Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
Александр Круглов
Сосунок
---------------------------------------------------------------
М., Советский писатель, 1988.
Origin: http://navsegda3.narod.ru, navsegda3@narod.ru Ў http://navsegda3.narod.ru
OCR, spellcheck - Viat viat@pisem.net
---------------------------------------------------------------
А.Г.Круглов, НАВСЕГДА. Повести и рассказы
Трилогия участника Отечественной войны Александра Круглова включает повести
"Сосунок", "Отец", "Навсегда",
представляет собой новое слово в нашей военной прозе. И, несмотря на то что
это первая книга автора, в ней присутствует глубокий психологизм, жизненная
острота ситуаций, подкрепленная мастерством рассказчика.
М., Советский писатель, 1988.
В сборник вошли также рассказы
"Танк", "Труба", "Разгулялись", "Порог", "Крохаль", "Развод"
Незабвенной Люсеньке --
жене и матери, человеку и гражданину --
посвящаю эту книгу.
До конца августа сорок второго по всему Кавказскому фронту шли
непрерывные упорные бои. Фашисты рвались к нефти, к богатствам Советского
Закавказья, Ближнего и Среднего Востока, на соединение с армией союзнической
Турции.
В эту грандиозную операцию под кодовым названием "Эдельвейс" гитлеровцы
бросили танков в девять раз больше, чем здесь было у нас, самолетов -- в
восемь, артиллерии -- в два. И даже в солдатах был у них полуторный перевес.
(Из истории Великой Отечественной войны).
И дрогнули наши у небольшого горного городка Малгобек. И побежали --
нервишки у кого послабей. Те в основном, которых лишь накануне второпях
призвали в армию и сразу, не успев научить воевать, направили в маршевый
полк; трехлинейку, подсумок с патронами в зубы -- и в бой.
На беду свою драпали вниз по овражку. Нарвались как раз на капэ.
Оттуда -- штабные.
-- Стой!-- во всю глотку.-- Назад!
Какое там... Бегут -- кто в одиночку, кто по двое, по трое, целыми
группками. Что им штабные? Эти лишь пистолетами машут, кричат -- пусть не по-
местному, непонятно тоже, но все же привычно, по-русски. А немцы -- как лают:
отрывисто, жутко, хуже собак. В полный рост в атаку идут, поливая из
автоматов свинцом прямо от бедер, кромсают в ошметья снарядами, танками
давят. Страшнее фашистов сейчас зверя нет.
И тогда из командного пункта (в три наката блиндаж, сверху слой сухого
летнего дерна) выскочил сам комполка.
-- Назад!-- взревел.-- Убью! Ни шагу назад!
Все одно... Бегут ошалевшие, все позабыв, не чуя ног под собой.
И -- две шпалы в петлицах, высоченный, плотный и грузный, словно
бетонная балка в плечах,-- подняв над головой "тэтэ", давай остервенело
стрелять. Широкое, блином лицо его налилось, храп изо рта, трехэтажный
яростный мат.
Видя, как решительно действует батя, и штабные последовали за ним.
Особенно старался невысоконький, полненький, в новенькой шерстяной
гимнастерке и очках на темных суетливых глазах.
-- В окопы! Назад!-- повторяя за комполка, рвал он истошно свою охрипшую
командирскую глотку.-- Ни шагу назад!-- так же размахался вовсю пистолетом.
Стреляли и здесь.
Беглые дрогнули, заметались растерянно. И повернули обратно. А кто,
вконец одурев, залег прямо здесь, у капэ, на избитой и тут снарядами,
минами, пулями голой иссохшей земле. Иные даже успели свалиться в траншеи
охраны штаба полка. И, как палки, выставили в беспамятстве в сторону
наседавших немцев дрожавшие в руках винтовки. Хоть немного, а все-таки
дальше от переднего края. Там -- сплошная стальная метель, валят стеной на
тебя фашисты проклятые. Там кровь, страдания, смерть.
Ваня Изюмов пораженно смотрел на то, как возвращали в траншеи бегущих.
Вспомнил расстрел дезертира на марше. Как и тогда, снова леденящий ужас
пронял, пот холодный -- от макушки до пяток, стал белым как мел, опять
неудержимо мелко затрясся. Невольно вжался всем телом в земляную отвесную
стену окопа, ухватился за нишку, что сам своей солдатской алюминиевой ложкой
выскреб под пару лимонок и обоймы с патронами. Замер. Затих. Онемел.
