им администрация ипподрома.
  - Трудный жилец?
  - Что вы! Тихоня. Слова лишнего не скажет, все молчком. Ничем не беспокоил.
  - Не грубил?
  - Никогда. Только угрюмый был, неласковый. Ни к нам не ходил, ни мы к нему
не ходили.
  - Кто-нибудь ходил все-таки?
  - Наездник заходил. Плешин Михаил Иваныч. Больше, пожалуй, и никто.
  - Один еще заходил, правда, - вмешалась жена Захарова. - Ни Ефима, ни мужа
дома не было. Только я одна и торчала на кухне. Высокий и в плечах широк.
Бритый! Волос не видела, он не сымал шапки: дело зимой было. Чужой, не с
ипподрома. Не наш.
  - Пожалуй, и я его на Беговой видел, - вспомнил муж. - У самого дома. Он в
такси Ефима запихивал, а сам к водителю сел. Из окна, правда, смотрел...
  - Когда это было? - вздрогнул Саблин.
  - Да в тот самый день, когда Ефим не вернулся. После полудня. Минут не
помню.
  - Опознаете, если встретите?
  - Может, и опознаю.
  - Да и я, пожалуй, не ошибусь, - сказала жена.
  А ведь это находка, задумался Саблин. В сопоставлении со Светлицким еще
два неколеблющихся свидетеля. Только с мотивом будет труднее.
  - Готово, Юрий Александрович! - позвал Саблина эксперт. - Вскрыли без
взламывания.
  Комната Колоскова полностью отражала характер хозяина. Два скаковых седла
и беговая сбруя, подвешенные на свободной от окон стене, большая картина
маслом, натянутая на подрамник, бесчисленное множество старинных
олеографий и нынешних литографий в рамках-самоделах, а то и просто
вырезанных из журналов и прибитых к стене ржавыми кнопками, без пояснений
выдавали натуру и призвание профессионала-конника. Лошади, лошади, лошади,
скакуны и рысаки, тренированные для рысистых испытаний и скачек конкура и
выездки, отвоевали все пространство обоев. "Крепыш, Квадрат, Зейтун,
Анилин, Ихор, Петушок", - читал подписи Саблин. Для бывшего хозяина
комнаты снимки эти были иконами.
  - Все пальцы хозяйские, - пояснил эксперт, исследовав отпечатки на ручке
двери, недопитом стакане с водой, на клеенке стола и дверцах шкафа, - а
вот с окурками повозимся.
  Под столом было разбросано полкоробки недокуренных папирос.
  - Он всегда был таким неряхой? - спросил у Захарова Саблин.
  - Наоборот! - воскликнул тот. - Аккуратист. Вы только на стены поглядите.
  - Может быть, волновался, - подумал вслух Саблин. - Или курил не он?
  - Интересно получается, - заметил эксперт, - когда мы уезжали с места
преступления, я увидел окурок. Даже машину остановил, чтобы подобрать. Тот
же "Беломор", и так же изжеваны и смяты папиросы. Может быть, убитый курил
или убийца.
  Обыск ничего не дал, только кратенькую записку на листке из блокнота:
  "Заходил. Не застал. Со здоровьем плохо. Врачи настаивают на операции.
Придется в больницу лечь. Митрий".
  - Кого на ипподроме зовут Митрий? - спросил Саблин.
  - Плешина. Он сейчас Огонька работает.
  - Так он же Михаил Иваныч?
  - Давно это случилось. Когда еще поддужным у самого Рожкина был, так тот и
повелел ему Митрием зваться. Сам-то он тоже был Михаил Иваныч. Чтобы не
путали. Ну и повелось: Митрий да Митрий. Классный наездник. Призер.


