двард.
   - А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?
   - Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.
   -  А вы не могли  бы назвать общее число  потерь  части за  весь период
войны?
   -  Зачем  вам  это?  -  еще  больше  погрустнел  полковник.  Воцарилось
молчание. -  Летчики  погибают  по-разному. Кто-то  в воздухе,  а  кто-то...
Недавно провожали в последний путь боевых друзей. Погибли во время  обстрела
аэродрома реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах...
   "Вежливый,  скромный, говорит негромко,  но  четко, умеет, в отличие от
остальных русских, искренне улыбаться даже, когда не выпьет водки. Обижается
на  банальные  вопросы. Интеллигентный.  Человечный",  -  успел  добавить  к
записям англичанин. Конечно  же, в статье упоминать все эти детали Эдвард не
планировал. Ему  просто интересно было самому разобраться и  понять русских.
Ведь  он рос  под  воздействием  западной пропаганды, ему,  как и  миллионам
сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали
их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.
   -  Мне жаль, - англичанин потупил взгляд.  - У вас семья  есть? - гость
понял, что пора сменить тему.
   - Есть, - Митрофанов воодушевился. - Жена, сын.
   - Часто пишут?
   -   Часто.  Недавно,   кстати,  "звуковое"   письмо  получил.   Кассету
магнитофонную. Знаете, так необычно, сидишь вечером  в  комнате в Кабуле,  и
слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.
   - Переживают за вас?
   - Конечно! Война заканчивается. Месяц с  копейками остался.  Как тут не
волноваться?!
   - Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?
   - Что сделаю? -  Митрофанов  посмотрел на переводчика, улыбнулся: - Как
ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом
выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.
   - Устали?
   - Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.
   - Спасибо, - гость поблагодарил через переводчика  полковника и  закрыл
блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.
   -  Последний  вопрос,  - вдруг  вспомнил Эдвард.  - Скоро и ваша  часть
начнет вывод. Вы полетите последним?
   Полковник  Митрофанов,  как  любой  летчик,  был отчасти  суеверным.  В
приметы  искренне  верил.  И  неудивительно.  Сложилось  так,   что  пережил
Митрофанов  на исходе  войны серьезные  "звоночки".  Прямо  один  за  другим
следовали они.  В  сентябре, когда завалили неподалеку от тюрьмы  Пули Чархи
вертушку,  по вертолету  Митрофанова  был  пуск. Каким  образом  промазали -
непонятно. А спустя месяц летели  под  видом  афганцев из Гардеза, полковник
шел крайним,  и  духи из "зеленки" завалили лучшего  друга. Ничего не успели
предпринять. Первый "звоночек"  -  не так страшно, у всякого бывает. А после
второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение
- войне конец, рисковать больше никому не придется.
   - Не знаю, как  это  по-английски звучит, но у нас не  принято говорить
"последним". Мы обычно  говорим лететь "крайним". Так вот, я полечу крайним,
когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.
   "Сентиментальный  полковник.  Скромный",  -  занес  вместе  с   цитатой
последние пометки в блокнот Эдвард и встал.
   - Сейчас  вас проводят  в столовую.  Попробуете, как у нас кормят. Я, к
сожалению,   вынужден   заняться   другими  делами,   так  что,  переведите,
пожалуйста, обедать буду позже.
   - Жаль, -  сказал англичанин.  И попрощался по-русски, правда с сильным
акцентом: - Да-сви-да-ня.

   Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь
музыкой,  пытаясь  создать  у  кабульских  жителей  праздничное  настроение.
Царандой сдерживал неуправляемую толпу, рвущуюся к  советским  наливникам  с
дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты
в городе резко повысились перед уходом советских. Особо страдали малоимущие.
   Афганцы всех возрастов в  залатанных брюках, рваных куртках, толкались,
ругались, женщины в  голубых и желто-горчичных  паранджах орудовали локтями.
