Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
вал давно уже оглушенным и все же
жадно хватавшим каждый звук слухом. Но и он сполз на землю, когда рядом,
справа, смачно и развалисто крякнуло.
-- Мина!-- признал тотчас, сразу вспомнил вчерашнюю "вилку" Пацан.--
Разбегайся, покуда не поздно, братва, кто куда!
-- Я тебе разбегусь,-- процедил со сдержанной яростью командир. Откуда
было знать ему Пацана, что было с ним, со всеми ними вчера, и принял всерьез
его шутку.-- Так разбегусь!-- вскинул, потряс кулаком, уставился с гневом на
неугомонного шебутного мальчишку. Снова стал вслушиваться в надвигавшийся
спереди шум.
А расчет -- и Ваня, и Пацан, и инженер -- напряженно ждал второго
разрыва. Неужели, екнуло в каждом опять, снова попались... "Вилка" опять.
Еще пуще сжались в своих ненадежных укрытиях. Лица бледность окрасила, пот
холодный прошиб. Вот-вот опять по ним долбанет, как вчера,-- одно мокрое
место останется.
Но тут следом шмякнулось сразу несколько мин. Но вразброд, неприцельно.
И пошло возле рощицы молотить -- по сторонам, и сзади, и спереди. Примерно
там же, где минуту назад падали бомбы. Что-то, значит, немцы там, видать,
обнаружили. Затем начали рваться уже и снаряды -- резко, упруго, с коротким
кованым звоном.
Не по ним, выходит, не прицельно по орудию бьют. Это ясно теперь. Да и
j`j бы могли так быстро его обнаружить? Ведь никто ни разу из него еще не
палил. Фрицы били явно по площади. И это тоже, конечно, опасно. Но все-таки
лучше, чем прицельно, чем "вилка". От нее никуда не уйдешь. Уж коли попался
в нее -- считай, что пропал. А так попадет еще или нет -- надвое бабка
сказала. И оттого у всех даже вроде бы чуток отлегло от души.
Хотя, собственно, чему было радоваться? Фрицы, похоже, уже одолели наш
первый, внешний рубеж. Потому-то и перенесли весь огонь сюда, на промежуточ
ный, перед вторым. Вот-вот и танки, должно быть, появятся. А там и пехота за
ними. И хочешь не хочешь, можешь ты или нет, есть ли чем, нет, хоть голыми
руками, а должен, обязан их встретить. А тем более пушечкой, пусть и одной-
единственной, даже пускай в трофейной, не нашей... Даже если целой лавиной
попрут на тебя фашистские "тэшки", погибни, а хоть один уничтожь. Даже и ни
одного, но стреляй по ним, по гадам ползучим, стреляй и стреляй, покуда они
не уничтожат тебя -- стреляй все равно.
-- Приготовиться!-- распорядился штабной -- почему-то уже не в полный
голос, а негромко, словно боясь, что и немцы уже могут услышать его.-- Все по
местам!
Что значит не из артиллерии, не командовал никогда, видно, пушкой,
орудийным расчетом. Общевойсковой, скорее всего, из пехоты: не по уставу
командует, не так точно и четко, как давеча отдавал команды "курсант". И это
почему-то и вовсе лишило Ваню всякой уверенности, пронзило душу тоской. И он
с отчаянием устремил повлажневший, лихорадочно блуждавший взгляд туда же, в
просвет, за кусты, куда напряженно, с тревогой смотрел и штабной. Там явно
уже что-то двигалось, скрытое тучами дыма и пыли, поднятой в разрывами, и
тем, что уже надвигалось сюда. Сердце сжалось у Вани, почувствовал, как
задрожали руки и ноги, прохватило вдруг стылой влажностью плечи, шею и лоб,
зазнобило всего.
"Все, начинается,-- даже не осознал, нет, а скорее ощутил он всеми
своими охладевшими враз потрохами.-- Сейчас...-- Уставился застекленевшим заво
роженным взглядом туда.-- Вон, вон...-- Что-то мрачное, темное скользнуло там,
вдалеке. И так не хотелось Ване верить в то, что это они. Так не хотелось!..
Скажи до войны ему... Намекни только, что можно, что дадут ему из орудия
пострелять. Из настоящего боевого орудия. Так бы, наверное, и набросился на
эту возможность, всю ночь бы, наверное, накануне от счастья не спал. А тут,
сейчас... Вот оно, счастье это,-- орудие. Все в твоей власти, только стреляй.