  * * *

  Накануне Плешину сделали операцию. Когда Саблин вошел к нему, набросив на
плечи белый халат, он лежал на спине, сложив руки на груди.
  Саблин назвал себя, но удивления не вызвал.
  - Что сделал страшного? - спросил Плешин, не двигаясь.
  - Не вы, но кое-кто сделал.
  - С Огоньком что-нибудь?
  - С Огоньком все нормально, но конюх его убит.
  - Ефим?
  Саблин кивнул.
  - Как же так? Неужели лошадь? - Плешин даже попытался подняться.
  Саблин осторожно надавил ему плечо, прижав к подушке. Испуг перехватил
наезднику горло.
  - Лежите, лежите. Сейчас все расскажу. Не лошадь. Не четырехногое, а
двуногое. Человек. А кто, мы пока еще не знаем. Только ищем.
  - Где? На ипподроме?
  Саблин рассказал, где и как было обнаружено тело убитого.
  - Что я должен сделать? - спросил Плешин.
  - Рассказать о нем. Как можно больше и как можно подробнее. О его
личности, личной жизни, о друзьях и недругах, о знакомстве и встречах.
Играл или не играл. Помогал ли кому выигрывать. И не старайтесь его
защищать или оправдывать. Это ему уже не поможет.
  - Что я могу рассказать о нем? - вздохнул Плешин. - Превосходный конюх,
влюбленный в свое ремесло. Я бы даже сказал, искусство. С инстинктивным
чутьем лошади. Даже в жеребенке почувствует будущего призера... Вы у него
на квартире были? Ведь это не комната, а молитва о лошади. Он был
по-своему даже религиозен. Только богом его был конь. Или орловский рысак,
или чистокровный ахалтекинец. В любой конюшне мира ему бы цены не было. А
вот о личности ничего не скажу. Не знаю. И никто на ипподроме не знает.
Замкнутый, неразговорчивый, никогда ни о чем беседы не начинал, если
вопросов не было. Уважительный, но, как бы вам сказать...
  - Неласковый?
  - Точно. С Володькой, подручным его, излишне строг был, потому что
ревновал к нему любимую лошадь. Когда Володька Грацию отрабатывал, даже
сердился. И, между прочим, напрасно. Володька к нам конюшенным мальчиком
пришел, а сейчас у него такое же чутье лошади, как у Ефима. Я бы не
Захарова к Огоньку конюхом поставил, как, наверное, главный зоотехник
решит, а Володьку. Ему тоже скоро цены не будет.
  Володька не интересовал Саблина, но он выслушал. Только спросил:
  - А были какие-нибудь недруги у Ефима?
  - На ипподроме? Не было, конечно. Любить не любили - молчунов ведь в любом
коллективе не жалуют, но ненавистников у него не было. Так что на
ипподроме убийцу не ищите, таких гадов у нас нет.
  - А о прошлом его, Ефима, что-нибудь известно?
  - О прошлом он никогда ничего не рассказывал. Прошлое его известно только
в отделе кадров. Ходили слухи, что он в оккупированной Одессе был, за
что-то потом сидел, но, когда его спрашивали об этом, он молчал, как
испуганный. А вероятно, все в порядке было, если его из Одессы на службу
выписали.
  - Из Одессы, - задумчиво повторил Саблин. - А кто-нибудь с Одесского
ипподрома к вам приезжал?
  - Бывало. Этой весной приезжал Глотов Иван Фомич, мой однокашник. Вместе у
Карамышева азы проходили. Великий наездник был. Кстати, Ванька вместе с
Линейкой приезжал. Хорошая резвушка. Ее Пятигорск купил.
  - Как он с Колосковым?
  - Никак. Ефим о нем и не вспомнил. Даже на испытания Линейки не пришел.
Иван, понятно, обиделся. Так и уехал, не прощаясь.
  - Я объяснил вам, что меня интересует, - сказал Саблин. - Вы не учли двух
вопросов. Первый: помогал ли он кому-нибудь выигрывать в тотализаторе? И
второй: о его знакомствах за пределами ипподрома.
  Плешин ответил с виноватой улыбкой:
  - Отвечу на второй вопрос сразу. То, что происходит за пределами
ипподрома, меня не трогает, не волнует, не задевает и не тревожит. Я
говорю не о событиях в мире, а о житейских мелочах. Я не интеллектуал, а
только лошадник. И это не ограниченность, а страсть. В этом смысле я похож
на Ефима и потому не знаю ничего о его знакомствах. Да и были ли они, не
убежден. Теперь отвечу и на первый вопрос. Вы, вероятно, имеете в виду
разметку программ? Этим занимаются у нас все: и знающие толк в лошадях, и
ни хрена не понимающие в них, вроде билетных кассирш. Занимаются и за
деньги, и по знакомству. Размечал ли программы Ефим? Не знаю. Может, и
размечал: почему же не заработать пятерку или десятку? Одно знаю точно: он
сам, как и я, никогда не играл. Верующий лошадник не приемлет
тотализатора. Ни Ситников, ни Насибов, выигрывая, не думали о денежных
выдачах в кассах тотализатора. Их сердце согревал лишь тот счастливый миг,
когда их кони проходили первыми призовой столб. Их лошади, а не они сами.
И я так думаю, хотя далеко не всегда прихожу первым. Не осуждайте и не
хвалите нас: мы, как буддисты, отдаем сердце одному богу без отца и без
сына - коню.
  Саблину не хотелось уходить, хотя он и получил ответы на все
предполагавшиеся вопросы. Он опять заглянул в то спортивное Зазеркалье, в
тот волшебный мир вчерашних Крепышей и Квадратов и нынешних Абсентов и
Анилинов, арабских скакунов и чистопородных орловцев, которое он видел в
комнате Колоскова и в котором слово "Лошадь" пишется с прописной буквы.
  Но и этот допрос мало что дал Саблину. Может быть, ответ надо искать среди
неизвестных знакомств Колоскова? Или в оккупированной Одессе? Или ответ
связан с человеком, фотография которого найдена в кармане убитого?