Давили  детей, втаптывали  стариков в  грязь.  Босые,  ободранные, голодные,
готовые  драться, загрызть кого-нибудь, лишь  бы наполнить  лишнюю канистру,
ведро, жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.
   - Стадо  безмозглых  овец!  Будто  конец  света,  - кивнул  на афганцев
советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. - Как в зоопарке!
   -  Ты б  посмотрел, что  творится в  московских  универмагах,  когда на
прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.
   - Сравнил!
   - Что они говорят? - спросил у переводчика Эдвард.
   -  Они говорят, что очень  полюбили  Афганистан и его народ, а-а-а, что
переживают за несчастных детей...
   -  Вы не могли бы спросить у  них, что, по их мнению, будет здесь после
того, как уйдут советские войска?
   - Ни хера хорошего не будет.
   Пальцы на морозе не слушались. Эдвард  взял ручку в рот, а руки спрятал
в карманы куртки. Ждал перевода.
   -  Мы  свой  интернациональный  долг  выполнили до  конца,  -  наконец,
сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.
   - Пусть выкручиваются, как хотят, - добавил второй офицер.
   - Что он сказал? - кивнул на офицера Эдвард.
   - А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.
   Сорокин жестами звал вернуться к машине.
   -  Поехали  отсюда,  - шепнул  переводчику  генерал.  -  Здесь  страсти
накаляются.
   Когда  напор  желающих достиг  критической  отметки,  афганский  офицер
запрыгнул в бронемашину, отключил музыку и,  в надежде утихомирить  рвущихся
за дармовыми продуктами и  топливом неграмотных,  нищих людишек, предупредил
на фарси:
   - Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!
   Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы  избежать трагедии, акцию
прекратили,  что вызвало  всплеск  негодования.  Солдаты вскочили на машины,
грузовики тронулись  с  площади. Вдогонку им полетели камни, палки, жестяные
банки. Эдвард и генерал Сорокин все это не застали, ехали по городу.
   - Как видите, мы не бросаем друзей в беде, - сказал, когда они отъехали
от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский
журналист   занес  что-то  в   блокнот.  "Генерал  говорит   штампами,  одна
пропаганда. Полковник - мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о
людях". -  Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, - вещал
генерал,  - мы  и не  думаем  прекращать  помощь  нашим  южным соседям.  Как
говорится, друга  в  беде  не  бросим. Поэтому раздача  гуманитарной помощи,
особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле
явно  ощущается  нехватка топлива и продовольствия,  - первостепенная задача
для нас. Кстати, сказать, переведи ему, - повернулся он к переводчику, будто
до  этого  говорил без его  помощи,  - те самолеты, что заходили на посадку,
когда мы ехали мимо аэродрома, он еще спрашивал, как они называются, так вот
они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.


x x x

   Дворец  Амина опустел. Штаб 40-ой армии переехал в  расположение  103-й
воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок  по описи передали афганцам.
Сколько  исписали  бумаг,  сколько  актов  составили  о  передаче  имущества
афганскому  министерству  обороны!   Каждую  мелочь  учитывали,   вписывали,
комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула
поднимался скандал!
   Уход из бывшего дворца  Амина был  спешным, неожиданным  для некоторых,
несмотря на то, что  об  этом  ежедневно твердили и давно планировали, и  во
многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность,
будто враг стоял на пороге города, будто счет шел на минуты. Офицеры кричали
на солдат, те носились взад-вперед не понимая, куда грузить пишущие машинки,
карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и валялись под ногами бумаги.

   Виктор  Константинович попрощался с  сотрудниками,  вышел из виллы, где
находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.
   На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу  на вид лет сорок,  ростом он
был невысок, от того и  на каблуках ходил, седой,  с морщинами, носил один и
тот же старый, но всегда  вычищенный, выглаженный костюм. Афганец изготовлял
из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, поливал  их одеколоном.  Эти  милые
благоухающие штучки он прикреплял булавкой к лацкану пиджака.
