Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
"Ствол,-- ударило Ваню догадкой,-- ствол пулемета! Немецкого пулемета!--
Внезапная радость... Да, радость, но вместе и страх, как молния прострелили
его. И тут же забота, тревога:-- Скорее, скорее!.. Ох, сумею ли я, попаду?.."
Заработал, заработал штурвалами, стал подымать "крест" прицела под цель.
Но не успел. Пулемет начал раньше. Задыдыкал вдруг, замолотил.
Эх, и там, в груде камней, гады, тоже увидели. Пушку нашу увидели. И им
видно в бинокль. Как раз, скорее всего, против них и выкатили русские пушку
на бугорок. Ствол-то вон... Вон, так и глядит прямо на них. И как вжарили
длинной очередью по орудию русскому. Задзыкали пули вокруг, запели слева и
справа, над головой, в землю рядом вонзались, тяжелыми молотками
забарабанили по стальному щиту. И, как и там, на нейтралке, с утра, когда
все, кому было не лень из фашистов, сыпали пулями вокруг него, снова будто
морозным скребком продрало Ванину спину, шилом сквозь череп пронзило,
поджались невольно, как ватные, ноги. И Ваню потянуло к земле.
Но взводный не дал.
-- Огонь, огонь!-- орал.
Голоколосский вогнал уже в камору снаряд. Инженера тоже тянуло к земле,
скукожился весь, вжал голову в плечи. На колени упал между станин, сзади
замка. Не положено. На ногах, в крайнем случае на корточках нужно. Чтобы
вертеться быстрей, если что. Но он пренебрег, иначе не мог: так само к земле
и тянуло.
-- Огонь!-- возмущенно взревел опять взводный, тоже уже -- под пулеметными
очередями -- прижимаясь к земле, к краю воронки.-- Скорей!
И Ваня в последний момент, как и давеча, будто снова с посвистом пуль
слыша и человеческий свист, смех, издевки, одолевая все это в себе, выполняя
приказ, нажал на рычаг.
Первый настоящий боевой собственный выстрел прямо-таки потряс его,
оглушил. Ваня и не думал, что их такая старенькая и небольшая пушчонка лупит
так звонко, резко и хлестко. Ничего себе "хлопушка". В уши словно вонзили
стальные клинки, топором по вискам. Разворотило все там. Он даже вскинул
руки к ушам, к голове, стал сжимать их, потряхивать легонечко ею, будто
освобождаясь от того, что проникло и в уши, и в мозг. Об опасности даже,
подстерегавшей его, позабыл, выставился неосторожно руками, плечом из-за
щита.
Где разорвался его первый настоящий снаряд и разорвался ли вообще, из-
за всего этого Ваня не увидел. А когда спохватился, уже поздно было. И
горько, очень горько стало ему: замешкался, растерялся, малость труса
попраздновал и вот результат -- промазал свой первый снаряд.
Однако не увидели разрыва и следившие за целью командиры. Лежа рядом, в
bnpnmje, Воскобойников и Нургалиев ругнулись в сторону мазилы-наводчика,
переглянулись с досадой: стрелок, мать его... Куда же подевался снаряд?
Впрочем, это лишь узбека смутило. И Ваню, и всех номерных. А "курсант"...
Хотя боевого опыта и он не имел, чистым "теоретиком" был, пусть и
незаконченным, недоучившимся, но по учебникам и из лекций, что успел
прочитать и прослушать в училище, кое-что все-таки знал. Да и успел все же и
на полигоне выпустить с десяток снарядов -- и прямой, и закрытой наводкой. И
смекнул сразу: первый выстрел по пулемету они сильно завысили. Настолько,
что черт-те куда снаряд унесло. Неправильно расстояние до пулемета
определил.
-- На два деления ниже!-- глянув снова в бинокль, моментально внес он
поправку.-- Гранатой!-- Но не успел еще вскинуть и руку, чтобы ею потом
рубануть по команде "огонь", как впереди что-то крякнуло -- дребезжаще,
развалисто, грузно, желтый дым взметнулся столбом, завизжали целым роем
осколки.
А Ваня, выполняя последний приказ, вращая уже снова штурвалы, ниже,
ниже тянул теперь "крест" и не видел впереди, очень близко желто-черно-
кровавого взрыва. Только грохот услышал где-то, будто бы рядом совсем, перед
орудием, за щитом...