"Господи! Что же это такое?-- так и билось, и билось в потрясенном юном
мозгу.-- Как же так можно? Чтобы свои стреляли своих! Да нет же, нет! Да не
может этого быть!"
Но это было... Было! Совершалось перед его распахнувшимися,
g`qrejkemebxhlh в изумлении глазами. Да вот, вот они, что бежали, а теперь
лежат неподвижно безобразно бугрятся перед окопами в пожухлой траве. Только
одно, казалось, так и гвоздило каленым железом, так, ослепляя, и направляло
действия тех, кто не давал разрастись возникшей было панике. Одно: день или
ночь, тьма или свет, смерть или жизнь -- народа всего, государства, страны, в
отдельности каждого. Каждого! От велика до мала: женщин, детей, стариков!
Она, эта жизнь, и карала сейчас беспощадно слабодушных, защищала себя всеми
возможными и невозможными средствами. И взывала... Ко всем взывала: постойте
за меня! Ради нее и творилось все это вокруг, ради нее всех сюда и согнало.
Всех, всех, кто только мог держать в руках боевое оружие. Если не ковал для
фронта его или где-нибудь уже не сражался. И новобранцев, и этих штабных с
командиром полка, и Ваню сюда -- Ваню Изюмова, еще мальчишку совсем, жалкого,
прямо из-под крылышка мамы, из-за папиной широкой спины, со школьной скамьи,
и -- в кровь, в пекло и тлен.
Одолевая смятение, Ваня вскинул глаза.
Вон еще кто-то с переднего края бежит -- сломя голову возбужденно руками
размахивает. И тоже как раз на капэ -- длинноногий, худой, в истоптанных
хромовых командирских сапожках.
-- Танки!-- крикнул хрипло и сорванно, взмахнув, показал костлявой рукой
туда, откуда бежал.
-- Назад!-- рванулся наперерез и ему командир, снова задрал вверх
пистолет.-- Убью!-- И замер, язык прикусил. Приспустил пистолет. Да это же
свой, один из штабных, помощник его -- ответственный за охрану знамени в
штаба полка, без фуражки (зажата в руке), нараспашку воротник гимнастерки,
лицо словно мел.
-- Танки!-- приближаясь, опять крикнул тот -- три кубаря на петлицах,
через плечо автомат.-- Я пушку, пушку там!..-- споткнулся, руками взмахнул,
едва не упал.-- Трофейную! Тут недалеко! Штаб прикрывать!
Комполка не понял. Остановился. Думал, доложит подробнее. А тот... Не
признал как будто его. Устояв на ногах, дальше пустился.
-- Стой!-- потребовал командир. А длинный, тощий будто и вовсе не слышал.
Только добавил, поравнявшись:
-- Пушку, пушку достал!-- Возбужденно, торжествующе крикнул:-- Трофейную!
У соседей достал! Расчет нужен! Нужен наводчик!-- И мимо, мимо, бегом, словно
и не было здесь старше него, не обязан отдавать ему честь, все точно и четко
докладывать.
Комполка хоть и крут, решителен был, но и трезв, и умен. "Знать, так
нужно,-- подумал,-- неотложное что-то гонит его.-- И не стал его больше
удерживать. Проводил только бегущего тяжелым, словно в спину толкающим
взглядом. Огляделся вокруг. Нет, никто уже не бежал. Вздохнул облегченно. И
принялся заталкивать "тэтэ" в кобуру. Подумал:-- Дай... Только дай хоть
одному малодушному с поля боя бежать. Хоть одному... Только дай! Так они...--
И, представив себе, что тогда может случиться, тогда и его могут к стене, по
тряс, как кувалдой, массивным увесистым кулаком. С отвращением сплюнул.--
Руки, душу пришлось из-за вас, мерзавцы, марать. Из-за вас!" Брезгливо затер
сперва только правой, а потом и обеими ладонями о новое диагоналиевое сукно
галифе. Секунду, другую еще постоял, постоял, оглядываясь и прислушиваясь к
грохоту нараставшего боя...
