ка  оперативных данных.  Но
выяснилось, что  это ошибка. Во всех  смыслах  ошибка,  - добавила Зоечка со
значением и  загадочно  помолчала, и Сиротину показалось,  что эти мгновения
она все же посвятила воспоминанию о своем певучем майоре. - Я смотрю, ты все
знаешь.  Ну, в общем, я им действительно увлеклась. Мужчина что надо. Только
самомнения много. На наш роман смотрел как на временный. Ну, может быть, так
и надо смотреть. Потому что в Европе все равно все переменится.
 - Как это?
 - А так,  очень просто. Это здесь мы у вас считанные, боевые подруги. А
там вы себе баб найдете каких угодно и сколько угодно. И не  только офицеры,
а последние  обозники. Даже кто  из  себя ничего не представляет,  ноль  без
палочки,  у  него  ведь оружие, кто ж  устоит. В общем,  как  майор говорит,
Светлооков: "Спешите жить, девочки, надвигается на вас девальвация".  Ладно,
закруглимся. На первом плане должно быть дело. А романы - побоку.
 Ему тоже - наверное, впервые в жизни, - говоря с женщиной, молодой и не
совсем ему безразличной, захотелось перевести разговор на другое.
 - И что тебя потянуло... к этой работе? - спросил он угрюмо.
 -  А что? - Она улыбнулась мечтательно. - Скажешь,  тут нечем увлечься?
Хотя бы сознание, что можешь большие дела делать, столько пользы принести...
Ты об этом не думал?
 - Я думал, каждый, куда  его поставили, пускай свое делает как следует.
И того с головой хватит.
 -  Ну,  а мне этого  мало.  Что  я такое?  Телефонистка.  Приложение  к
коммутатору. Ты тоже приложение - к "виллису". А майор мне такие перспективы
открыл,  что  голова  кружится,  честное  слово.  Ты  даже не представляешь,
сколько в наших рядах скрытых врагов, как люди  в большинстве настроены. Кто
неправильно, а кто и враждебно. Иногда и высокие люди,  с такими званиями, и
орденов полно. Пока что они воюют, исполняют свой долг, и мы сейчас не можем
ими  заниматься  вплотную. Еще  не  время. Пока  что  нужно о каждом  узнать
побольше.  И  с  каждым  работать  -  терпеливо,  упорно  и  в то  же  время
беспощадно.
 - Он мне совсем другое говорил, - сказал Сиротин растерянно.
 -  Что же ты хочешь, чтоб тебя сразу во все тонкости посвятили?  Я  вот
уже  три месяца  с ним... работаю,  а он мне только краешек приоткрыл.  Но и
краешек  -  это,  ого,  как много! Просто  у  меня  к этой работе сразу вкус
проявился. Он говорит, что я даже, может быть, будущая Мата Хари. Такая была
всемирная разведчица. Ну, а у тебя, значит, пока что вкуса не обнаружилось.
 Явное  и пугающее ощущение, что его уже втянули куда-то, откуда  не так
просто выбраться, отрезвило его.
 -  При чем  тут  "вкус"? -  сказал  он, нахмурясь. - Мы с ним совсем  о
другом говорили. Позаботиться, чтоб командующий себя риску не подвергал...
 Зоечка  поглядела  на него  искоса и  насмешливо,  но  быстро  ее  лицо
сделалось серьезным.
 - Ну, кто ж спорит, чудак. Это такая задача, что по сравнению с ней все
остальное чепуха, суета сует. Но мы же для этого и встретились.
 Он уловил в ее голосе разочарование. Как будто она совсем другого ждала
от этого свидания.
 Ей стало откровенно скучно с ним. Разбросав руки  по стволу и приподняв
плечики, так  что  на  них  изогнулись погоны,  и вытянув  скрещенные ноги в
хромовых сапожках и  нитяных,  телесного цвета  чулках, она вертела головой,
поглядывая  вверх, провожала  глазами  летящие  клочья  паутины  и  напевала
вполголоса:

 Дует теплый ветер, развезло дороги.
 И на Южном фронте оттепель опять.
 Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.
 Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...