А ему не хотелось. Бежать хотелось. Бежать! Бросить все -- и пушку, и людей,
что с ним, подчиненных ему. Только бы не встречаться с немецкими танками. Не
видел ни разу ведь их. Никогда. Только на картинках, на фото, в кино.
Столько слышал о них -- непробиваемых, неодолимых, стремительных. И зачем они
на них прут? Зачем именно сюда? Разве некуда больше? Нет других?
Но тучи пыли, клубясь, надвигались. Все ближе и ближе. Чуток, правда, в
сторону будто бы взяли, наискосок.
"Так, так! -- воспрял, задохнулся на мгновение Ваня.-- Туда давайте, на
тех! На других! Не надо, не надо сюда!"
Куда там еще было Ване в жертву себя приносить? Ни опыта, ни
подготовленности, а оттого и уверенности в своих силах, веры в себя у него
еще не было. Да и откуда? Знал только... Врезалось в мозг, в душу, в самую
плоть... С кровью слилось. За неделю вогнали в него (с этим справились
командиры прекрасно): усвоил навечно -- надо стоять. Насмерть стоять! Другого
для него выхода нет. Только стоять. Как в присяге: "Клянусь... жизни своей
не щадя... а если... пусть покарает меня..." Снова увидел под дулами тех
двоих и тех, что сам комполка у капэ уложил...
-- Быстро! Готовься, готовься, ребята!-- как сквозь вату в ушах, сквозь
вязкий туманный заслон услышал Ваня негромкий, сдавленный голос штабного.--
Начнется сейчас!
И сам не зная, куда себя деть, где в бою место командира орудия, что
ему делать, какие точно команды следует отдавать, штабной только
возбужденно, пригнувшись, метался на тесной полянке и горячо руками
размахивал. Но общие призывы его Ване мало чем помогали. Да и всем остальным
-- и Пацану, и Голоколосскому, да и кавказцам. Все растерялись, не знали, что
jnls делать. И пушка продолжала стоять по-походному: станины сведены, ствол
задран вверх и пристопорен к ним, замок заклинен, оконце на щите перед при
целом зашторено.
Первым нашелся, вышел из шока Голоколосский. Понимал: не сделают этого
-- их сейчас перебьют.
-- Орудие к бою!-- выкрикнул он.
Великое дело команда: четкая, точная, знакомая всем. Без нее в
смертельном бою -- хуже нет. И хотя немногому успел расчет научиться на
марше, да и за те пять -- десять минут, пока впервые прямой наводкой
расстреливали вчера вражеский пулемет; хотя и осталась тогда от их команды
всего половина и вместо выбитых вчера номерных подкинули каких-то двух пехо
тинцев, до того никогда и не видевших близко орудия; и хотя нет больше у них
командира, а пушки и вовсе не наша, чужая, незнакомая совсем никому... А все-
таки, когда есть хоть один мало-мальски смекалистый, решительный, берущий
все на себя, можно уже воевать. -- К бою!-- так и ударило всех больно и
резко.
Ящерицей кинулся к сошкам Пацан. Тревожно забегал по ним, по станинам
глазами, зашарил по пестро окрашенному металлу детской юркой рукой.
"Вот, нашел,-- сообразил он почти сразу.-- Тут же, где и у нашей...
Только цепочка... И рычажок... Вот, вот, на запорной чеке! -- соображая, как
его повернуть, было запнулся на миг. Но тут же, ухватившись рукой, потянул
рычажок на себя. Он не поддался. Еще раз, сильней... Чека надежно сидела в
гнезде...-- Может,-- мелькнуло,-- с секретом каким?-- На всякий случай с силой
пнул рычажок каблуком. Он повернулся, и чека сама, звонко щелкнув, вырвалась
на треть из гнезда.-- Хитро! На пружине!"-- подумал. Станины сами собой чуток
разошлись. И Яшка стремительно, яростно гаркнул:
-- Давай, разводи!
Но штабной и кавказцы стояли, все так же полусогнувшись, не высовываясь
из-за кустов, не поняв его -- чего ему от них надо.
-- Тяни!-- взвизгнул, взмахнул рукой Пацан. И, показывая пример,
ухватился за рукоятку на самом крае левой станины, у сошника.-- Ну хватай же!