Не первый раз уже пытались фашисты на этом участке рубеж наш прорвать --
на стыке двух сформированных наскоро, кое-как оснащенных пехотных частей. И
вот сегодня прорвали. Правда, пока только первую линию. Но вот-вот докатятся
до второй. Беспокойство, тревога еще пуще прожгли командира полка. И он
широко, размашисто зашагал назад, к блиндажу, к своему командирскому пункту.
Оттуда позвали как раз:
-- Телефон! Товарищ командир!-- прихрамывая легонько, -- выскочил из окопа
связист -- коротышка совсем, в грязной, накинутой прямо на плечи шинели.--
Четвертый, Леонтьев звонит!
-- Чего ему?-- пробасил, заторопившись на зов, командир.
-- Танки в батальоне уже! И самолеты опять! Людей почти нет!
К блиндажу подскочил и этот уже -- полненький, невысокий, в очках. И
merepoekhbn, по-прежнему суетясь, стал причитать:
-- Пора, пора матросов... Матросов, матросов надо вводить! А то
прорвутся сюда!
-- Не паниковать! Рано матросов!-- тяжело, по-бычьи содрогаясь на бегу
всем своим крупным, налитым упорством и мощью недюжинным телом, чуть не
подмял его под себя комполка.-- Тыловиков сперва мне. Тыловиков! Ездовых,
поваров, всех снабженцев, старшин! Всех, всех под ружье!-- резко отрубил он
увесистым кулаком.-- А матросов... Смотри мне! Без моего приказа матросов не
трогать! Их в последнюю очередь мне!
В самый последний момент!-- И по каменистым сыпучим ступеням вниз
скатился, в блиндаж.
А в очках, в новенькой, несмотря на жару, застегнутой на все пуговицы
гимнастерке, уже суматошно, просительно призывал:
-- Связной! Морошкин, Морошкин! Да где ты там?.. Связного ко мне!
И, не дожидаясь, пока тот появится, ринулся сам к аппарату -- тут же,
над ступеньками, в нишке окопной стоял. Завертел рукоятку, трубку сорвал с
рычагов. Стал в нее что-то орать.
Тем временем тот, с автоматом и с "кубарями", что сверху бежал, с ходу
выскочил на бруствер траншеи взвода охраны и рысцой, подпрыгивая, затопал по
рыхлой, еще не слежавшейся известково-белой земле, проваливаясь в ней своими
легкими, истоптанными вконец сапогами, осыпая в траншею, на дно, на головы и
спины солдат комья земли и камней. И продолжал на бегу истошно орать:
-- Артиллеристы!.. Кто артиллеристы, батарейные здесь? Расчет нужен!
Нужен наводчик!-- Кинул рукой в сторону кипевшего в лязге и грохоте уже
близкого боя, остановился, ожидая ответа.-- Ну, живо, живо! Кто здесь из
пушки умеет стрелять? Из противотанковой пушки!
А там, куда он показывал, будто вулкан клокотал. По краю неба, в тучах
дыма и поднятой в воздух земли носились, взмывая и падая, с воем какие-то
черные тени. Со склона овражка, где закопался капэ, видать их было плохо.
Однако известно какие: "юнкерсы", скорее всего, а может, и "мессеры". Бой
все ближе, громче ревел, накатывал, словно горный неотвратимый обвал. Вот-
вот сюда докатится, до капэ. И сжимались, сжимались сердца у солдат взвода
охраны: неужели не сдержат их там -- на первом, на промежуточных рубежах,
прорвутся и сюда фашистские танки? И бились, бились в них, собирая все силы
измотанной плоти, всю изворотливость и ловкость ума, исступляя все чувства,
уже устоявшиеся и привычные для каждого,-- ожидание, неизвестность и страх. И
все, все подчиняя себе -- все! -- как всегда, побуждали их упорно и жадно
искать небезопаснее, ненадежнее место. Но, конечно, лишь до дозволенной,
допустимой приказом и долгом солдатским черты. Если не хочешь и ты быть
расстрелянным. И верилось, очень верилось, что нет, не прорвутся фашисты
сюда, что кто-то другой их там остановит. И это, думалось, счастье, удача,
что мы попали нынче сюда, в охранение штаба полка и не всех нас, не всех,
слава богу, а лишь батарейных, артиллеристов разыскивают. Только их, чтобы
немедленно бросить в кипящее уже близко сражение. Всезнайка бежит, а
незнайка лежит... Вот и пускай туда их -- этих, которые из пушки умеют
стрелять, которых разыскивают. Прямо сейчас, из этой, покуда безопасной,
спокойной траншеи и -- в самое пекло. А мы, пехота ружейно-обмоточная, крысы
окопные,-- мы повоюем пока лучше здесь, у капэ. А с "кубарями" злее еще:
-- Ну, живо, живо! Признавайтесь!-- орал во всю глотку.-- Кто батарейные
здесь, кто здесь наводчик? В траншеях застыли. Молчок.
