ничего говорить не стал, увидя
его запавшие виски с  реденькими волосами, не столько прилизанными,  сколько
мокрыми от пота: боль, наверное, была нешуточная.
 - Ну-ну, так ты мне и вправду накаркаешь, - сказал командарм ворчливо и
как бы чувствуя неловкость перед посторонним.
 Он еще  раз  взял предписание,  пробежал глазами  и  отложил бумагу  на
диван.  Следом  взяла  и посмотрела  бумагу женщина,  и  он не  одернул  ее.
Кобрисова это неприятно кольнуло.
 - Разрешите вопрос, - сказал он. - А зачем ее брать, Иолгаву?
 - Как "зачем"? Есть  директива Генерального штаба отбросить  противника
за линию границы, есть на то воля Сталина.
 - Он так прямо и приказал - взять Иолгаву?
 - Это и  не  нужно  приказывать, общая  установка такова. Ни пяди земли
врагу.
 - А тогда разрешите другой вопрос. Зачем оставляли Иолгаву?
 Женщина  посмотрела на Кобрисова укоряющим взглядом, в котором так ясно
читалось:  "Ну,  зачем, зачем вы  мучаете его? Вы же видите,  он болен и так
страдает!.. И вы сами - разве не делаете ошибок?"
 - Разрешите считать, я дивизию принял, - сказал Кобрисов. - О чем вам и
докладываю.
 - Вот и отлично! Я надеюсь, под вашим командованием...
 -  Есть  мнение,  -  не  перебил  Кобрисов,   а  использовал  небольшое
замедление  в речи начальства, -  что  под  моим  командованием она в полном
порядке отступит.
 - Я такого приказа не отдам.
 - Я отдам. И, поскольку своего расположения у вас нет и вы находитесь в
моем  расположении, то я  вас  направлю  в госпиталь. В свой, дивизионный. А
госпиталь - эвакуирую в первую очередь.
 - Я мог бы тут, в медсанбате... Все-таки при войсках...
 -  Не приличествует командующему. Там будете раненых стеснять. И  самим
неудобно будет, крику много.
 Командарм посмотрел на  медичку  жалобно  - зачем он меня обижает?  Она
такой  же  взгляд  метнула  в  Кобрисова. Но  следом  посмотрела  на  своего
гарнизонного  мужа продолжительно и красноречиво: дурачок мой, ты же  ничего
не  понимаешь,  это  же  наше спасение.  Она  быстрее  него  поняла, что это
наилучший выход. Кто-то перетянул тяжкую его ношу на себя.
 -  Я,  право,  чувствую  себя  предателем,  - сказал  командарм, с  той
интонацией, с какой начинают фразу, не зная, чем ее закончить. - Сваливаю на
вас всю ответственность...
 -  Да  ведь  я  вас, можно  сказать,  силком  отправляю,  какое  ж  тут
предательство. Могу и конвой назначить, если будете сопротивляться лечению.
 Спустя десять минут,  прошедших по  большей части в  неловком молчании,
была подана  к крыльцу  штабная  "эмка",  командующий в  нее  сел  -  не без
поддержки медсестры - и навсегда исчез из жизни Кобрисова.
 Нет, это еще не вся была ноша. После отступления  от Иолгавы  сделалось
ясно - если вообще  что-то могло быть ясно,  -  что внятной боевой задачи  у
всей армии нет, и что Кобрисов принял решение  не только за свою дивизию, но
и за  четыре остальных.  Так повис  в воздухе, истекающем зноем, задымленном
бесконечными лесными пожарами, вопрос - кто же станет на армию!
 Пятеро комдивов сошлись на лесной поляне, усыпанной песком вперемешку с
хвоей,  уселись вокруг  костерка,  в котором  пеклась  картошка  адъютантам
велено  было отойти за  кусты. Слово,  как водится, предоставили младшему по
званию,  полковнику  Свиридову,  вида и  впрямь моложавого,  даже  несколько
гусарского он  себя без  долгих церемоний  объявил председателем собрания и
секретарем,   объявил  и  единственный  в  повестке  дня  вопрос   -  выборы
командарма. Сам же и предложил кандидатуру Горячева, старшего всех годами.
 Генерал-майор Горячев, пожилой, морщинистый,  с  полным  ртом  стальных
зубов, но телом крепкий и плотный, из бывших конников, снял фуражку, обнажив
голову, бритую наголо, и вытер ее платком - сразу потемневшим от пыли.