А взводный и видел, и слышал. Ему теперь казалось, что он уловил перед
этим и нарастающий вой мины, устремленной к земле. И Нургалиев видел и
слышал этот неожиданный минный разрыв, и Голоколосский, и подносчик снарядов
Пацан, и направляющие -- осетин из Беслана Аккан Агубелуев, молодой, а уже с
заросшим черной щетиной лицом и такой же молодой и тоже щетинистый,
загорелый и черный музыкант из Вагаршапата Ашот Вараздян. Как и у взводного,
екнули и у них у всех, конечно, сердчишки. Всему живому хочется жить --
помирать не хочет никто. Но заподозрил неладное, очень опасное... Мелькнула
догадка опять лишь у взводного. Больше покуда ни у кого. Из всех здесь он
один только знал (опять же теоретически, только по книгам, по лекциям, но
все-таки знал), что такое артиллерийская "вилка". Когда недалеко впереди с
кряканьем разорвалась мина и полетели тучей осколки, мысль о "вилке", о том,
что вот-вот грохнет где-то рядом опять -- эта мысль проскользнула внезапно,
сама по себе. И теперь Воскобойников ожидал с напряженной тревогой, что
будет дальше. И будет ли. И оттого отдал команду -- "Огонь!" -- возбужденно,
нервно, отрывисто.
Пушка выстрелила во второй раз. Словно парус в шторм на ветру полоснул.
Но намного громче, сильнее. Однако снаряд теперь угодил в подножие груды
камней. И когда Ваня увидел это, сразу увидел (на этот раз жадно,
нетерпеливо туда, в цель смотрел), тотчас же, сам уже, без командира
сообразил, что на этот раз он, напротив, немного занизил. "Но почему? --
мелькнуло.-- Постой, постой, почему, собственно, я? Вовсе не я, может быть, а
Воскобойников, взводный занизил. Он команды ведь отдавал, а я только точно
их выполнял. -- Но тут же резануло сомнение: -- А точно ли? При зачумленности
своей, напряжении, спешке... Ведь мог и сам напортачить, сбиться в делениях,
неточно "крест" на цель наложить". И снова тошно, страшно стало ему. Неужто
он это, он?.. Снова он! Два снаряда, и оба черт знает куда. И, винясь,
страдая, жаждая, прямо весь вожделея исправиться, поскорее как-то себя
утвердить, поверить в себя, быть довольным собой, просто спасти себя, сбив
поскорей пулемет, с тоской еще плотнее прижался глазом к окуляру прицела,
который забыл, который нашел, который принес, из-за которого чуть уже было
не сгинул. Да он просто прилип к окуляру прицела. Тронул легонько, очень
легонько штурвалы. Даже он, неуч, профан, стрелок -- так, плюнуть только да
растереть -- даже он и то каким-то чутьем, тонкостью юной своей, обнаженными
нервами, захлестнувшими его болью, страданием и тоской догадался, почувство
вал, сообразил, что тут немножечко надо "крестик" поднять. Ну, чуть-чуть, на
какую-то долю деления -- раз снаряд их под груду камней угодил, под самую
груду.
"Ну,-- просил сам себя, свои руки, умолял просто он,-- немножко, немножко
совсем!-- И дрожа, трепеща весь, забыв обо всем, об опасности позабыв, не
повел, нет, не стал штурвалы вращать, а чуть-чуть ударял ладошкой по
psjnrje, только по левой, верхней, что работала по вертикали, на спуск и
подъем.-- Чуть-чуть... Осторожно, легонечко!"-- Еще до того стал вращать, как
начал отдавать новый приказ Воскобойников.
-- Моя давай, моя!-- рванулся к орудию из воронки узбек. Он сразу же, как
только наводчик запустил первый снаряд в "молоко", хотел ринуться к нему,
оттолкнуть Изюмова от прицела и усесться самому за него. Понимал, конечно,
что за щитом, у прицела опасней. Намного опасней, чем лежать в воронке и
управлять огнем орудия со стороны. Но он привык рисковать -- еще там, дома, в
крутых и глухих отрогах Таласского Алатау. Собственно, каждый молодой
необъезженный жеребец -- это риск. Было в жизни бывшего коневода, объездчика
много и других опасностей. И он, как ни был молод еще, научился уже
относиться к ним спокойно, расчетливо и теперь сразу смекнул, что плохая
стрельба неподготовленного наводчика грозит им всем и ему самому
неприятностями значительно худшими, чем риск, который он возьмет на себя,
если, отбросив его, сядет сам за прицел. В себе же он был уверен, чуял, что
первым же снарядом собьет пулемет. И порывисто рванулся к краю воронки.