  * * *

  Из больницы Саблин поехал в Дом моделей к художнице Марине Цветковой. У
нее он надеялся получить ответ на вопрос: почему фотопортрет физика
Максима Каринцева очутился в кармане убитого? Да еще в день убийства и
совсем новенький.
  - Да, я знаю этого человека. И знаю, что вы уже спрашивали о нем у Зои
Фрязиной, - сказала художница.
  - Допустим, - согласился Саблин, отметив про себя, что Зоя рассказала
подруге о его визите. - И давно его знаете?
  - С прошлого лета. Познакомились в Крыму.
  - Бываете на бегах?
  - Редко. Не увлекаюсь тотализатором.
  - А Каринцев играет?
  - Иногда. Он слишком занят для таких развлечений.
  - А если играет, то по размеченной программе?
  - Да. Он отдавал ее кому-то на ипподроме.
  - Фрязиной?
  - Едва ли. Зоя редко угадывает.
  - Может быть, Колоскову?
  - В первый раз слышу эту фамилию.
  Саблин очень надеялся на этот вопрос, но ответ разочаровал его.
  - Тогда скажем иначе. Ефиму? - вновь спросил он.
  - Кому?
  - Вы слышали это имя? От Каринцева хотя бы.
  - Никогда.
  - А почему его фотокарточка оказалась в кармане у Колоскова?
  - Понятия не имею. Кто этот Ефим Колосков?
  - Конюх, - улыбнулся Саблин.
  - Так почему же вы, старший инспектор уголовного розыска, идете ко мне,
художнице Дома моделей, спрашивать о делах какого-то конюха? Что-то
случилось на ипподроме? Допускаю. Но уверяю вас, что ни я, ни доктор
технических наук Максим Каринцев не имеем к сему никакого отношения. Может
быть, ваш конюх украл эту карточку или нашел ее на трибунах? Так идите на
ипподром и задавайте там свои вопросы.
  "Значит, Фрязина ничего не рассказала ей ни об убийстве конюха, ни об этой
злосчастной карточке, - подумал Саблин. - Интересно, почему? Очень
интересно!.."
- Тогда простите, - сказал он художнице. - Я охотно воспользуюсь вашим
советом.


  Глава четвертая

  Человек вошел в будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собой тяжелую
дверь, бросил в щель двухкопеечную монетку, сверяясь с клочком бумажки,
набрал номер.
  - Але! - сказал он с хрипотцой, то ли естественной - простыл, то ли с
намеренной. - Але! Дом литераторов? Там у вас рядышком дипломат сидеть
должен. Американский. Есть такой? Кликните его, будьте ласковы, это с
парка звонят, с таксомоторного... - подождал, переминаясь с ноги на ногу.
- Але! Это вы? Тут какое дело: все утверждено, деньги выделяют... Ага.
Ага... Ждать?.. Ладно, дело привычное, подождем... - повесил трубку,
стукнул кулаком по автомату: монетка назад не выскочила, глубоко
провалилась. - Дело привычное, - повторил он, ни к кому, впрочем, не
обращаясь, вышел из будки, пошлепал растоптанными сандалетами по горячему
асфальту.