 -  Имею самоотвод,  -  сказал  он,  глядя  угрюмо  на  свой  платок.  -
Сложившуюся  обстановку  не понимаю. Не  могу объяснить  людям,  почему  они
должны так действовать,  а не иначе. Не знаю, куда вести людей,  чего от них
требовать. Кобрисов - знает. Может быть, и не знает, а только вид делает. Но
и на это нужно мужество, а у меня его нет, извините.
 Платок он двумя пальцами  опустил в костер, и все смотрели зачарованно,
как белая ткань корчится, точно  живое существо,  которому больно  умирать в
пламени. Затем посмотрели молча на Кобрисова.
 - Тоже не знаю, коллеги, - сказал Кобрисов. -  А вид делаю потому,  что
люди  должны чувствовать: они не брошены, как падаль на дороге, кто-то о них
думает. Из этих соображений, согласен армию принять.
 - Кто еще выскажется? - спросил Свиридов.
 Генерал Черномыз, прокопченный  и пропыленный, чьи гимнастерка и галифе
свидетельствовали, что он из тех, кто не брезгает ползать под огнем, сказал:
 - Я бы  все же Кобрисова послушал, какой  у него план. А тогда  я решу,
принять мне его с этим планом или же не принять. А не так, чтобы он все взял
на себя, а у нас бы у  каждого голова не болела. Родину все  любят горячо, а
ответственность - не так горячо.
 Последний опрошенный, генерал Новицкий, человек склада  нервического, с
изможденным  лицом,  пребывающий,  видно,  в  большом  ошеломлении,   сказал
раздраженно,  едва не истерично,  что  выполнит  любой приказ,  но пусть это
будет наконец  приказ, внятный и членораздельный, ему надоели общие слова  и
всеобщий бардак.
 -  Значит,  так,  коллеги, -  сказал  Кобрисов.  -  Контрнаступления не
обещаю,  еще  не  полный  идиот  и  псих.  Обещаю  -  драп.  Не  простой,  а
планомерный. Покамест  я в верхних эшелонах не вижу ясности,  считаю главным
долгом - сохранение армии.
 Свиридов предложил всем подумать минуты три.
 -  Руки  поднимать не  будем. А просто,  кто  согласен, прошу  встать и
приветствовать нового командующего согласно уставу.
 Сам он остался на ногах. Через минуту и все поднялись в молчании.
 Кобрисов, тоже встав и всем козыряя, сказал:
 - Благодарю за доверие. Завтра до рассвета, с Божьей помощью,  побредем
потихоньку. А сейчас  прошу садиться: может, спеклась уже картошка. И вот, я
вижу, у Свиридова фляжечка пояс оттягивает. Разрешаю угостить товарищей.
 Было потом и  сказано Кобрисову, и внесено в  его  послужной  список, и
вошло в анналы Генерального штаба, что вверенная ему армия семь раз на своем
пути попадала в окружение и столько же выходила из него, но сам он удивлялся
такому выводу. Его  можно было сделать, если только  предположить, что немцы
наступали неразрывным фронтом и  что в каждом захваченном  населенном пункте
они  оставляли по гарнизону и, значит, всегда имели  свободные резервы, чтоб
тут же заблокировать любое появившееся у  них  в тылу инородное тело, - чего
на самом деле  не  было  и  быть не могло.  Как  иначе могли бы существовать
обширные полости и каверны, в которых так вольготно размещались партизанские
владения,   месяцами   не  знавшие  особых  утеснений,  постоянно  державшие
оккупантов  в  напряжении  и страхе?  Применительно  к своей  армии  генерал
избегал говорить о  кольце окружения - к тому же, как полагается, двойном, к
тому же  и семикратном, - но  предпочел бы  говорить о  подкове,  обращенной
своим  разрывом то  в одну,  то в  другую сторону, так что всегда  оставался
выход.  Да потому, наверно, и считается, что найти подкову - к счастью:  она
обещает, что положения безвыходного у вас не будет.
 Еще говорилось потом, что это чудо какое-то, что армия уцелела, не имея
связи с высшим командованием,  а  Кобрисов скромно помалкивал, что потому-то
она и уцелела, что лишилась руководящих указаний сверху и жила своим умом. А
когда спрашивали его, откуда  же черпалась информация о положении в  стране,
без   которой   воинское   объединение   просто   погибает,    он    отвечал
маловразумительно, с оттенком генеральской придури: "Разведчиков надо хорошо
кормить.  Лучше  всех.  Тогда они  свою  работу ценят  и про  свои  три  "О"
забывают". Имел он в виду те три "О", которыми всегда оправдывают разведчики
невыполнение задания: "обнаружены", "обстреляны", "отошли".
