеца"  в  виде  чиновника, который стал снимать
шинели  с  чиновников  разных рангов. "Фантастика позволяла Гоголю писать не о
реалистических  событиях, но воссоздавать условный, по слухам рождающийся мир,
в   котором  и  действовал  мертвец,  снимающий  шинели  с  чиновников.  Слухи
множились, обрастали подробностями, находили отклик у столичного населения", -
пишет Г.П. Макогоненко (49, 311).
    Фантастическое  в  финале  способствует  тому, что социально-бытовую сферу
повести  в  эпилоге  пронизывают  нравственные  смыслы, обогощающие социальную
проблематику   произведения,  а  также  придающие  проблематике  универсальное
значение.  Мотив  воскресения  влечет равноценный высокий мотив отдачи "долгов
наших".
    В финале повести несомненно намечен утопический мотив социальной гармонии,
который  так  и не был воплощен. Гоголь в полной мере понимал неосуществимость
своей  идеи, однако каждое свое произведение ощущал как борьбу за человеческое
в человеке.
    Финалы    целого   ряда   произведений   Н.В.Гоголя   имеют   определенную
назидательную  тенденцию.  Вспомним  хотя  бы  "Ревизора" с его заключительной
"немой  сценой".  Из  мира  абстрактных  рассуждений о добре писатель пытается
перевести своего читателя к конкретным добрым делам.
    По   мнению   американского  исследователя  Д.Фангера,  впрочем,  довольно
спорному,  ""Шинель"  одновременно  и вбирает в себя и превосходит все лучшее,
что  было  свойственно  предыдущему  творчеству  Гоголя.  Так, "с точки зрения
сюжета  это  такая  же  сентиментальная  повесть  - жалостная история, - как и
"Старосветские помещики", только с более резкой комической окраской" (хотя уже
само  название  говорит  о  более  широком  символическом замысле); а "с точки
зрения  места  действия,  темы  и  стиля"  "Шинель"  примыкает  к  миру  ранее
написанных   петербургских   повестей.   Здесь  присутствует  иронический  тон
вступления к "Невскому проспекту", а образ Акакия Акакиевича, который только и
видит,  что  служебные  бумаги  <...>  продолжает  собой  более  ранние типажи
чиновников,   столь   занятых   служебными  делами,  что  им  "вместо  вывески
показываются  картонка  с  бумагами, или полное лицо правителя канцелярии" (2,
т.3,  112); подобно "Запискам сумасшедшего" в повести идет речь о жалкой жизни
мелкого  чиновника  и  о  его  жалком  бунте.  Как  "Нос",  "Шинель" исполнена
алогизмов  и  насквозь  проникнута  абсурдом; наконец, как и во всех остальных
петербургских повестях, повествование основано на "перемещениях" (73, 50).
    В департаменте относились к Акакию Акакиевичу безо всякого уважения и даже
на  него  не  глядели,  когда  давали  что-нибудь  переписать. Когда же Акакий
Акакиевич  умер,  то  "Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в
нем его и никогда не было" (2, т.3, 131).
    На фоне обычного, насыщенного междометиями и частицами, косноязычия Акакия
Акакиевича,  вдруг  слышен  его  голос,  произносящий  внятно, без междометий:
"Оставьте  меня,  зачем  вы  меня  обижаете?"  (2,  т.3, 111) На фоне обычного
косноязычия в жизни это звучит чисто и пронзительно ясно. У читателя возникает
ощущение, что он слышит внутренний голос героя.
    Кажется,  странно  говорить  о  "внутреннем голосе" применительно к Акакию
Акакиевичу. Какой у этого придавленного чиновника может быть внутренний голос?
Но  вчитываясь  в  повесть  внимательнее, замечаешь: Акакий Акакиевич не лишен
внутреннего мира, а, напротив, обладает им в полной мере. "И в разговоре он не
оканчивал  фразы,  начавши:  "Это,  право,  совершенно  того..." - а потом уже
ничего и не было, и сам он позабывал, "думая, что все уже выговорил". (2, т.3,
116) Значит, происходила в Акакии Акакиевиче скрытая напряженная работа мысли,
не  всегда,  правда,  выходящая  на  поверхность.  Внешний  мир  и  мир Акакия
Акакиевича  абсолютно чужды и закрыты наглухо друг от друга. Когда же в финале
повести   мир  Акакия  Акакиевича  открывается,  как  ракушка,  на  контакт  с
окружающим миром, это ведет к гибели героя.