Тяни!-- матерясь, кивнул на ту рукоять, что торчала на другой, на правой
станине. Кавказцы, молодцы, разом ринулись к ней, сразу сообразили теперь,
что от них требуют.-- А ты?-- должно, позабыв, а может, и не желая в эту
минуту думать о том, что перед ним командир, гаркнул Яшка истошно штабному.
Тот растерялся сперва. Но, видать, трезвый, простой, обижаться не стал.
Сразу прикинул: у правой станины двое, а этот, что командует им, один. И
тоже проворно вцепился вместе с Яшкой в рукоятку левой станины.-- Потянули!--
уже весело крикнул Пацан. И станины пошли -- одна от другой, словно лапки у
циркуля, в разные стороны. И разошлись.
-- Эх!-- взвился вдруг заливисто, весело, Яшка.-- Прямо как ножки, а?
Когда раздвигаешь у баб!-- хохотнул, взвизгнул порывисто, лихо. Шало повел
головой, подмигнул.
Мальчишка-мальчишка, а кое-что уже испытал. Успела война научить.
Случилось это на Чушке. Собрали из соседних деревень всех баб, детей,
стариков -- ров противотанковый рыть. А ночами в темном бараке, греясь,
сушась после дождей, тесно прижимались друг к другу. Здесь впервые в жизни
Яшки все и случилось: с сельской почтаркой, темной, кудрявой, худущей,
словно доска, и вдвое старше его. Она первая принялась тискать его,
обнимать, целовать. А потом потянула и за штаны. Да и сам Яшка уже весь
горел. Давно, не один год, предвкушая, страдая и мучаясь, для этого зрел.
Неделю после той ночи не отставал ни на шаг от нее, даже днем. Ходил
возбужденный, гордый, счастливый. Пока не разослали их в разные стороны.
Сперва словно потерянный ходил, несчастный, придавленный. Тосковал, страдал
ночами по ней. Но недолго. Другая нашлась. Тоже старше его и тоже без мужа --
на фронте давно. И пошло, и пошло... Сам стал уже эту радость искать. Пока
не забрали наконец на фронт и его.
И очень хотелось Яшке сейчас показать, что и он не зеленый, не хуже
других, тоже уже все испытал. И не страшно вовсе ему. И перед самой
опасностью смерти, в глаза глядя ей, может о бабах, об интимном, сугубо
lsfqjnl говорить, открыто и просто шутить как с равными равный -- даже с
такими, как много поездивший и повидавший всего инженер, как штабной, да
мало ли кто...
-- Развели!-- опять озорно подмигнув, сделав бесстыдно откровенно руками,
закатив сладострастно глаза, нарочито встал он точно между станинами.-- Раски
нулись ляжки у Машки, и..!-- Но не допел, как в том, видать, нуждалась его
душа, должно, тем самым отгонявшая страх от себя и напускавшая недостающие
ей взрослость, уверенность и глубинное, зрелое презрение к смерти.
Кавказец, помоложе который, постройней, с картинно писаным строгим
лицом, непроницаемо, жестко взглянул на него, с отвращением пробормотал что-
то по-своему, резко выпрямился, поднялся на миг во весь рост над кустами и
снова присел, сурово уставясь угольно-черными бездонными глазами в молодого,
но грязного уже и, видать, болтливого, и пустого солдата. И ждал с
нетерпением, с каким-то внутренним превосходством над ним его же следующей,
новой команды. Ждал, не приняв или просто не все поняв по-русски из Яшкиных
прибауток, восторгов и откровений.
И напарник красавца, постарше, поплотней, пониже ростом грузин
(наверное, грузины оба, судя по внешности, по гортанным резким звукам, по
интонациям), тоже ждал. Ждал, как ни странно, и штабной указаний -- от
мальчишки совсем, как от взрослого замкового, того, что первым нашелся
крикнуть нужный приказ. Ждал... Все ждали: что еще прикажут артиллеристы?
И Яшка тотчас это все уловил. На мгновение его пронзило ощущение своей
небывалой и неожиданной значимости. Еще живее распахнулся весь сразу, в се
кунду будто взрослее, значительней стал. Довольный, удало, даже чуть с
упоением закричал:
-- В корни сошки давай! В корни! В корни давай упирай! -- и сам первым
стал направлять свою левую сошку под корень небольшого шиповника, с еще
довольно свежей листвой и ярко горевшими гроздьями ягод, посеченных,
оборванных, правда, но неожиданно, как-то поразительно неправдоподобно
здесь, сейчас пылавших своим живым, вечным, мирным огнем. А ягоды терна
рядом синели и, дозревая, тоже наливались уже бархатистой неровной густой
чернотой.