-- Моя, моя давай!-- лихо бросил он Воскобойникову.
Но тут как раз опять грузно, развалисто хряпнуло. Но не впереди, как до
этого, а сзади уже.
-- Ложись! -- схватил отделенного за ремень, дернул снова в воронку его
Воскобойников. Метнул взгляд назад, на новый минный разрыв. И понял: "Все,
вилка, кажется. Влипли. Неужели конец?" И, сглотнув с трудом, с сухим комком
в горле, с внезапно прокатившимся по спине холодком, отрывисто крикнул
Казбеку:
-- Поздно! Ложись!
Третья мина обязательно шлепнется где-нибудь рядышком. Если, конечно,
не самое худшее -- не точно в орудие. "И где он, корректировщик проклятый не
мецкий, сидит? Трахнуть бы сперва по нему из орудия, а потом по пулемету
уже. Но где он? Быстро же, падлы, сработали, быстро,-- подумал с тоскою
курсант.-- Только выкатили орудие на бугорок, только два раза пальнули -- и
все, уже в центре вилки. Классической вилки! Ничего не скажешь, метко,
падлы, стреляют, симметрично мины легли. Что же, что же, черт возьми,
делать?"-- соображал лихорадочно Воскобойников.
Хорошо бы, конечно, убрать немедленно пушку. Но поздно, поздно уже. За
четверть минуты, которой хватит с лихвой, чтобы немецкие минометчики
скорректировали завершающий выстрел, нет, не успеть. Ни за что не успеть. И
станины у пушки свести не успеть. Даже подхватить ее не удастся. Убрать бы,
упрятать в окопы, в воронки хотя бы людей. Но приказ... Приказ! Пулемет все
строчит и строчит. Жить не дает здешней пехоте. Да и расчету... Как теперь
выскочить из-за щита?
"Э-эх,-- сжал "курсант" невольно челюсти и кулаки,-- вот и прямая тебе...
Вот она, прямая наводка. В первый же день, в первый же час... И так глупо,
бесполезно влипнуть!" Но тут же мелькнула надежда, извечный русский "авось
да небось": а может... вдруг пронесет? Трехснарядная "вилка" -- это удача,
считай, идеал. По расчетам, что еще делал в училище, по рассказам бывалых,
случается, не удается уложиться и в полдесятка снарядов. И с отчаянием и все-
таки смутно надеясь, веря, что, может, и обойдется еще, пронесет, вырвался
Илья Воскобойников из воронки по пояс, вскинул призывно рукой, закричал:
-- Треть деления выше! Скорее, скорее!.. Гранатой! -- Даже и тут, и
теперь не смог оторваться от заученной формулы он.
Но Ваня и сам уже... По наитию, по какому-то счастью... Влюбленным,
дуракам и пьяным везет, говорят. "Крест" уже как раз так и лежал: на треть
деления точно на цели -- на резкой, жирной, черной железной черте в серых
камнях.
"Угадал!-- пронзило восторгом, счастьем Ваню Изюмова.-- Вот так! Как и
взводный! Порознь!.. Каждый отдельно!.. А одинаково!.. Как сговорились. Ну
сейчас, сейчас я его!.." И только услышал, скорее почуял, как от дрожавших,
трясущихся рук инженера, влетев с лязгом в казенник, снаряд автоматически
защелкнул за собой клин замка, и сам, уже не слыша, да и не слушая, не
нуждаясь больше в командирской команде, Ваня ослепленно, страстно нажал на
p{w`c.
Увидел... На этот раз отчетливо, ясно увидел, как там, точно в той
точке, к которой секунду назад и прилип черненький махонький "крестик"
прицела, вдруг взметнулось все вверх, разлетелось в куски, затянулось сизым,
клубившимся дымом. И не успел Ваня первую свою победу, первую свою военную
радость вполне осознать, пережить, упиться ею сполна, как все для него
провалилось, исчезло в оглушительном грохоте, в глаза плеснуло огнем, в нос,
в рот, в легкие ударило ядовитой отвратительной гарью -- будто луком,
чесноком перегнившим, прелым чем-то. И он повалился на станину, на землю,
под щит.
