Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
к раскаленный докрасна прут, вонзился в землю рядом с
лодкой.
- А-а-а, - в упоении, как безумная, закричала Нонна и потрясла
поднятыми вверх кулаками. - Еще греми! Еще лей! А-а-а!..
А на Силаева напал страх. Знал еще с детства, что купаться в грозу
очень рискованно - молнии бьют по воде чаще, чем по земле. И он крикнул
Нонне, чтобы вылезала, не то ее убьет.
- А пусть, - крикнула она. - Перун, Перун, убей нас! Убей!
Перун точно услышал ее крик, загремел еще чаще над самой головой,
захлестал по реке молниями, как огненными кнутами, хотел покарать за
кощунственное желание. Казалось - еще один удар грома, еще одна вспышка - и
убьет их обоих.
Нонна не переставала кричать, вздымать руки к небу, вошла в такой раж,
что Силаеву казалось - она, и правда, хочет, чтобы ее убило.
- Сергей, - снова назвала она его по имени, - покричим вместе: Перун,
Перун, греми сильней, бей сильней!
И неожиданно Силаеву передался ее азарт, ее отчаянное, безумное
желание, чтобы сильней гремел гром, чаще били молнии. Он пришел в то
счастливое состояние, когда не только не боишься - радуешься опасности,
играешь с ней в жмурки - жизнь или смерть! Он, как и Нонна, стал
выскакивать из воды навстречу молниям, грому, протягивать к небу руки.
"Боже, как хорошо, как замечательно в этой вольной стихии, в быстротечной
Клязьме, - думал он. - Я на свободе!"
- Да здравствует свобода! - закричал он, чувствуя себя в этой стихии,
как в битве, в той самой, что он избрал для себя на всю жизнь. Теплая,
клокочущая вода, раскаты грома, как пушечная канонада, вспышки молний, и
он, здоровый, молодой, не ведающий ни страха, ни колебаний... Вот в такие
минуты и бросаются солдаты навстречу смертельной опасности, не жалея себя и
своей жизни...
Молнии вдруг стали реже. Перун отъехал на своей колеснице, и перекаты
его доносились чуть слышно, похожие на рычание большого, но не злого зверя.
Дождь стих, стал мельче, синеватые нити его потончали.
Первой вылезла из воды Нонна. К лодке шла не торопясь, смело, словно и
не было никого рядом. Силаев поплавал в реке еще немного, пока она
одевалась, потом пригнулся и, прикрываясь руками, побежал к лодке, вытащил
из-под нее докторский халат, накинул на себя, а уж потом стал одеваться.
Одетые сели рядом под лодкой - дождь еще сыпал, - грелись друг о друга.
- Мы - безумные, - сказал Силаев. - Глупый риск купаться в грозу.
Зачем?
- А я всегда купаюсь в грозу. И не боюсь, - похвасталась Нонна. - Вы
же не боитесь кидать бомбы.
- Хм... Бомбы. А я их не кидаю.
- А за что тогда в тюрьме сидели?
- За бомбы, - сказал он и засмеялся, глядя ей в лицо. - А вы кто?
- Нонна.
- Ну, где учитесь, служите?
- Нигде. В этом году окончила гимназию. Выйду замуж за какого-нибудь
губернского секретаря, пристава или провизора. Нарожаю детей... Послушайте,
Сергей, возьмите меня в свою организацию. Я ничего не боюсь. Я хоть сегодня
пошла бы на баррикады. Только во Владимире нет баррикад, - вздохнула она с
сожалением.
- Замуж - и баррикады? - мотнул головой Силаев. Нонна не переставала
удивлять его своей эксцентричностью - то отчаянно легкомысленная, то
слишком серьезная. Попробуй, пойми, какая она. Вот же приветила его,
незнакомого мужчину, беглого арестанта, сидит с ним под лодкой на пустынном
вечернем берегу. Не боится. Даже раздевалась вон... Что это - игра в
романтику или просто недомыслие? В одном был уверен Силаев - в том, что
Нонна сделает все, чтобы ему помочь. Об этом и спросил:
- Нонна, вы поможете мне выбраться из города?