-- Трое, трое вас здесь! Или сколько вас там?.. Из батареи которые!
Найду все равно!
Нет, не признается никто: никто не хочет по своей воле под пули,
снаряды и танки.
-- Ну, смотрите! Сам отыщу,-- резко вскинул рукой, пригрозил притихшим в
траншеях солдатам штабной,-- хуже будет. Под трибунал!-- Помолчал, ожидая:--
Так все же, кто батарейные здесь, кто здесь наводчик?
"Я, я ведь наводчик,-- резануло болью, страданием Ваню.-- Я! Кто же еще?--
Оглянулся украдкой, потерянно.-- Да, меня, меня это ищут. Нас всех!"
Хотел назваться уже. Раскрыл было рот. Но не решился, не смог, не нашел
b себе силы. Затаился пуще еще. Промолчал. Совсем съежился, сжался в
комочек. "Ну чего, чего им надо еще от меня? Не хочу я туда! Не хочу!--
казалось, готов был с отчаянием выплеснуть Ваня из самого сердца. -- Дайте
мне отдохнуть! Я покоя хочу! Домой хочу! Подальше отсюда!.. От смерти по
дальше, от снарядов и пуль. Помыться, поесть бы сейчас, выспаться всласть...
И с книгой, у лампы настольной -- на всю бы ночь напролет, до утра. Или в
кино. А то и в парк... А можно и к морю, и в горы, и в лес. Эх бы, как
прежде!.. Свобода, простор! Никакой опасности, угрозы тебе. Никаких тебе
приказов и командиров. Сам себе командир. Мать, правда... Почище иного тебе
командира -- вездесущая, экономная, строгая. Зато справедливый, мудрый,
добрый отец. А теперь... Как пес теперь -- на короткой железной цепи.
Голодный, побитый, бесправный. Виноватый кругом. Всюду, всем только
обязанный. И ни шагу в сторону, никуда. Только туда, куда тебя гонят: под
снаряды, под пули, под танки -- на погибель, на верную смерть".
-- Кто здесь наводчик?-- как ударило Ваню опять, как по горлу ножом.
Ваня метнул подавленный взгляд на замкового Голоколосского -- усатого,
уже с залысинами и с загорелой проплешиной в мочале редеющих сивых волос,
жесткого, осторожного, хитрого. Вот он, рядом, в трех шагах на дне окопа
сидит. Худой, высокий -- он даже сидя дотягивается залатанной беззвездной
пилоткой (не потерял звезду, нет, просто не выдали, не нашлось для него) до
верхнего среза довольно глубокой траншеи. Тоже, как и Ваня, настороженно
съежился, молча сидит, глядит таким же напряженным, выжидательным взглядом.
И, как и Ваня, не спешит выставляться, не хочет заявлять о себе. Ему-то чего
вперед лезть? Изюмов, наводчик, и то не лезет, молчит. Хотя по боевому
уставу, когда нет командира орудия, именно наводчик замещает его.
"Он и решает пускай. Если что, ему отвечать. А я... Я заряжающий,
замковой,-- обманывая, утешая себя, хитрит сам с собой инженер.-- Моя хата с
краю... Что приказывают, то и делаю. И вообще, сначала надо было нас как
следует обучить, вооружить, обмундировать, дать командиров толковых... А
потом уже и в бой посылать, приказывать нам. Разве так к войне надо было го
товиться? Ведь ждали, ждали ее! Кричали о ней! А с чем, как встретили
фюрера? Куда там глядели? -- И, словно щитом прикрывшись таким оправданием,
Голоколосский тоже таился, помалкивал. И выжидал, как поступит наводчик.--
Неужели признается, выдаст себя? Да нет, что он, дурак: самому лезть на
рожон". И незаметно косился в сторону Изюмова блестевшим, пылавшим
лихорадочно глазом. Раза два привычно презрительно сплюнул сквозь редкие,
уже желтевшие зубы и еще крепче и горше их стиснул.