Пришел в себя Ваня минут через пять. Был весь словно раздавлен, голова
как котел, в ушах, во рту клейкая каша, кисея на глазах, руки и ноги, все
тело безобразно, безудержно трясутся, дрожат. Бросил вокруг обалделый
затуманенный взгляд. Пушка лежала на боку. Правое колесо словно скомканный
блин, решетом -- неприкрытый щитом кожух противооткатника. И масло из него,
словно из лейки, упругими золотистыми струями. Дым кругом, редкий уже, но
все еще кислый и въедливый. И -- никого. Только Голоколосский и Огурцов. И
тоже бледные, зачумленные. Тоже трясутся, дрожат.
И Нургалиев кричит из воронки:
-- Взводный! Ай, ай, ай!.. Зачем так, Илюша? Зачем!
Потом, позже, когда, пригибаясь, хоронясь от вражеских глаз, снарядов и
пуль, подбежали пехотинцы, а затем и сестра и разобрались во всем,
оказалось: "курсант" (голову осколком ему оттяпало как топором) -- наповал;
Нургалиева зацепило пониже спины -- кровью налило ботинки, обмотки, штаны;
Агубелуеву навыпуск кишки (тоже ясно всем -- не жилец), а Ашоту перемололо
руки и ноги. Жить будет, возможно, но не музыкант, не человек уже, а дышащий
и страдающий вечно обрубок.
Только трое -- Ваня, Голоколосский, Пацан -- всего-то они и остались. Как
прикрыли их от осколков и ударной волны колесо и вся правая сторона
стального щита, а также казенник и свисавший уже в это время вниз стальной
клин замка (тоже встал между ними и смертью), так только они трое,
оглушенные, одуревшие, а живые все же остались. Ни единой царапины, только
небольшая контузия. Целый день потом приходили в себя. Да и сегодня еще не
совсем отошли: и слышат, и видят как будто бы хуже, и трещит, болит порой
голова.
Да и ездовой из их расчета еще, Лосев, остался -- в обозе своем. Так,
наверное, там и сидит. В общем, четверо из всего отделения. Остальные -- в
первый же день, в первый же час...
Запасного орудия не было. Какое там запасное... Основных не хватало:
остальные три расчета из их батареи, наверное, тоже сидят сейчас где-нибудь
с пехотой в окопах. Так что, пока не доставят новой пушки со склада, если
там она еще есть, отправили их -- Пацана, инженера и Ваню во второй эшелон,
штаб полка охранять. Вот и сидели в окопах со взводом охраны полкового капэ,
на зависть всем остальным, всем тем, что остались на передке.
"x x x"
-- Кто батарейные здесь? Кто наводчик?-- все еще бегал тревожно по
брустверу и взывал к сидевшим в траншее солдатам штабной -- в истоптанных
командирских сапожках, с тремя "кубарями" в петлицах, и с "пэпэша" на груди.
Ваня еще пуще прижался к окопной холодной стене, уставил в нее, боясь
себя выдать, растерянный, ускользающий взгляд, напрягся весь, съежился.
Думал, все, повезло, чуть ли не до самой победы прописался у штаба. Ан
нет... Выходит, конец его счастью, везению. Все, отсиделся. Еще не прошел,
еще до сих пор гудит в ушах, в голове, отдается во всем теле опустошительный
минный разрыв, еще стоят в глазах те, что вчера полегли,-- искромсанные, в
лужах крови, неподвижные, а его, Ваню, уже снова туда, на погибель, на
смерть. Где же справедливость? Где? Ведь есть еще три расчета! И они еще не
стреляли, не побывали там! Вот их... Их ищите! Их гоните туда! Но тот, с
"пэпэша" на ремне, с "кубарями" в петлицах, остановился на бруствере -- как
раз ну точно над Ваней. И как узнал? Как? И смотрит, смотрит на Ваню --
bmhl`rek|mn, пристально, норовит ему прямо в глаза.
И Ваня еще пуще прижался к сырой отвесной стене, как приклеился к ней,
вдавился в нее. Почти не дышит. Зажмурился.
-- Ага, вот ты где?-- не то показалось Ване, не то взаправду крикнул ему
сверху штабной.-- Я ищу тебя тут... А ты... Скрываться! От солдатского долга,
от боя увиливать! Я ведь предупреждал... Хватит! Под трибунал!-- И вдруг
стремительно, жадно ухватил Ваню за шиворот.
Ваня рванулся. Но тот цепко держал, словно клещами. И Ваня от обиды и
страха взревел:
-- Зачем? Не надо, не надо меня! Не хочу! Пусть другой!-- невольно в
ужасе вскинул рукой, размахнулся невольно.