    Внешний  мир  унижает героя всеми способами, облепляя его "со всех четырех
сторон"  всяким  вещественным  "вздором":  здесь  и  "сенца  кусочек"  на  его
вицмундире  "какого-то  рыжевато-мучного  цвета",  и всякая дрянь из окна, под
которое он всегда поспевает. (2, т.3, 112) Но вот является в его жизнь особая,
"идеальная  вещь",  отделяющая  от  всего  остального, угнетающего его вещного
мира,  - шинель. Шинель - это "вечная идея", "подруга жизни", "светлый гость",
представительница  молчаливого  внутреннего  мира  Акакия  Акакиевича:  "... И
подруга  эта  была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой
подкладке без износу" (2, т.3, 120).
    Утрата  шинели  равносильна  утрате  всей жизни: Акакий Акакиевич погибает
так,  как  романтический  идеальный  герой,  "рыцарь  бедный", потерявший свою
возлюбленную  или  свою  мечту. У Гоголя повесть построена так, что незаметная
жизнь  Башмачкина  оказывается  лицом  к  лицу со всем окружающим миром и даже
всемирной историей. В надгробном авторском слове Акакию Акакиевичу совмещаются
разные измерения и масштабы - самый мелкий и самый крупный: он даже не обратил
на себя внимания естествоиспытателя, рассмотревшего в микроскоп и обыкновенную
муху,  - но на него обрушилось также нетерпимо несчастие, "как обрушивалось на
царей и повелителей мира..."(2, т.3, 132).
    Гоголь  имеет  в  виду,  что  одно и то же несчастие может сразить равно и
слабых  и  "повелителей  мира". В подцензурном варианте текста (первое издание
1842  года)  заключительная фраза "на царей и повелителей мира" выглядела так:
"...как обрушивается оно на главы сильных мира сего" (1, т.3, 549).
    Вот  отчего  рассказ про Акакия Акакиевича не оканчивается со смертию его,
"и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание". Забитый
чиновник  является  призраком-мститетелем.  Но не следует думать, что погибший
Акакий   Акакиевич   тревожит  совесть  значительного  лица  и  только  в  его
воображении   является  призраком.  Таким  объяснением  нарушилось  бы  логика
гоголевского мира - так же, как она была бы нарушена, когда бы действие "Носа"
объяснялось  бы как сон Ковалева. Значительное лицо в самом деле теряет шинель
с плеча, и Акакий Акакиевич шумно живет за гробом. "Бедная история" обращается
Гоголем   в   фантастическую  действительность.  Фантастически  осуществляется
потенциальная  реальность,  в  которой  "первые"  становятся  "последними",  а
"последние"   -   "первыми".  Замечательно,  как  в  привидении  соедининились
"действительный"  и "возможный" Акакий Акакиевич: привидение выговаривает свое
требование  внятно и резко, однако все-таки с прибавлением "того": "А! так вот
ты наконец! наконец, я тебя того, поймал за воротник!" (2, т.3, 135)
    В  фантастическом, или точнее романтико-фантасмогорическом финале "Шинели"
соеденены  две  сюжетные  линии: Акакия Акакиевича и "значительного лица". Это
придает  повести необходимую композицинную устойчивость и завершенность. Более
того,  детальная  разработка  образа "значительного лица" совершается именно в
финале  повести  уже после смерти Акакия Акакиевича, хотя как известно, смерть
героя  не  значит  выведение  его  из  активного  повествовательного действия:
"Прежде  всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо
вскоре  по  уходе  бедного,  распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал
что-то  вроде  сожаленья.  Сострадание  было  ему  не  чуждо,  его сердцу были
доступны многие добрые движения, несмотря на то, что чин весьма часто мешал им
обнаруживаться.  Как  только  вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже
задумался  о  бедном  Акакии  Акакиевиче.  И  с  тех  пор  почти  каждый  день
представлялся   ему  бедный  Акакий  Акакиевич,  не  выдержавший  должностного
распеканья..." (2, т.3, 133)
    Образ  "значительного  лица"  занимает  в повести важное место. Именно его
отношение  к  Башмачкину  и  послужило  причиной смерти последнего. Однако, по
природе  своей  "значительное  лицо"  "был  в душе добрый человек". Вступив на
стезю  чиновничьей  службы, он перестал быть собой, стараясь следовать примеру
начальства,  подражать  ему.  "Так уж на святой Руси все заражено подражаньем,
всякий  дразнит  и  корчит  своего  начальника".  Так  и  "значительное  лицо"
совершенно  запутал  его  новый  чин... "Получивши генеральский чин, он как-то
спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть". С равными себе по
чину "он был еще человек как следует, человек порядочный, во многих отношениях
даже  не глупый человек." С чиновниками же ниже его рангом "он был просто хоть
из рук вон..."(2, т.3, 128).