   Три  дня  назад  Мухиб  принимал  у себя  дома,  кормил,  поил  Виктора
Константиновича, как никогда, как в последний раз, и весь вечер  и сам он, и
его сподвижники только об одном и могли говорить, выспрашивали снова и снова
-  действительно ли советские уходят навсегда? вдруг все-таки Москва  примет
решение оставить  какую-то  часть  войск? И каждый  раз он отвечал  им,  что
незачем устраивать панику, что все будет  хорошо. А  что еще им  скажешь? Не
скажешь же им, что все, хватит, теперь сами выкручивайтесь?
   -  Я  слышал,  -  как бы  хватаясь  за  последнюю  соломинку, с детской
надеждой  в  глазах  выспрашивал  Мухиб, -  что  у  вас есть  такие  большие
самолеты, могут сразу перевозить шестьдесят тонн груза.
   - Есть.
   -   Если  начнется  блокада  Кабула,  вы  ведь  будете  доставлять  нам
продовольствие?  Просто  так моджахеды  власть  на  захватят, а  вот блокаду
устроят, перекроют Саланг, все дороги к Кабулу.
   - Все у  вас будет, - успокоил советник, - и  оружие, и продовольствие.
Не грусти...
   Мухиб  учился в свое время Союзе, по-русски говорил свободно, да и дома
практика  была,  с русской женой.  В  тот прощальный  вечер у Мухиба  Виктор
Константинович,  если за  кого и переживал, так именно  за Людмилу.  Как она
здесь останется? Сколько  их таких, русских  жен?! Что с ними будет? Наденут
на тебя, Людмила, чадру!  Эх, Людмила, Людмила! Красивая русская  баба! Черт
дернул тебя за  афганца  замуж  пойти! И еще  детей ему нарожать! А  мы тебя
обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат наш навеки!
   -  Виктор  Константинович, надеюсь  еще  увидимся?  Вы ведь еще  будете
приезжать?
   -  Поживем  -  увидим, Мухиб,  -  надо  было  закругляться.  Так  можно
прощаться до бесконечности. - Очень приятно было с тобой работать, Мухиб,  -
советник протянул на прощание руку. - Людмиле от меня низкий поклон.
   Афганец  принял  руку,  потряс,  и  полез  обниматься,  зарыдал.  Затем
открепил от лацкана искусственный цветок:
   - Это вам на память.
   - Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони.
   - Эх, - всхлипнул афганец.
   - В Дар-уль-Аман, - советник сел в машину. Поехали. - Надо попрощаться.
Там
   Все  начиналось,  -  он открыл  форточку,  бросил на дорогу  надушенный
цветок.
   Вдоль  всей  длинной  улицы  от советского посольства  до  министерства
обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки,
и стволы и сучья аккуратно  сложили,  увезли,  на  обогрев  пошли сучья,  на
стройматериалы  древесина.  В  лишенном  лесов  Афганистане дерево  ценилось
высоко, не  по карману беднякам. Бедняки теперь ковырялись лопатами, руками,
выкорчевывали остатки.  И  справа  и  слева  от  дороги  образовались что-то
наподобие воронок от бомб.
   - Взлетную полосу готовят, что ли? - шутливым тоном заметил шофер.
   - Угадал.
   -  А  ведь и правда, запросто  сядет самолет. А жаль, такая аллея была,
лет по пятьдесят деревьям было, не меньше.
   Дворец  Амина.  Сверху открывался  великолепный  вид  на зимний  Кабул.
Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь
никого не пускали. Один из  них, в старом выцветшем  бушлате, держал в руках
кирзовые сапоги и собирался  выкидывать их с холма  за  каменную ограду, уже
замахнулся.
   - Ты что делаешь? - спросил Виктор Константинович.
   - Да они старые. Выкину на хер!
   -  Оставь -  как-то по-хозяйски заметил советник.  - Афганские  сорбозы
заберут. Им еще пригодится.
   Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил:
   - Извините пожалуйста, у вас спичек не будет?
   Советник протянул зажигалку.
   - Я сейчас, я быстро, - засуетился солдатик. - Сейчас, только  подожгу.
Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились.
   Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам.
Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал,
пару  раз обернулся на советника, опасался, что  тот  рассердится  и отберет
зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил
по асфальту горевшие листы.
   "Типичная картина  для нынешних времен, - Виктор  Константинович как-то
печально ухмыльнулся. - Узнаю нашу родную армию. В последний момент забыли о
самом важном! Впрочем, всем  нынче на  все наплевать...  Бардак!.. Выгрызаем
себя   изнутри.  Победить  нас  извне  -   немыслимо.  Какое-то   прямо-таки
безжалостное самобичевание,  самоубийственные  тенденции  вдруг берут  верх.
Откуда это  в нас?  Строим-строим, а  затем  все  сами  же и разрушаем... до
основания... а затем?"
   Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без
переворота,  без штурма, без режущих темноту  желто-красных нитей трассеров,
без  несущих  смерть  осколков и крови на  каменном полу, на  парапетах,  на
лестницах, без посеченных "шилкой" колоннад...
   Знал  о штурме  дворца Виктор Константинович  не  понаслышке. В декабре
1979 был он в Кабул, на вторых ролях руководил операцией, и после устранения
Амина, пока  очищали дворец от  трупов,  осматривал  этажи, и личный кабинет
бывшего лидера,  и до  сих пор не забыл,  как  хрустело  разбитое стекло под
ботинками.
   - Десять лет... - Виктор  Константинович придавил бычок, сел в "Волгу".
Машина спустилась по серпантину,  подъехала  к двухэтажному  зданию  бывшего
гарнизонного Дома офицеров.
   Страшный,  с  облупившейся  зеленой  краской  памятник  вождю  мирового
пролетариата увозили на родину. Сотворен  он был неизвестным  и  бесталанным
скульптором, и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше на постаменте
было  нелегко. На  Ленина накинули  сетку, подняли в воздух  и  запихнули  в
грузовик с тентом. В принципе, тащить его в Союз  было вовсе не обязательно,
учитывая, что  позади  оставляли миллиарды.  Но в данном случае  речь шла  о
вопросе политическом.
   По территории бывшего штаба одиноко  слонялись  афганцы, которым раньше
путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по
укреплению  афгано-советской  дружбы. Афганцы  с любопытством  заглядывали в
окна закрытых модулей.
   -  Кончилась  советская   власть  в  Кабуле.  Скоро  они  здесь  станут
хозяевами, - с грустью сказал советник.
   Каждый второй  сорбоз нес  мешок. Проехала афганская  пожарная  машина,
заваленная стульями из столовой, старой мебелью.
   -  Все  подряд тащат,  -  недовольно  выпалил Виктор  Константинович. -
Варвары... Не пройдет и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет
строили...
   -  Только  афганский  генерал  ходит  с  одной  тросточкой,  ничего  не
подбирает, - обратил внимание толстоватый водитель.
   - Потому что  он  не волнуется, - пояснил Виктор Константинович.  - Ему
все привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на
то, что его интересует.
   Около свалки остановился роскошный черный Мерседес, и афганский  водила
принялся  рыться  в мусоре.  Он  вытянул  старую  рваную  солдатскую  форму,
внимательно разглядывал ее, после чего  вновь  зарылся в мусоре и вытащил на
этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул
в багажник Мерседеса.
   Остававшиеся до  полной  передачи городка  советские  солдаты батальона
охраны походили  на жалких заморышей. Шаркая давно не чищеными ботинками,  в
выцветших бушлатах и засаленных брюках, они следили через  колючую проволоку
за афганцами.
   Проехал грузовик  со стариком  в кузове. Он  накрылся одеялом  так, что
торчали одна седая борода и глаза. Старик развозил обеды.
   Брошенный  хозяином, привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев
пес. Его не взяли...
   На выезде,  перед распахнутыми воротами, стоял афганец со старой саблей
в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице.