- Вдвоем выберемся, - сказала она и резко тряхнула мокрыми волосами -
она выжала их и распустила, чтобы скорей просохли. - А за это возьмете меня
с собой. Ладно? - И так глянула на него, такой сделала жест рукой, так
повела плечом - ну словно царица указ объявила.
- Так сразу и решили?
- Я решаю сразу. Вы возьмете меня отсюда, не то я дома сдохну.
Родителей ненавижу. Они бы меня давно выпихнули замуж, да я не хочу. Кто
они? Дворяне, торгаши владимирские. Дают за мной большое приданое. Ух, до
чего они мне противны со своей моралью. Дайте мне динамита, я подложу под
их магазин и взорву. Я - единственная наследница их богатств, и они не чают
дождаться внуков. Возьмете?
- Не знаю.
- Меня уже не раз сватали. На приданое охотников хватает. Отцу и
матери сказала: выдадите силком - на воротах повешусь и напишу, что
родители петлю на шею надели. Они меня сумасшедшей считают. Приглашали
докторов из Москвы. Один все приглядывался ко мне, изучал, правда ли я
сумасшедшая, а потом предложил руку и сердце. Старый хрыч, песок сыплется,
на колени стал, а подняться не может, ревматик чертов. Комедия.
Она придвинулась к нему, положила ему руки на плечи, несколько секунд
глядела в лицо, потом сказала тихо и решительно:
- А за тебя я пойду замуж.
Он, как загипнотизированный, тоже глядел ей в глаза: они, словно
магнитом, притягивали его к себе, и он, ослепленный ими, весь отдался их
силе.
- Я все последние годы мечтала встретить такого, как ты (вот и на "ты"
перешла сразу), встретить революционера. Вот и встретила. Осудят тебя на
каторгу - пойду за тобой. На смерть осудят - свою шею в петлю суну. - Еще
ближе придвинулась, привлекла Силаева к себе, приблизила губы,
вздрагивавшие в уголках. Какое-то время так и сидела, обдавая его лицо
горячим, частым дыханием, а потом поцеловала, смело, пылко, но, как
почувствовал Силаев, неумело.
Жаркое оцепенение, как медовый дурман, охватило его. Теперь уж он сам
порывисто и крепко обнял девушку, прижал к себе и, не в силах противиться
ее мучительной близости, целовал, целовал, дрожа всем телом, потеряв
ощущение реальности, потеряв рассудок... Это был отчаянный порыв, безумие,
наваждение, кинувшее их друг к другу, вспышка, подобная вспышке молнии, и,
забыв про все, они отдались страсти, погрузились в хмельное забытье...
Дождь перестал, когда они оба, притихшие, утомленные, безвольные,
лежали и дивились такой нежданной для них обоих встрече и тому, что с ними
произошло.
"Боже, благодарю тебя за Нонну. Ты и правда для меня ее выбрал", -
мысленно молился Сергей.
"Боже, наконец-то я встретилась со своим суженым. Да святится имя
твое, - молилась она. - Во веки веков. Аминь".
Наступил вечер, душный, парной, со звездами на небе. Тучи растаяли,
пролились дождями, развеялись. Усеянная звездами река перемигивалась со
звездным небом; стояла какая-то печальная тишина. На душе было и
празднично, и грустно, хотелось заплакать. Казалось, и небо плачет, звезды
дрожали и блестели, как слезы. А Сергей и Нонна лежали все там же, под
лодкой, почти не говорили, больше думали о себе и друг о друге. Дождались,
пока вечер стал переходить в ночь, темную, черную, и только тогда покинули
свое пристанище.
- Домой я тебя не поведу, - сказала Нонна. - Отец сразу побежит в
полицию. Пойдем к тетушке. Есть у меня добрая старая тетушка, горбатенькая,
седенькая и маленькая, как мышка. Вот у нее и поживешь.
Шли сначала берегом, огородами, потом переулками. Темно, черно. "А
ночь была тюрьмы черней..." - вспомнились Силаеву строки пушкинского
"Гусара". И надо же дать такое сравнение - черная тюрьма... А ведь сам в
тюрьме не сидел...