    Заметим,  что  в  финале  повести Акакий Акакиевич является в виде "живого
мертвеца",  призрака,  в  виде  тени; что эта тень выступает в роли мстителя и
пугает  живых;  оставаясь  призрачно  нереальной, она, однако, вполне реальным
образом  срывает  с  них вемозможные покровы - "на кошках, на бобрах, на вате,
енотовые,  лисьи,  медвежьи шубы..." (2, т.3, 132) Однако, хотя и "не разбирая
чина  и звания", тень действует по восходящей линии - от титулярных советников
до  "самых  тайных",  то есть от девятого класса до первого в табели о рангах.
Страшная   тень   перебирает   всю   чиновную  иерархию.  Но  в  принципе,  не
ограничивается  ею,  так как сказано, что призрак сдирает с плеч "всякого рода
меха  и  кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной" (2, т.3,
132).  В  этом  смысле  буйные  действия  призрака действительно бесчинны: они
угрожают  благополучию  любых  чинов  и даже тех, кто вне чинов и вознесен над
ними  всеми.  Несчастие  героя,  потерявшего  шинель,  поставлено в тот ряд, о
котором  шла  речь  с самого начала: "Так протекала мирная жизнь человека... и
дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий,
рассыпанных  на  жизненной  дороге  не  только  титулярным,  но и даже тайным,
действительным,  надворным  и  всяким  советникам, даже и тем, которые не дают
никому советов, ни от кого не берут их сами" (2, т.3, 113-114).
    Образ  Акакия Акакиевича тесно связан с другим образом повести, а именно с
образом  "значительного лица". Несколько упрощая, можно сказать, что именно на
столкновении этих двух образов и строится "Шинель".
    Образы  Акакия  Акакиевича  и  "значительного  лица" тесно перекликаются с
другими  двумя  образами - св. Акакия и "неправедного старца". Представляется,
что такое сходство не может быть случайным.
    Как  неправедный старец является гонителем св. Акакия, находящегося у него
в  послушании,  так  и  в  подчинении  у "значительного лица" находится Акакий
Акакиевич, и "значительное лицо" выступает в финале его гонителем. Как в житии
святого  Акакия,  происходит  пробуждение  совести  "неправедного  старца" под
влиянием  разговора  с  умершим послушником Акакием, так и "значительное лицо"
сильно  изменяется  в лучшую сторону после встречи с "живым мертвецом" Акакием
Акакиевичем.
    Несчастье,  постигшее  Акакия  Акакиевича, постигает и генерала, тем самым
уравнивая  их,  две  крошечные  фигурки,  равные  перед лицом Всевышнего. Этой
мысли,  в  частности,  служит  явная  перекличка  сцен пропажи шинели у Акакия
Акакиевича  и  у  значительного  лица.  Чтобы  убедиться  в  этом,  достаточно
сопоставить  хотя  бы некоторые вводящие эти сцены мотивы: "приятельский" ужин
там  и  тут; выпитывае два бокала шампанского - "средство", одинакого "недурно
действующее"  и  на Акакия Акакиевича и на генерала "в рассуждении веселости";
"расположение к разным экстренностям", вследстивие чего Акакий Акакиевич "даже
побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния,
прошла  мимо  и  у  которой  всякая  часть тела была исполнена необыкновенного
движения"  (2,  т.3,  125),  а  генерал "решил не ехать еще домой, а заехать к
одной  знакомой  даме"  ввиду  внезапного  прилива  самых  "дружеских"  к  ней
"отношений"  (2,  т.3,  134).  Затем  героев  постигает  несчастие,  ничего не
оставляющая  в их настроении от обычной "веселости". Лишившись шинели, "Акакий
Акакиевич  прибежал  домой  в  совершенном  беспорядке:  волосы,  которые  еще
водились  у  него  в  небольшом  количестве  на  висках  и затылке, совершенно
растрепались;  бок  и  грудь и все панталоны были в снегу" (2, т.3, 126) Нечто
подобное  происходит  и  со  значительным  лицом: "Бледный, перепуганный и без
шинели...  он прехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь в
весьма большом беспорядке" (2, т.3, 135).