Штабной опять рванулся Пацану на подмогу, к левой станине. А оба
грузина опять за свою.
А Голоколосский, по своей же команде кинувшийся, как и положено было
ему, замковому, к замку, тоже, как и Пацан, моментально нашел гнездо и чеку,
сообразил что к чему, отстопорил ствол от станин. Ему, инженеру, как
говорится, и карты в руки. И тотчас же все внимание свое переключил на
замок, на затвор. Для начала дернул за рукоятку, точно такую же, как и у
нашей. Но не сбоку, а сверху. Оказалось, и тут без проблем: клин сразу
пошел. Но не вниз, как у нашей, а в сторону, вправо. Патронник открылся.
Можно вгонять и снаряд.
-- Бронебойным!-- уже по инерции, первым опять, чуточку даже входя в роль
командира, отдал команду инженер.
Но не услышал в ответ -- "есть бронебойным". Покосился назад.
Подносчик снарядов со штабным и кавказцами все еще был занят тем, что
прежде с "сорокапяткой" делали убитые вчера направляющие: расстопоривал,
разводил и упирал станины в корни кустов.
Инженер задержался на мгновение. "Пусть, пусть,-- подумал,-- закончит
сперва со своим. Потом подаст и снаряд.-- Но тут же сообразил:-- А зачем,
собственно, ждать? Что, не могу я разве и сам?-- И бросился к ящикам. И вдруг
мелькнуло в мозгу:-- А если их нет, снарядов-то? Пусто вдруг в ящиках. Ведь в
них еще никто не заглядывал. Или, может, опять, как и у нашей "сорокапятки",
одни только фугаски? Чем тогда танки встречать? Нет даже гранат. И бутылок
нет с зажигательной смесью. Ни одной. Да ведь... Да если сейчас двинут танки
на нас, они же враз раздавят всех, словно клопов. Даже окопа глубокого нет,
чтобы укрыться". И, думая так, рванувшись к ближайшему ящику, в нетерпении
вскинул крышку. И вздохнул облегченно. Как заново народился. Рядком, в
густой масляной смазке, покоились в гнездах не меньше десятка снарядов -- ту
порылых и с заостренными как жало концами, без взрывателей, без
opednup`mhrek|m{u колпачков. Хоть и не видел прежде их никогда, сразу решил,
это они, бронебойные. Словно не веря глазам, тронул крайний, ближайший к
нему... Обтер о штаны замасленный палец. Метнул взгляд на второй, дальний
ящик. Рванулся к нему. И у него откинул крышку. Этот был полон: без гнезд,
вперемешку лежали и бронебойные, и фугаски, и еще какие-то, наверное,
осколочные. Без масла, обтертые. Кто-то их уже подготовил. Голоколосский под
хватил бронебойный и обратно К замку. Вогнал торопливо, с лязгом в камору.
Обернулся к подносчику:
-- Снаряды!-- крикнул.-- Скорее! Все, все от смазки давай очищай!
Освободившийся от станин, рукавом обтиравший запаренный лоб, настырный,
шалый, неслух всегда, Пацан вдруг сейчас подчинился охотно. Даже кинул игри
во руку к виску:
-- Есть! Будет сделано!-- И, позвав за собой обоих грузин, легко бросился
к ящикам.
Занимался своим все это время и Ваня Изюмов. Сперва подивился, заняв
свое место левее замка, что на орудии не один, а два кронштейна и на каждом
прицел. Один, как и наш, горизонтальный, глядел в щитовое окно (Ваня тотчас
расшторил его), а другой, вертикальный, торчал выше щита и смотрел над ним,
через него.
"Вот это да!-- оцепенел, не поверил сперва.-- Я вчера единственного едва
не лишился, а тут целых два! Зачем? Для чего?"