Возле самой речушки Лыбедь подошли к дворику. Нонна проговорила со
злостью: "Владимир древний и могучий стоит на Лыбеди вонючей".
Нонна взяла у тетки ключи от флигелька. Там они оба и переночевали.
Силаев прожил во флигельке неделю, пока пыл жандармов немного поостыл.
Когда были сняты посты на дорогах, он с поддельными документами на имя
дворянина Соколовского Сергея Мироновича выехал на Украину. Выехал вместе с
Нонной, объявившей дома, что едет в Петербург учиться в пансионе. В
Конотопе Силаев, теперь уже Соколовский, снял в доме Потапенко квартиру для
Нонны, а сам нанялся в Корольцах управляющим имением...
Вот что вспомнилось Силаеву-Соколовскому после разговора с Нонной.
- Нонна, милая, - сказал он, возвращаясь к настоящему, - не говори мне
больше о том, о чем сейчас говорила. Это больно. Это лишнее. Ладно? Человек
потом всегда жалеет, если он не то скажет, и никогда не жалеет, что
промолчал.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Записанные и незаписанные мысли,
рассуждения, мечты и воспоминания
Франтишека Богушевича
...Присутствовал на заседании окружного суда. Судили убийцу. Залез
ночью в дом к старику, забрал деньги, а старика зарезал. Прокурор требовал
убийце пятнадцать лет каторжных работ. В зале зашумели, многим эта кара
показалась мягкой. Одна женщина крикнула, что убийцу надо повесить.
Подсудимый в последнем слове обрушился на прокурора, назвал его кровопийцей
и просил смягчить наказание. А мотив привел такой: "Прокурор говорит, что я
лишил человека жизни. Неправда, я его лишил не всей жизни, а лишь
нескольких лет не дал дожить, а может, и месяцев. Кто знает, сколько бы он
еще прожил, старый ведь был. Пусть доктора подумают да скажут, сколько ему
оставалось жить. Вот за эти непрожитые годы вы мне и отмеряйте. А то
пятнадцать лет каторги! У прокурора нет никакой жалости к людям. Что я -
ребенка убил или молодого человека? Я старика убил, который все одно помер
бы". И ведь всем сердцем верил в то, что он прав.
Вот с какой философией еще приходится сталкиваться!
...На своей службе я призван вести борьбу с преступностью, искоренять
ее, очищать общество от преступлений. А что такое преступность? Почему
совершаются преступления? Почему преступают закон? Кто это делает? Какие
причины и мотивы толкают человека на преступления?
Издавна, с того самого времени, как человек стал человеком, была и
преступность - убивали, крали, вымогали, грабили... За это карали, иногда
страшной карой, публично, чтобы устрашить остальных: вешали, рубили головы,
сажали на кол, сжигали на костре, а преступность не исчезала. И теперь вот
есть каторга, тюрьма, виселица, а разве их боятся? Да, конечно, боятся, но
ведь убивают же, крадут... Почему? Неужели такова природа человека, раз и
навсегда данная ему творцом? Многие правоведы, философы, доктора всяких там
наук утверждают, что все хорошее и плохое в человеке рождается вместе с
ним, передается по наследству от предков. Разумеется, оспаривать этого
нельзя. Передаются же такие наследственные качества, как черты характера,
умственные способности, талант, болезни, а значит, передаются и злоба,
жестокость, жалость, мягкость... Жестокие психопатические личности являются
потенциальными убийцами. Пусть даже психиатры-криминалисты установят, что
такой человек совершил преступление в состоянии полной вменяемости и должен
нести ответственность за дело своих рук, субъект этот, психопат, по своему
развитию стоит куда ниже нормального человека. Мой профессиональный опыт
привел меня к выводу, что убийства совершают обычно люди с психическими
отклонениями. Психически здоровый человек пойдет на убийство только в самом
крайнем случае - в состоянии аффекта. А в обществе очень много таких
психически неполноценных лиц.