  * * *

  Гриднев выбрался из тесного зальчика Дома литераторов - Малого зала, как
он именовался в пригласительном билете, закрыл за собой дверь и облегченно
вздохнул: слава богу, отсидел свое на этой говорильне. На "говорильню"
Гриднев обещал прийти, сейчас понимал: опрометчиво обещал, но слова не
нарушил, даже выступил, сообщил миру пару "мудрых" мыслей. Тема
"говорильни" - роль детективной литературы в идеологической борьбе - сама
по себе интересна, и Гридневу было что сказать: любил он детективы, много
и охотно читал, благо английским владел в совершенстве. Но, скучно
начавшись, разговор скучно и продолжился. Чувствовалось: неинтересно было
братьям писателям, тем более в ресторане раков подавали, случай здесь
нечастый.
  Раки Гриднева не привлекали, честно говоря, не умел он их есть, побаивался
живых, не видел вкуса в вареных. Посему решил позвонить на службу, вызвать
машину, а до ее прихода посидеть в кафе, выпить чашку кофе, выкурить
сигарету, народ посмотреть: какие они, писатели...
  Телефон был на столике администратора, женщины могучей и неприступной на
вид. Гриднев двинулся было к ней, на ходу обдумывая, как бы свою просьбу
покуртуазнее выразить, поджентльменистей, чтобы растаяла неприступная, как
телефон зазвонил и администраторша взяла трубку.
  - Цедеэл, - сказала она баритоном и повторила раздраженно: - Ну, Дом
литераторов, Дом литераторов. Кого вам?.. - выслушала, отстранила трубку,
огляделась, увидела кого-то поодаль - аж засветилась вся: - Господин
Хэммет! Дин! Вас к телефону...
  Хэммет?.. Гриднев с интересом взглянул на человека, который, вовсю
улыбаясь, спешил к телефону. Интересный мужик, "фактурный", - говорят про
таких. Не слишком высокий, так - роста среднего, элегантный, но не с
иголочки, а чуть помятый, точнее - обношенный в самый раз. Галка, жена
Гриднева, сказала бы: не одежда на нем, а он в одежде. Точно. Что еще?
Легкая седина. Легкий загар. Легкая сутулость. Легкий акцент:
  - Откуда, Аленочка?
  - Вроде из такси, Дин, - неприступная администраторша растеряла всю
неприступность: видать, любили здесь "легкого" иностранца, заочно Гридневу
известного.
  - Говорите, - Хэммет взял трубку. - Слушаю... - помолчал, покивал
невидимому собеседнику, подвел итог: - Значит, все в порядке?.. Ну, ждите.
Ждите, я появлюсь.
  Он повесил трубку и посмотрел на Гриднева:
  - Вам позвонить?
  - Если можно.
  - Аленочка разрешит. Да, Аленочка?
  - Только недолго, товарищ, - по-прежнему улыбаясь, сказала администраторша.
  Гриднев позвонил в гараж и вызвал машину. Поблагодарив "неприступную", он
подошел к Хэммету, рассматривающему витрину с фотографиями.
  - Спасибо за протекцию. Не будь вас, хозяйка телефона вряд ли бы допустила
меня до него.
  Хэммет с готовностью, будто он только и ждал реплики, откликнулся:
  - Аппарат служебный. Но пользуются им многие. Аленочка только на вид
строгая.
  - Хорошо вы говорите: Аленочка...
  - Неправильно?
  - Скорее: Аленушка... Но так тоже неплохо. Ласково.
  - Я еще много делаю ошибок в русском.
  - Англичанин?
  - Американец.
  - Работаете здесь?
  - Я дипломат. Служу в посольстве. Рядочком.
  - Рядышком.
  - Спасибо за поправку... А вы писатель?
  - Если бы!.. Бюрократ от литературы.
  - Это как?
  - Филолог. Специалист по англо-американской детективной литературе.
  - О-о! - явно обрадовался Хэммет. - Родственники души!
  - Родственные души, точнее. А вы любите детективы?
  - Кто их не любит?
  - Моя жена.
  - Женщины практичны. А детективы - дело романтиков.
  - Это вряд ли. Какая романтика в убийствах?
  - При чем здесь убийства? Романтика - в поиске, в отборе вариантов, в
дедукции. Романтика, если хотите, в тайне, которой окутано преступление.
  - Тайна романтична, если романтична разгадка, итог поиска. А какой итог у
преступления? Наказание. И в нем нет никакой романтики.
  - Знаю, читал: Достоевский, загадка русской натуры.
  - Русская натура здесь - пришей кобыле хвост.
  - Как, как?
  - Поговорка. Иначе: ни при чем тут натура. Разве в вашем Нью-Йорке за
преступление не предусмотрено наказание?
  - Я из Чикаго.
  - Ну, в Чикаго, в Сан-Франциско, в Далласе...
  - Кстати, о Далласе. Не предусмотрено. Убийца Кеннеди так и не найден.
  - Убийца-то найден. И наказание предусмотрено - законом. Только между
законом и жизнью бо-о-льшая пропасть. Кто за убийцей стоял, те скрыты.
  - И я об этом. Такова система.
  - Какая система?
  - Государственная.
  - Странный вы дипломат. Ругаете свою систему, ее же и представляя, ей же
служа.
  - Кто вам сказал, что я ее ругаю? Я ею восхищаюсь.
  - Тем, что она позволяет убийцам быть безнаказанными?
  - Безнаказанными - нет. Недоказанными, непойманными - да.
  - Непойманный убийца - это слабость полицейского аппарата.
  - Полицейский аппарат не всесилен. Разве ваша милиция всех преступников
славливает?
  - Ловит. Нет, не всех. Но у нас существует понятие: неотвратимость
наказания. Карманный воришка может оказаться до поры везучим. Но повезет
раз, два, десять, а на одиннадцатый он будет, как вы говорите, словлен.
  - Воришка... А убийца?
  - У нас убийство - самое страшное преступление. Оно - редкость, по
сравнению со статистикой убийств в Соединенных Штатах. И конечно же ни
одно не остается нераскрытым. Дело в сроках.
  - И конечно, здесь - заслуга вашей системы. Социалистической.
  - Не вижу повода для иронии. Да, заслуга. Это у вас Диллинджер или Аль
Капоне - национальные герои. У нас бы они были врагами нации.
  - У нас, у вас... Мы - как на диспуте. Я правильно сказал?
  - Правильно. Так у нас и есть диспут. Мини-диспут. О преимуществах
детективной литературы. Кстати, ваши лучшие писатели - детективисты очень
озабочены поимкой преступника. И если он не ловится, то обвиняют они
именно систему.
  - Не все.
  - Я же сказал: лучшие. Не Спиллейна же к ним причислять.
  - А чем плох Спиллейн? Его герой - сильная личность.
  - Мерзкая личность. Синдром вседозволенности.
  - Опять система виновата?
  - А то! Вон у нас, слышали, наверно, ходил один с топориком, сильная
личность. Всем миром ловили.
  - Милиция не справилась?
  - Милиция и справилась. Людям тошно было: живет среди них гадина. Вот и
помогали милиции, как могли.
  - Знаю: дру-жин-ни-ки...
  - Не только. Попроситесь по вашим каналам на Петровку, в музей милиции.
Там вам расскажут подробности.
  - Спасибо, попрошусь. Так ведь не пустят?
  - А вы очень попроситесь. Скажите, что пишете диссертацию на тему, скажем,
"Сравнительный анализ работы чикагской полиции и московской милиции в их
связи с населением представляемых городов". Красиво?
  - Вы шутник, мистер филолог.
  - Я серьезен, как никогда. Благодарю вас за беседу, господин Хэммет. Мне
пора.
  - А может, по рюмке водки?
  - Это бы можно, только мне и вправду пора.
  - Не смею захватывать.
  - Задерживать, господин Хэммет, задерживать...