 Дни стояли  стеклянно-ясные, безветренные, и далеко разносились  запахи
гари  казалось,  армия идет сквозь непрестанный,  со всех сторон окруживший
ее, пожар. Горели трава и ветви деревьев, горели хаты, горели нефть и сталь,
электроизоляция и резина. Горело мясо.
 Вся масса войск  двигалась тремя  колоннами, друг от друга в два, в три
километра. Он настоял, чтоб не шли вразброд, но хоть подобием строя, чтоб не
было "партизанщины". Так легче идущему преодолеть потрясение  оставленности,
безвестности. Обозы и госпитальное хозяйство переместили в середину, как это
было в Запорожской Сечи.  Были головная  походная застава, заставы боковые и
тыльная,  и была  постоянная между  ними связь посыльными.  Ночами  походные
заставы  превращались в походное охранение. Правда, решив однажды проверить,
как  же  несется  это охранение, он  многих застал  спящими, свалившимися от
непомерной усталости. К счастью, еще не миновала та пора, когда немцы ночами
не воевали. Всех провинившихся он приказал собрать и сказал им, что они этой
ночью   предали  своих  товарищей,  на  первый   раз  прощается,  но  впредь
проверяющий будет пристреливать спящих, не затрудняясь их будить.  Однако  и
сам он  больше не проверял  и не требовал об этом доклада, зная,  что ничего
другого не останется, как примириться.
 Немцы,  сперва наседавшие на  пятки, вскоре  оказались справа  и слева,
временами забегали вперед. По  целым дням слышались отдаленные ревы моторов,
лязганье  сотен гусениц. Попозже объяснят  генералу  Кобрисову и покажут  на
карте, что маленькой его  армии угораздило втереться  меж  двумя жерновами -
танковыми  армадами Гота  и  Гудериана.  А наша  агентура вызнала,  что  два
корифея блицкрига  друг с  другом не  ладили, совместных операций избегали и
своими  флангами  старались не  соприкасаться.  Ох,  если б  соприкоснулись!
Позднее  они и вовсе разошлись: Гот повернул на Ленинград,  на соединение  с
Геппнером, Гудериан -  к фон  Клейсту, на Киев. Преследовали Кобрисова части
пехотные,  мотоциклетные,  кавалерийские,  без   конца  донимали   самолеты.
Поначалу немцы рьяно  пытались  что-то отрезать, окружить, но постепенно эти
попытки  ослабили.  Может  статься,  это объяснялось  тем,  что какой-нибудь
нижестоящий генерал  не решался доложить генералу вышестоящему,  что  с  ним
соседствует и движется  в ту же сторону некое войсковое  соединение русских,
ибо неизбежно последовал бы вопрос, долго ли  соседствует с  ним это русское
соединение и почему  до сих пор оно  не  разгромлено. Но хотелось объяснения
другого: армия,  все  разрастаясь и  усиливаясь, вызывала к себе все большее
уважение,  вынуждала  противника  остерегаться  ее,  и  при этом не  слишком
досаждала  ему,  она бои  не  навязывала,  она  их  принимала  и при  первой
возможности из  них выходила. Было похоже, у нее  своя боевая задача,  очень
дальняя, которую немцам еще не удалось разгадать.
 А задача была,  как  и обещал генерал  Кобрисов у  костерка, чтобы  как
можно  больше  сберечь  людей  к  тому  часу, когда он  даст  бой решающий и
переломный  на выгодном  рубеже. Одной этой задачи  хватало, чтоб занять все
его мысли и силы. Там, где отступавшие не опередили в бегстве свои тылы, там
они имели  обозы  с армейским  продовольствием,  были у них  сухари,  мука и
крупы,  мясные  и  рыбные  консервы  и  сухофрукты,  сахар,   жиры,  каша  в
концентрате,  были  и  кухни,  и  свои  пекарни.  Слишком  поспешные  теперь
продовольствовались  кормами подножными и  подручными, прореживали колхозные
поля  и огороды, в селах брали что попадалось под руку. Увы, скоро кончились
благодатные земли  сплошь курортной Прибалтики, и  сразу почувствовался  тот
резкий  перелом,  который  всегда  поражает  путника,  ступающего  на  землю
Белоруссии:  он  видит  приземистые   темные  хаты,   взывающие  к  жалости,
золотушных  детей и неулыбчивых взрослых, болотистые, скудно родящие низины
в  этом краю зачастую только и знали картошку  и молоко. Еще  был приблудный
скот,  остатки стада, угнанного  на восток, чтоб не досталось ни оккупантам,
ни  - так уже  вышло - оккупируемым.  Это огромное,  мычащее  и блеющее,  не
доенное,  по  пути рожающее  и  околевающее стадо расстреливалось  немецкими
самолетами,     чаще    всего     штурмовиками    "Ju-87",     наравне     с
пастухами-перегонщиками и просто беженцами, но только скотинке не полагалось
ни  лечения, ни похорон, она невыносимо  смрадно разлагалась  вдоль  дорог в
невыносимую июльскую жару, а уцелевшие особи разбредались по лесам или  чаще
возвращались к своим дворам - и так становились добычей армии.