   Вот и кончилась война...  Почти  десять лет.  Хотели как лучше, а вышло
как всегда... - "херово", подумал советник. А вслух сказал:
   - Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови...
   - Простите, не расслышал, - обернулся водитель.
   - Ничего, это я так.
   - В посольство будем заезжать?
   - Нет. Давай прямо на аэродром.

   На  бетонке, рядом со "скотовозами", стояли  ожидавшие вылет  в Союз не
дослужившие  свой срок  солдатики  в  бушлатах, стояли  и дембеля  в  ушитых
брюках, в кителях с  редкой медалью или  орденом, со всевозможными воинскими
значками,  в начесанных  шинелях,  с чемоданчиками;  гордые стояли  дембеля,
навоевавшиеся  и  натерпевшиеся,  выложившиеся,  выстоявшие,  повзрослевшие,
мечтающие о далекой жизни на гражданке, о жизни в мире без войны.
   Им очень хотелось верить, что дома  их  встретят как  героев,  и станут
восхищаться  их  особой миссией, ведь пишут  об этом в газетах  все больше и
больше.
   Чуть  поодаль,  в  форме  и  в  джинсах,  выпившие,   трезвые,  хмурые,
счастливые  ждали   погрузки  офицеры  и   прапорщики,   женщины:  скромные,
невзрачные,  одинокие и  яркие,  избалованные вниманием, с  кипой  барахла в
больших, сшитых из парашютного шелка, плащ-палаток и простыней сумках.
   В  отличие от солдат и  офицеров, выходящих колонной,  для которых  еще
готовился на  границе,  в Термезе, особый  праздник  и прием,  громкие речи,
которых  с  волнением  ждали съехавшиеся со  всех концов,  со всех республик
родные, военнослужащие летящие бортами покидали Кабул без фанфар, митингов и
транспарантов,  и  в  Союзе  никто  не  встречал  их  восторженными  речами;
напротив,  излишнее усердие проявляла  таможня,  опасаясь впустить оружие  и
боеприпасы,  наркотики,   антисоветскую   литературу;   и,  пройдя  досмотр,
разбредались воины-интернационалисты кто  куда, разъезжались,  зная,  что со
многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться.

   - ...он  должен был лететь крайним, - сказал приятелю  офицер  в летной
камуфляжной  форме.  Во  всю  шла  погрузка  в "скотовоз".  Товарищи их  уже
поднялись на  борт.  Летчик  отпил из банки пива: -  Все было  готово,  весь
график  вывода утвержден. И  тут командующий  ВВС появляется.  Что-то они не
поделили, шлея ему под  хвост  попала, не  знаю,  он  возьми  и  скажи,  что
Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и
погоду плохую давали,  туман, снег. Митрофанов психанул, полетел первым.  Мы
ему  еще   загрузили   канистры  со  спиртом.  Завершение   вывода  отмечать
собирались... - офицер еще глотнул пива: - Надо ему было назад поворачивать.
А он, видать, не успел. Или прорваться надеялся.
   - Разбился?
   - Леший его знает.
   - Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили...
   -  Кто  там в горах, на перевале, остался? Всех смели  БШУ. Вряд  ли...
Хотя, говорят, на одной заставе на Саланге  вроде слышали, как кружила в тот
день где-то вдалеке вертушка, и очередь автоматную слышали. Нет, сомневаюсь,
что это духи...  Заплутал Митрофанов, в скалу, небось, врезался. Мудрено ли,
в горах, в тумане?
   - Не нашли?
   - Какой там! Дай присмолю, - он  раскурил на ветру  сыроватую сигарету,
выпустил дым через нос. -  Странное дело, знаешь, как раз ровно за месяц  до
этого он мне говорит: "Слушал тут  голос сына  на магнитофоне, и показалось,
что никогда его  не увижу". Я тогда  подумал,  что у  него  дома  что-то  не
ладится, а  видишь,  Митрофаныч  как  чувствовал  неладное.  Недаром  у него
"звоночки" были...
   - Вот  так вот, - опустил голову собеседник,  - за две недели до  конца
вой