Но раздумывать времени не было. И бесполезно. Ломай он хоть год свою
голову, не догадался бы все равно: и слыхом не слыхивал о панораме, о
бусоли, о стрельбе с закрытых позиций. Продолжая недоуменно коситься на тот,
что кверху торчал, над щитом, склонился к тому, который, как и на их
разбитой вчера "сорокапятке", глядел в оконце щита. И опять подивился. Такой
же вроде, как наш, да не совсем: окуляр резиновый, мягкий, фигурный, видно,
чтобы при выстреле, при отдаче не бил в глазницу и плотнее ее облегал. И
только приложился глазницей к нему, заглянул в прицел, так все точно, как
догадался, и оказалось. Увидел то же, что видел всегда и в своем: те же две
жирные черные линии крест-накрест и по ним небольшие штришочки -- деления.
Только само перекрестие в центре -- сам крест -- был не черным, а красным и
стекла не желтоватые, как у нашего прицела, а льдисто-холодные, чистые, даже
будто чуть-чуть с морским, синеватым, как в их Черном море, или с голубым
небесным отливом. И увеличивали вроде бы больше. А в остальном все, как в
нашем прицеле, даже маховички посередке и с разных боков.
А вот штурвалы ствола у нашей сидели иначе: тот, что работал на подъем
ствола, заметно выше сидел, чем тот, что работал на поворот. А на этой,
чужой на одном уровне были оба штурвала, и еще разбирайся, какой для чего?
Может, когда набьешь руку, привыкнешь -- оно и удобней. А пока одна только
путаница. Даже и хорошо, что еще не успел наловчиться, привыкнуть как сле
дует к своим, не выработалось еще слепого автоматизма, рефлекса.
Переучиваться сейчас было б трудней. И завертел, завертел, проверяя их и
себя, заработал чужими штурвалами. И хотя по уставу Ваня был сейчас старшим
здесь, за командира орудия, и, казалось, в первую очередь должен был команды
отдавать, распоряжаться расчетом, орудием, он с этой секунды обо всем другом
позабыл и занят был только одним: прицелом и штурвалами. Ибо хорошо понимал,
всем нутром своим ощущал, что кто бы там, пусть самый обученный, хоть семи
пядей во лбу командир, самые толковые команды ни отдавал, а стрелять-то
будет он. Он будет выцеливать танки. Он! Только он! От него, наводчика... От
него одного будет зависеть, мы их или они нас... Кто кого!
"Эх, наверное, надо бы мне,-- глядя тревожно, настороженно на Ваню
Изюмова, вдруг впервые пожалел инженер, что не он сейчас сидит за прицелом,
что не в его руках его собственная драгоценная жизнь, а в других --
какого-то там молокососа, трусоватого и жидковатого вроде и вовсе
еще сопливого и неопытного.-- И чего я тогда ускользнул, когда предлагали мне
наводчиком стать? А то сидел бы я сейчас за прицелом. Я, а не он". И чем
ближе надвигалась громыхавшая пыледымовая стена и чем яростней рвались
вокруг снаряды и мины, тем сильней сожалел об этом Игорь Герасимович. И
косясь недоверчиво, подозрительно на молодого напарника, волнуясь, страшась,
opnuphoek:
-- Смотри, Изюмов! Старательно, точно выцеливай! Не торопись!-- И с
трудом проглотнув, резко двинув острым выпирающим кадыком, пригладил
дрожавшим пальцем усы, невольно ладонь на грудь опустил, от молотобойного
биения сердца гудевшую колоколом.-- И ты,-- обернулся он к Яшке,-- начнется --
команды не жди. Сам, сам подавай. Все снаряды протер?
-- Все! Кончаем!-- непривычно послушно, с готовностью отозвался Пацан.
Так Нургалиеву, "курсанту" даже не отвечал. Тоже, видать, собрался,
напружился в ожидании танков и весь трепетал.
А штабной, припав на колено, напряженно вслушиваясь и всматриваясь
вперед все то время, пока расчет, как показалось ему, умело и слаженно
приводил орудие к бою, решал и уже решил для себя, что ему здесь больше
нечего делать, что он теперь будет только мешать. Да и зачем понапрасну
время терять и рисковать? Береженого бог бережет. У него своих дел по горло.
И дальше они могут быть еще поважней. Хотя что теперь могло быть важнее, чем
остановить, не пропустить в тыл немецкие танки? Сзади штаб, знамя полка,
командир... Взвод охраны там, все обозники, которых он сам же велел собрать,
особый отряд моряков, что прибыли с Каспия. И он, старший, отвечавший за все
это, обязан быть там. Там! А здесь он порядок навел. Пушка с расчетом
теперь. Ребята вроде толковые, дружные. И этот, усатик... Сойдет