  * * *

  Забавный мужик, думал Гриднев, сидя в машине. Как он в простачка славно
играл? Наша система, ваша система... Ай, Хэммет, ай, дипломат! Хорошо, что
посмотрел на него, так сказать, своими глазами. Хоть известно теперь, с
кем вести заочное сражение, проверить на практике теорию детектива.
Кстати, а что он в Доме литераторов делает? Хотя, скорее всего, он не
солгал: просто их "контора" действительно находится "рядочком", вот и
бродит атташе, "родственников души" улавливает.
  Машина остановилась у подъезда. Гриднев машинально взглянул на свои окна:
свет горит, значит, Галка дома.
  - Завтра к семи, товарищ полковник? - спросил шофер.
  - К семи, - кивнул Гриднев. - Спокойной ночи.



                                  Глава пятая


  Гриднев просматривал очередную сводку МУРа у себя в кабинете на улице
Дзержинского. Среди преступлений, зарегистрированных в сводке, одно
привлекло его внимание: убийство конюха Московского ипподрома
Е.И.Колоскова. Именно Колоскова видели в компании с Хэмметом в его ложе на
трибунах во время пятого и шестого заездов. То, что Хэммет - агент ЦРУ,
органам безопасности было известно давно. Но ни задержать, ни выслать его
как персону нон грата пока не было оснований. Колосков, вероятно,
подсказывал Хэммету, какую лошадь надо играть, - так, кажется, на жаргоне
"тотошников", - но могло быть и другое.
  - Ну что ж, попробуем, - сказал Гриднев своему заместителю и другу майору
Корецкому. Его он еще знал мальчуганом, подобранным воинской частью.
  - Что именно? - спросил тот.
  - А не взять ли нам дело об убийстве бегового конюха?
  - Знаю о нем. Его ведет в МУРе старший инспектор Саблин.
  - Вот с ним и возьмем.
  - Почему? Фамилия нравится?
  - Фамилия как фамилия. Звонкая.
  - Очень звонкая, - усмехнулся Корецкий.
  - Не понимаю.
  - Саблин был комбриг или начдив, участник бунта левых эсеров. Правая рука
Спиридоновой.
  - Погубит тебя образование, Корецкий... Хотя, пользуясь твоими
ассоциациями, могу продолжить: у меня был другой Саблин. Боевик из гр