    Если  по выражению Гоголя, "всматриваться в постройку", то можно различить
в  сюжете  повести  точки, неожиданно сближающие титулярного советника в новой
шинели  и  "значительное  лицо".  Принцип сюжетного параллелизма в этом случае
позволяет писателю исследовать эту связь вполне диалектически. Сходство Акакия
Башмачкина и "значительного лица" прослеживается именно по линии получения н о
в  о  й шинели Башмачкиным и н о в о г о генеральского мундира, нового чина, к
которому  присматривается  перед  зеркалом  значительное  лицо.  Так  же,  как
Башмачкин  недавно  "построил"  новую  шинель, так и генерал "недавно сделался
значительным  лицом, а до того времени... был незначительным" (2, т.3, 128) Он
еще не успел привыкнуть к своему новому положению, как и Башмачкин - к своему.
Одного  "генеральский  мундир  сбил  совершенно  с  толку"  (2, т.3, 133) и он
силится  подражать  своему представлению о генеральском достоинстве, а другого
новая  шинель  заставила  следовать  заведенному  в чиновничьей среде порядку:
отметить обнову пирушкой.
    Однако,  хотя  значительное  лицо,  потеряв  свою роскошную шинель, сильно
перепугался,   но  это  не  стоило  ему  жизни  как  Акакию  Акакиевичу.  "Это
происшествие  сделало  на  него сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал
говорить подчиненным: "Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами", если же и
произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело" (2, т.3, 135).
Но  какой  бы далекой ни была разница между Акакием Акакиевичем и значительным
лицом, она не так велика, чтобы между ними исчезла несомненная связь. Бедствия
одного  -  начало  бедствий другого, и гибель одного угрожает гибелью другому.
Ведь  значительное  лицо  оказался  "весьма  в  большом",  а не "в совершенном
беспорядке"  дишь  потому,  что Акакий Акакиевич при всем своем фантастическом
"буйстве"  добивался  генеральской  шинели,  и только. Встреча его с генералом
была  лишь  предупреждением тому свыше. Если бы действия Башмачкина были менее
сдержанны,  а  требования более серьезны, генерала не унес бы от смертной беды
никакой   кучер.  Ведь  даже  одного  посягательства  на  шинель  было  вполне
достаточным, чтобы значительное лицо "чуть не умер".
    Героев  объединяет  общее  несчастье.  Они  сближены  и разведены так, как
бывают  сближены  и  разведены  звенья  одной  цепи или ступени одной и той же
лестницы: "Что вы, милостивый государь... не знаете порядка? куда вы зашли? не
знаете,  как  водятся  дела?  Об  этом  вы должны были прежде подать просьбу в
канцелярию;  она  пошла  бы  к  столоначальнику, к начальнику отделения, потом
передана  бы  была  секретарю, а секретарь доставил бы ее уже мне..." (2, т.2,
130)
    После   ухода   Акакия   Акакиевича  генерал  "почувствовал  что-то  вроде
сожаления."  Воспоминание об Акакии Акакиевиче тревожило его, и он даже послал
чиновника  узнать о его делах. Известие о смерти Башмачкина поразило генерала.
Он "слышал упреки совести".