 Армейские  снабженцы и  самостийные добытчики не  делали различия между
скотинкой  казенной  и  личной,  это  к  хорошему  не могло  привести.  Близ
Молодечно  немцы  точным  фланговым вклинением отсекли  головную заставу,  а
позади выбросили десант.  В кольце оказалась вся штабная группа,  с  которой
двигался Кобрисов, - и в кольце  огненном:  лес, в котором при всей  сырости
много  было  сухостоя,  загнившего  на  корню,  подожгли   с  разных  сторон
огнеметами и зажигательными бомбами. Стены жара сходились неумолимо, треща и
стреляя горящими головешками,  в панике люди припадали к земле, ее сыростный
запах казался  заменою воздуха, которого совсем не стало. Палило  затылок  и
уши, казалось - они уже дымятся. Но это и  пересилило страх перед пулями. И,
уже  не думая об  опасности иной,  а только жаждая глотка дыхания, генерал с
полусотнею людей предпринял  бросок сквозь пламя. И еще надо было перебежать
широкую  просеку,  которую   немцы   простреливали   насквозь  пулеметами  с
мотоциклов.  Навести окружение столь точное  воздушная  разведка  не  могла,
помогли, без сомнения,  местные жители. Впрочем,  об этом не думалось, когда
перебегали сквозь  пулеметные трассы, перепрыгивая  через  упавших, кому  не
повезло и кто, может  быть, своими телами заслонили более счастливых. Воздух
ворвался  в  легкие опьяняюще, они  должны  были разорваться от  его напора,
иссохшей   гортани  было  от  него  больно.   В  прохладном  лесу,  где  они
отдышивались  после перебега,  попадались бочажки, еще  хранившие воду после
давнего - может быть, еще майского - ливня. Она была тухла и вонюча, покрыта
ряской и  пеной  лягушечьей  икры,  иссекаема зигзагами  водяных  насекомых.
Спасшиеся  люди,  став  на  колени,  разгребали себе касками более или менее
чистую воронку,  зачерпывали  и пили -  и не могли  напиться. Он выпил тогда
одну за другой четыре  полных  каски. И лишь  после этого  ощутил боль и что
сапог полон крови.
 Свои две пули  он, разумеется, не мог не схлопотать. Одна повыше другой
прошли насквозь, не задев кости, но идти он не мог, и его сначала понесли на
носилках,  сделанных из  ветвей и  шинели,  потом раздобыли  ему  лошадь под
седлом.
 Он  ехал,  вытянув  забинтованную  ногу  поверх  стремени  -  слабый  и
беспомощный, не могший без чьей-нибудь поддержки слезть по нужде. Но наружно
он был - всадник, былинного облика воитель  и вождь, и, не зная этого, являл
собою  притягательную  силу -  человека,  знающего,  куда  вести. Если б  он
передвигался  на машине, если бы суетился, даже распоряжался  энергично,  он
был бы от многих взоров
 без  пользы  скрыт,  но человек  на  коне, пребывающий  в спокойствии и
раздумье, помещает себя  в  центр внимания, он вознесен над головами толпы и
владеет ее тревогами и надеждами.  Он ехал, ослабив поводья,  бросив руки на
луку  седла,  морщась  от  боли, но  чувствуя  постоянно обращенные  к  нему
взгляды. И далеко  окрест разносилась весть о генерале, собирающем несметную
силу для отпора.
 Нога распухла, и опухоль ползла  к колену было  похоже на гангрену,  и
оставалось только перетянуть ногу жгутиком  и отсечь клинком. В деревне близ
Орши хозяйка  избы  усадила  его, завернула  штанину,  приложила  к  опухоли
тряпицу,  сочившуюся  пахучим настоем из  травок  и корней, пришептывала над
нею,  затем  помазала  слюною  коровы,  лизавшей  своего  раненого  теленка.