* * *
Инженер по образованию Игорь Герасимович Голоколосский служил на
гражданке снабженцем большого машиностроительного объединения, постоянно
находился в разъездах, то пристраивал, то, напротив, выколачивал разные
механизмы, детали, узлы, встречался со всевозможными специалистами,
убеждал, отбивался и нападал. И хотя далеко еще был не стар (только-
только перевалило за тридцать), научился тонко чувствовать и понимать
людей, ловко ориентироваться и умело держаться при всех обстоятельствах.
Призванный в армию неожиданно, прямо из командировки, без всякой воинской
подготовки, в рядовые попал. И тем утешал себя, что так никакой
ответственности тебе, заботишься лишь о себе. И поелику было возможно,
заботился: не выставлялся, ловчил, других, где удавалось, вместо себя
подставлял, а то и резко, решительно резал, на молодых сослуживцев своих
наседал. Страхи же свои скрывал, не выказывал.
А Ваня Изюмов... Этот совсем, ну совсем не умел постоять за себя, был
перед всеми как теленок покорен, ни от кого ничего не таил. Да ему, словно
стеклышку чистому и прозрачному, и нечего было скрывать. И только попал в
орудийный расчет, во взвод, на батарею, так перед всеми сразу весь и
раскрылся. Как на ладони перед всеми предстал.
Было это, наверное, в крови у него: и от уссурийских таежных прадедов,
дедов, от бескрайних и чистых дальневосточных просторов, впитанных им еще в
ранние детские годы; и от безудержных всеобщих надежд и вольницы двадцатых
cndnb, когда отец его, в гражданскую войну партизан, соратник Шишкина,
Федорова и Лазо, а после нее -- руководящий партийный работник на угольных
копях Приморья, где можно, постоянно, повсюду таскал Ваню с собой. Потом,
когда закончил красную профессуру, был отозван на преподавательскую и
лекторскую работу в Москву, а мать учила в школах русскому и литературе. Но
внезапно и серьезно заболела дочь -- первый ребенок в семье -- и ради нее вся
семья уехала в Крым.
Здесь и рос Ваня, не ведая житейского лиха: все для него было лишь
учебой, забавой, игрой. Глядя на отца, философией и историей в последнее
время увлекся. О столичном университете мечтал. И если задумывался серьезно
над чем-то, то больше над книгами, над общими, отвлеченными, не его
собственной кровью и болью терзавшими душу проблемами. А до заурядных,
повседневных житейских человеческих отношений и дел еще не дорос. Да и
вообще, наверное, еще не созрел. Тем более не был готов ко всему тому
необычному, ненормальному, грозному, что явила ему внезапно война.
Когда он, этот фронт, стал подкатывать к Перекопу, отец вступил в
ополчение. А больную подросшую дочь, двоих сыновей и жену, в спешке собрав
кое-как, чуть ли не последним эвакуационным составом отправил в предгорный
Кавказ. Здесь оп не раз подлечивал по санаториям свое надорванное в прошлом
сердце. Ему очень понравились эти края, постоянно расписывал. Расхваливал
их: и богатство природы, и щедрость людей, и их изобильную жизнь. Думал:
отсидится там семья его до скорой победы. Но гитлеровцы на следующее лето
прорвались и туда -- на просторы Дона, Ставрополья, Кубани.
Чтобы не остаться под немцем, мама, младший брат и сестра решили срочно
дальше -- за Каспий, в Казахстан ехать. А Ваню, с такими же, как и он,
сосунками--десятиклассниками, не успевшими и аттестатов получить, забрали в
торопившийся мимо их станицы на фронт маршевый полк. Не оставлять же
фашистам юнцов. Тем более что у иных и срок призывной подходил. А иные и
года прибавили себе, насмотревшись лихих победных фильмов -- "Истребители",
"Три танкиста", "Если завтра война", мечтая о подвигах, о геройстве.
В первый же день расписали пацанов по взводам, в солдатскую форму
одели, каждому -- красноармейскую книжку, подсумок с патронами, карабин.
Возле полкового знамени приняли новобранцы присягу. И той же ночью полк
погнали дальше на фронт.
Эх, так бы просто, толк