    Следует отметить сходство внутренних состояний генерала и "одного молодого
человека",  нечаянно  обидевшего Акакия Акакиевича в начале повести: "И что-то
странное  заключалось в его словах и голосе, с которым они были произнесены. В
нем  слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек,
недавно   определившийся,  который,  по  примеру  других  позволил  было  себе
посмеятся над ним, вдруг остановился как будто пронзенный, и с тех пор все как
бы переменилось перед ним и показалось в другом виде..." (2, т.3, 111)
    Уже  отмечалось,  что  Башмачкин  у  Гоголя  нигде  не  отождествляется  с
"мертвецом",  который сдергивает шинели с чиновников разных рангов. Тот сдирал
шинели  и не вступал в разговоры с жертвой. Человек же, ухвативший за воротник
"значительное  лицо"  ведет  себя  совсем  по-другому  -  он  произносит речь,
напоминая  "значительному  лицу"  о  совершенной  им  несправедливости,  и  не
снимает,  не сдергивает с него шинель, не мстит ему - "значительное лицо" само
снимает шубу и бросает призраку.
    "Значительное  лицо"  в  человеке  "небольшого  роста  в старом поношенном
вицмуцдире"  "не  без  ужаса  узнал  в  нем  Акакия  Акакиевича", бледное лицо
человека  "глядело  совершенным  мертвецом".  В  этом  человеке  он совершенно
признал  Башмачкина,  когда  не  услышал, а "увидел" как произнес он речь: "Но
ужас  значительного  лица  превзошел  все  границы,  когда  он увидел, что рот
мертвеца  покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи:
"А!  так  вот  ты  наконец!  наконец я тебя того, поймал за воротник! Твоей-то
шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да еще и распек - отдавай же теперь
свою!" (2, т.3, 135)
    Первым  обратил  внимание на стилистическое своеобразие этой фразы Ю.Манн:
"Замечательная  особенность  этого  текста  в  том,  что в нем опущен, "утаен"
глагол,   выражающий   акт  слушания.  Значительное  лицо  не  слышал  реплику
"мертвеца"!  Он  ее  видел.  Реплика  была  немой;  она  озвучена  внутренним,
потрясенным чувством другого лица" (47, 103).
    В этом проявляется тонкий стилистический прием Гоголя, точно и убедительно
передающий  призрачность появления за спиной "значительного лица" Башмачина. В
этой  сцене Акакий Акакиевич - плод больной совести генерала и осознанной вины
перед  несчастным  чиновником,  которому  он  не  помог.  Но  в  то  же время,
"...замечательно   то,  что  с  этих  пор  совершенно  прекратилось  появление
чиновника-мертвеца:  видно,  генеральская  шинель  пришлась  ему совершенно по
плечам;  по  крайней  мере,  уже  не  был  нигде  слышно  таких случаев, чтобы
сдергивали с кого шинели" (2, т.3, 135).
    А  к  истории  о  мертвеце-грабителе  Гоголь  еще раз возвращается в конце
повести.  После  того,  как  "значительное  лицо"  само  бросило  свою  шинель
призраку,  "совершенно  прекратилось  появление чиновника-мертвеца". Но тут же
Гоголь  уточняет  свою  мысль, как бы поправлясь: "Впрочем многие деятельные и
заботливые  люди  никак  не  хотели  успокоиться и поговаривали, что в дальних
частях города все еще показывался чиновник-мертвец" (2, т.3, 136).
    "Шумная  жизнь"  Башмачкина после смерти нужна была Гоголю для того, чтобы
показать,  как  узнавшее  его  "значительное  лицо"  осознало вину свою, чтобы
пробудить  уснувшую  совесть  генерала, чтобы вступил он после встречи с живым
мертвецом Башмачкиным на стезю покаяния и человеколюбия...
    В  финале  повести  проявляется  наглядное  разрешение проблемы возможного
нравственного перерождения чиновника крупного ранга. "Вера Гоголя в реальность
просветительского перевоспитания погрязших в пороках людей здесь, в отличие от
"Ревизора",  проявляется  не  столько  в  возможности,  сколько  в  результате
"удара", - пишет Г.П.Магогоненко (49, 325).


    2. СТИЛЕВЫЕ И КОМПОЗИЦИОННЫЕ ОСОБЕННОСТИ
    Прежде  чем  переходить  к  рассмотрению влияния агиографического