Неизвестно,  какой был  тут  главный  ингредиент,  но  день  на  третий,  на
четвертый опухоль стала опадать.
 ...Теперь уже  не помнилось, с  какого дня пристроился  к его  стремени
новый для генерала и по  меньшей мере странный  человек, бригадный  комиссар
Кирнос.  Как-то  вдруг  с  высоты седла  генерал  обнаружил  его подле себя,
вышагивающим в мрачной  задумчивости.  В любой толпе военных он бы выделялся
обликом  неискоренимо  штатским:  тяжелыми  кирзовыми   сапогами  с  прямыми
голенищами, слишком широкими для  его тонких голенастых ног, слишком длинной
гимнастеркой,  сбитым  набок  ремнем,  впалой  своей   грудью  и  выпяченным
животиком.   Чем-то   напоминал   он  больную  нахохленную  птицу  семейства
журавлиных, скорее всего неспокойным лихорадочным видом,  заостренным носом,
исступленно   горящими   круглыми   черными   глазами.   Вспомнилось   -  он
комиссарствовал в той  дивизии, которая  предназначалась Кобрисову, и это он
предпринял контрнаступление на  Иолгаву. И  вообще-то  не расположенный, как
многие  боевые командиры, к политработникам,  генерал его тотчас отставил от
командования и попросил впредь не утруждать себя военными делами. Можно было
ждать возмущения,  обиды, но нет,  с видимым облегчением Кирнос уступил  эту
должность  одному  из  полковых  командиров,  которого  сам  же  генералу  и
рекомендовал, и вот появился рядом и вышагивал часами неотступно.
 - Чем могу вам услужить, комиссар? - спросил генерал слегка насмешливо.
 - У вас  ромб  в  петлице и у меня ромб, - мрачно ответил Кирнос. -  Мы
можем и на ты.
 Он  не  спрашивал,   а   утверждал  непререкаемо,  генерал  не  нашелся
возразить.  Полевая  сумка у Кирноса, оттягивавшая ему  плечо,  под  напором
содержимого расправила все свои гофры  и уже не застегивалась генерал в ней
предположил  смену  белья, полотенце и  мыло, принадлежности для  бритья, но
оказалось иное.  На  вопрос, чем  это  сумка так  набита, Кирнос едва  не  с
гордостью показал  пачку тонких книжечек,  частью  во что-нибудь  обернутых,
частью своего, красно-малинового, цвета.
 -  Партийные билеты,  - пояснил  он. -  От коммуниста  должен  остаться
партийный билет. Это доказательство, что он жил не зря и погиб не зря.
 Он  поведал,  что  начал  собирать свою  пачку в первые же часы войны и
теперь  пополняет  ее  после  боев, после  обстрелов  и  бомбежек.  Генералу
рассказывали, как он бродит среди убитых и обыскивает их карманы,  которые у
рядовых бойцов  помещались  внутри галифе чтобы до них добраться, надо было
расстегнуть ремень  и  пуговицы на ширинке. С немалой досадой он пожаловался
генералу, что далеко не все партбилеты удается собрать. Накануне, к примеру,
сидел он  на  берегу речушки  с командиром батальона, беседовали, курили - и
были разбросаны близким разрывом шального  снаряда. Кирнос остался невредим,
только в голове у него до сих пор  звенит и слух ослабел  - но это, впрочем,
уже проходит,  -  а  вот  у  комбата отделившуюся верхнюю половину  туловища
перенесло через речку. Бесконечно жаль настоящего, пламенного коммуниста, но
еще досаднее оттого, что в  кармане его гимнастерки остался партийный билет.
Нельзя ли,  спросил Кирнос, послать за ним людей, ведь это все-таки память о
командире Красной Армии, не говоря о том, что билетом воспользуется враг.
 У  генерала  возникло легкое головокружительное  ощущение  нереальности
того, что пришлось услышать, но  и  поразило соображение, что  эти тоненькие
книжечки,  пожалуй,  долговечнее фанерной таблички  на колышке,  с  надписью
химическим карандашом. А  к тому  же и сведения у Кирноса были  подробнее, в
графе "Уплата членских взносов" он записывал, к примеру: "Погиб 16-го июля в
бою у деревни Барыбино" и далее координаты этого боя по карте-двухверстке.
 "А что  же,  беспартийным учет  не  полагается?"  -  хотелось  спросить
генералу, но не стал.
 -  Речушка-то узенькая,  Евгений  Натанович,  -  сказал  он  как  можно