Мы так мало знаем о том, что представляет собой человек. Человек -
загадка. Только маленькие дети прозрачны, как хрусталь. Руссо говорил, что
в ребенке заложено лишь доброе начало. Человек рождается свободным от
скверны, он - tabula rasa - чистая доска, на которой окружающая среда
напишет все: и хорошее и плохое. Вот живешь рядом с человеком, знаешь его,
кажется, насквозь, изучил каждую его привычку, каждый шаг. И вдруг этот
человек такое учинит, что все только ахнут: как он мог это сделать?! А
разгадка весьма проста: люди видели этого человека в определенной сфере
жизни, в привычных для него обстоятельствах. Обстоятельства изменились, и
характер человека не вынес перемены. Как сосуд с едкой кислотой. Стоит
сосуд закрытый, кислота никому не приносит вреда. Перевернулся сосуд,
вылилась кислота, проявились ее свойства... Кто-то сказал: в каждом
человеке скрывается или герой, или злодей. И если в человеке залажено
мерзкое, жестокое, то и среда ничего не решает - она не в силах изменить
сущность этого человека. Среда, даже высоконравственная, часто бывает
беспомощна при духовном формировании личности. Разве мало мерзавцев,
преступников из среды интеллигенции - ученых, литераторов, даже
священнослужителей, хоть они сами проповедуют служение добру и высоким
идеалам.
Значит, в преступном поведении виноват сам человек, его характер и
биологические особенности? Не совсем так. Преступность - это и социальное
зло. Я твердо уверен, что одной из главных причин неистребимости
преступлений является несправедливое, основанное на неравенстве общество с
его волчьей моралью - сильный пожирает слабого, один утопает в роскоши,
другой, чтобы накормить голодных детей, идет красть, один швыряет в кабаке
под ноги танцовщице сотенную, а другой целый день гнет спину за гроши.
Правды нет в обществе, справедливости, а потому не будет в нем
гармонии и порядка.
Пропала правда, как канула в воду.
Взамен суды подарили народу.
Посредник и волость, синод и сенаты,
Присутствие, округ, управы, палаты.
А больше всего мировых развелося -
Считать так собьешься. Что в поле колосьев!
Зато и житье теперь трудное стало...
Учреждений, которые должны наводить порядок в государстве, много, а
порядка - нет...
Думаю, что все же воцарится когда-нибудь у нас справедливость,
наступит время, когда каждый человек так высоко поднимется в своем духовном
развитии, будет у него такой светлый ум и добрая душа, что, ей-богу, он не
пойдет ни убивать, ни красть, и суды, участки, тюрьмы будут больше не
нужны.
...Ну что бы тебе, боже праведный, в своей неизреченной милости не
предупредить каждого, кто хочет сделать что-нибудь дурное. Шепни ему на
ухо: стой, нельзя это делать, грех! Боже, ты все видишь, все слышишь!
Неужели ты не в силах спасти людей? Почему не помогаешь рабам своим, а
равнодушно взираешь откуда-то из вечности на людские страдания, на
несправедливость? И благами жизненными оделяешь не по заслугам. Богатому
подбавляешь богатства, а у бедного последнее отнимаешь. Почему же не ровно
делишь?
...А сколько горя из-за пьянства! Если зайти в тюрьму, построить
арестантов в шеренгу и сказать, чтобы те, кто совершил преступление в
пьяном виде, сделали шаг вперед, то из десяти шагнут девять. Это же
страшно! Если мы хотим уничтожить преступность, нужно уничтожить пьянство.
Люди должны тянуться не к бутылке, а к книге. Сила прекрасного - искусства,
литературы - весьма велика. Она способна исправить человека, поднять его
дух, затронуть добрые струны в его сердце. А такие струны есть у каждого,
даже у последнего злодея. Только как повернуть людей к духовной красоте?
Дорогие мои, уважаемые мои люди, есть же не только кабак и лавки с хмельной
отравой, есть и книги. Задумайтесь над этим, люди! Пусть исполнится великое
желание моего любимого русского поэта Некрасова, чтобы мужик понес с
ярмарки Белинского и Гоголя...