-- Нас, нас ведь ищут!-- со всей силой схватил, тряс его за плечо
Огурцов.-- Тебя ищут!
"А-а... Так это Яшка, Пацан... Не штабной... Штабной вон, на бруствере,
наверху. Все равно,-- отдалось отчаянием в Ванином сердце. И как ножом по
нему: -- Нельзя, нельзя дальше так -- таиться, молчать... Нельзя!" Вдруг снова
запавшие неподвижные глаза при-морца увидел, услышал его спокойный
убежденный призыв: "Смолоду честь береги. Смолоду! Это самое главное --
честная, чистая жизнь! Понят дело? Вот так! Самое главное!"
Перед глазами опять эти двое возникли: тот, что сам себе могилу копал,
и свихнувшийся, тощенький и белобрысый, что от расстрела в степь бежал. И
эти, что сорвались с передовой, а сейчас бездыханные валяются перед
траншеей, которых из пистолетов уложили очкарик, штабной и сам комполка. И
забегал, забегал в смятении Ваня глазами. Встретил глаза Пацана -- нахальные,
озорные всегда, а сейчас тоже недоуменные, в ожидании: чего, мол, тянешь,
Ваня? Кличут, ищут ведь нас, а ты почему-то... Ведь ты за командира сейчас.
А молчишь... Вот я сам сейчас, сам...
-- Ну сколько можно?-- потребовал, чуть ли не взмолился снова штабной.--
Кто батарейные здесь? Кто здесь наводчик?
Ваня не выдержал. Сжавшись весь, через силу, едва ворочая немеющим
языком, прохрипел:
-- Я,-- как бросился в омут башкой.-- Я... Трое нас здесь.
С "кубарями" остановился. Замер на миг. Развернулся. Два-три прыжка -- и
вот он опять возле Вани, у края окопа, над ним.
-- Ты?-- сверху недоверчиво уставился он на побледневшего молодого
солдата.-- А остальные?
-- Вот,-- чуть слышно прошелестели обсохшие Ванины губы,-- подносчик
снарядов,-- кивнул он в смятении на Пацана. На инженера потом:-- Замковой, за
ряжающий.-- Поперхнувшись, сглотнул.
"Эх, дурак! -- сплюнул досадливо, в сердцах инженер.-- Потянуло тебя за
язык!-- Раздраженно пригладил пшеничные, даже в походе и здесь, на передовой,
не успевшие запуститься и захиреть аккуратные небольшие усы, чубчик льняной
над залысинами, мрачно, угрюмо поднялся с траншейного дна, оправил слегка
гимнастерку.-- Дурак,-- снова окатил он презрительным взглядом наводчика,
сплюнул так же презрительно,-- теперь нас снова туда".
И, как бы подтверждая его правоту, штабной тут же решительно, даже чуть
злобно, отрывисто рявкнул:
-- За мной! Живо, живо! Бегом!
Ни выговаривать, ни угрожать больше не стал: не до того, видать, каждой
минутой дорожил. Только это крикнул: "За мной!" -- и побежал вверх, по склону
оврага, вскинув и прижав к груди автомат. Не поворачиваясь, не проверяя:
бегут ли за ним или нет. Должны. Обязаны были бежать. Пусть только попробуют
не побежать. И как пришпарит на своих худых и долгих ногах, в истоптанных
хромовых сапожках. Будто не бой, не враг, не опасность ждут его там,
впереди, а мир, тишина -- финиш желанный, победный. Жизнь их там ждет.
Следом за ним, зажав в руке карабин, сорвался Пацан. Пехотинцы -- с
полдесятка дружных, грязных, натруженных рук прямо-таки вышвырнули его из
глубокой траншеи. Как из катапульты взлетел. Приземлился на четвереньки на
бруствере. Тотчас вскочил на ноги и за штабным -- на своих коротких и
кривоватых, но борзых, где-то, когда-то уже набеганных сильных ногах. На
psj`u подняла из траншеи пехота и Ваню -- торопливо, с готовностью: не дай
бог, передумает, вернется назад командир и еще кого-нибудь вместе прихватит
с собой. И спешила, спешила, старалась пехота: поскорей бы избавиться от
тех, кого он искал -- так упорно искал, нашел наконец и теперь поспешно,
упрямо повлек за собой.
А инженер... Нет, этот никому не позволил себе помогать. Какой