Верю, что понесет. А может быть, доживу и до того времени, когда и
крестьянин-белорус купит и прочитает книжку на своем родном языке...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Итак, Богушевичу осталось лишь расследовать причину пожара в имении
Глинской-Потапенко. Дело об убийстве Параски Картузик он закончил. Кражей в
лавке Иваненки займется Потапенко - этого лентяя придется подстегнуть,
чтобы поскорей кончал. О новых правонарушениях в уезде пока, слава богу, не
слышно, от полицейских приставов донесений тоже не поступало. Похоже, что в
служебной круговерти намечается просвет. Пусть бы этот просвет растянулся -
можно было бы хоть немного отдохнуть от опостылевших уголовных дел. Вот
было бы чудесно освободиться недельки на две от службы, почитать - он
достал несколько новых книг, - поиграть с дочкой, которая с каждым днем
становится все смышленей и все больше поражает своими вопросами и
открытиями. Вчера у Туни затекла нога, она встала и крикнула: "Ой, ножка
старая стала, как у бабули". Обулась, но перепутала туфли, не на ту ногу
надела. "Что же так обулась? У тебя, дочка, туфли в разные стороны
смотрят". - "А они поссорились..."
В Корольцы Богушевич собрался выехать в пятницу с самого утра, чтобы
успеть в воскресенье вернуться домой. Не думал, что найдет какие-нибудь
доказательства умышленного поджога. Конюшня сгорела более недели назад, на
месте пожара побывал становой и в присланном донесении пишет, что постройка
загорелась, скорее всего, по чьей-то неосторожности: возможно, курили, а
вокруг же солома, сено. Единственное, что вызвало подозрение станового, это
пропажа седла. На пепелище от него не нашлось никаких следов - ни пряжек,
ни стремян. Но он-то, Богушевич, знает о седле, знает и где оно находится -
на чердаке у Катерины Пацюк.
Однако поехать в Корольцы удалось лишь через неделю, в следующую
пятницу. Ездил в Нежин по вызову прокурора окружного суда Кобцева. Ехал
туда с радостью - этот его начальник был самый приятный из всех, под
началом у кого он служил. Служебная субординация не мешала их взаимной
симпатии и дружбе, которая завязалась при первых же встречах и знакомстве.
Кобцев, по натуре общительный, добросердечный человек, несмотря на
чиновничий вицмундир, не был в душе чиновником, любил литературу, много
читал, имел собственную богатую библиотеку, которой Богушевич пользовался
наравне с владельцем, забирал для чтения целые пачки книг.
Богушевич встретился с Кобцевым, когда тот выходил из присутствия -
шел домой обедать. Поздоровались, посмеялись над рассказанными друг другу
историями и анекдотами, и Кобцев пригласил его к себе. По дороге прокурор
приостановился, положил Богушевичу на плечо руку, спросил, внимательно
глядя в глаза:
- Франц Казимирович, признавайтесь, как на исповеди.
- В чем? - удивился Богушевич.
- У вас нет врага, личного недоброжелателя, - ткнул Кобцев пальцем
вверх, - в Министерстве юстиции?
- Кажется, нет, - неуверенно пожал плечами Богушевич. - Нет. А что
такое?
- Как "что такое"? Мы шлем похвальные отзывы министру, просим
назначить вас членом окружного суда, а оттуда ни слуху ни духу.
- Может, очередь не подошла?
- Чудак вы, "очередь"... они же сами просят рекомендации, присылают
запросы, можно ли дать господину Богушевичу повышение. Мы раз десять
ходатайствовали за вас, а там - глухо... Так, говорите, нет у вас в
министерстве недруга? В чем же тогда дело?
- Бог их знает.
- Ну не католическое же ваше вероисповедование тому причина?
Богушевич снова пожал плечами, развел руками. Лицо его помрачнело,
печально прикрылись глаза. Кобцев взял его под руку, и снова двинулись
дальше.
- Не принимайте этого близко к сердцу, - утешал Кобцев Богушевича. -
Будем надеятьс