 ...Она не знала, как права была. Через много лет  она  будет вспоминать
этот  ясный  день  бабьего лета,  когда  что-то  не  удалось  ей, на что она
рассчитывала   она  впервые  вспомнит   об  этом  дне,  войдя  с  армией  в
освобожденную  Прагу  и  фотографируясь  в  группе  друзей-"смершевцев"   на
многолюдной, усыпанной цветами  Вацлавской площади, сама уже в лейтенантских
погонах,  с орденом и  медалями  на груди  она изредка,  но  все  острее  и
грустнее будет его вспоминать потом лет восемь, исполняя работу, для которой
так много у нее проявилось вкуса, что ее даже выдвинут  в столичный аппарат
затем, когда  надобность  в  ее  ретивости  несколько поубавится,  и  Зоечку
выставят за порог аппарата, и ей придется избегать встреч с таким множеством
людей, что проще окажется уехать из  Москвы, она будет вспоминать  этот день
все чаще и чаще в чужом для нее городе, верша человеческие судьбы уже в ином
качестве, -  потому что  вершить их  составляет единственное ее призвание  и
потому  что надо же куда-то приткнуть дебелую партийную бабенку, переспавшую
со  всеми  инструкторами  обкома,  -  поэтому в качестве  расторопной хитрой
судьихи,  ценимой  за ее талант писать приговоры, полные  птичьего  щебета и
совершенно бесспорные ввиду отсутствия в них какой бы то ни было логики она
его будет  вспоминать  - опустившейся  бабищей, с  изолганным,  пустоглазым,
опитым  лицом, с  отечными  ногами, с  задом,  едва помещающимся в судейском
кресле, - вот  этот солнечный  день на днепровском плацдарме и этого  парня,
первого ею погубленного, и однажды четко сформулирует:
 "Он был в меня влюблен!" - после чего ей все больше будет казаться, что
между  ними  было  тогда  что-то  настоящее,  идеальное, кристально  чистое,
единожды  даримое человеку  в  жизни,  что  парень  этот  был  и  остался ее
единственной, хоть и неизреченной, любовью...
 Зоечка  поднялась  на  ноги  и потянулась,  едва  не  до  хруста,  всей
стройной,  тонкой  фигуркой, выгнув  стан, перетянутый офицерским  ремнем  с
портупеей.
 -  Мне пора, - сказала она,  тряхнув  прелестными  пепельными локонами,
свисавшими из-под пилотки спиральками. - Завтра опять встретимся, шифр  надо
согласовать. Сказал тебе майор?
 - Говорил.
 - Я кое-что там разработала, к завтрему закончу. У меня быстро освоишь.
Да не боги горшки обжигают.
 Он возвращался, сбитый с толку, с  тревожной раздвоенностью  в душе. Он
думал о Зоечке с азартной самонадеянностью  здорового  парня - что наперекор
всякой работе у них вполне может  наметиться  что-то другое, - и  с опаской:
как бы не сделать завтра какой-нибудь промах, не ступить уже ни на полшага в
то зыбкое и пугающее,  в чем она уже  сильно погрязла и куда его  тоже могло
затянуть. Сохранить себя и ее вытащить - вот с  чем  он решил прийти к ней и
объявить напрямик.
 А назавтра - и случилось  вот это, все преломившее: "Запрягай, Сиротин.
В  Москву!"  Однако еще одна встреча  была у  них с  майором Светлооковым  -
последним в армии, кого видел Сиротин и с кем говорил.  Разогревая мотор, он
разглядел неясное отражение  в лобовом стекле и  обернулся. Майор Светлооков
стоял  за  его  спиной,  чуть  поодаль, смотрел  на  него своим простодушным
взглядом и легонько похлопывал себя прутиком по сапогу.
 - Вот, отбываем, - сказал  Сиротин, разведя руками, отчего-то виновато.
- Выходит, служба наша кончается?
 - Знаю, знаю, - ответил майор.  - С  Богом, как  говорится...  А служба
наша не кончается. Она начинается, но никогда не кончается.
 Перебирая  все  это  в  памяти - сидя  слева от  генерала, во весь путь
молчаливого  и сумрачного,  -  Сиротин вдруг понял, с упавшим  сердцем,  что
ведь, наверное, те разговоры и леске,  у  поваленной  сосны,  имели какое-то
отношение к внезапному этому отъезду. И может быть, предупреди он генерала -
который ведь  был  ему  не чужее  этого майора  Светлоокова  и чертовой этой
Зоечки! - признайся он тогда же, генерал предпринял бы какие-то свои меры, и
отъезда, вовсе для него  не  радостного, могло и не быть. Но вместе со своим
признанием   Сиротин  представил   себе   удивленный   и  брезгливый   взлет
генеральских бровей и бьющий в лицо вопрос:  "И ты согласился?  Шпионить  за
мной согласился!" Чем было бы ответить? "Для вашего же сохранения"? А на это
он: "Скажи  лучше -  для своего. О своей шкуре заботился!" И  после этого  -
ничего Сиротин бы не сумел объяснить генералу.
 Глядя на дорогу, летящую  в забрызганное  слякотью стекло, он  постигал
то, чего  не успел постичь по  молодости: так не бывает, чтоб кто  бы то  ни
было, вызвавшись  разгрузить часть нашей души,  разделить  бремя, другую  ее
часть  не нагрузил бы еще  тяжелей, не навалил бы еще большее бремя.  И  еще
одно  постигал  водитель  Сиротин, изъездивший тьму  дорог: если пересеклись
твои пути  с интересами тайной службы, то, как бы ни вел  ты себя, что бы ни
говорил,  какой  бы  малостью ни  поступился,  а  никогда доволен  собой  не
останешься.

2

 И эта же Ставка совсем иной представлялась генеральскому адъютанту, так
же мало знавшему о станции метро "Кировская". Дорога шла под уклон, к мостку
через невидимый еще  ручей, с  обеих  сторон бежали  полосатые  красно-белые
столбики - крохотный уголок земли, по которому война прошлась безобидно, - а
за обочиной  выстроились  коридором бежевые стволы  тополей, и, наверное,  в
этот миг воображению майора Донского открывался  коридор Ставки, по которому
он  проходил с генералом, - вот, как сидел, позади и левее.  Тот коридор был
широк и сумрачен, с  высокими  сводами  и весь выстлан  ковровой дорожкой, в
которой  тонул  тяжкий переступ  генеральских сапог, только чуть позвякивали
шпоры. Ноги  адъютанта,  упиравшиеся в железный  вибрирующий  пол "виллиса",
явственно ощущали  ворсистую  мягкость той  дорожки,  трехцветной, как  флаг
неведомой республики, и мысленно  он  проходил по ней дважды:  сначала - как
генерал, посередине, наклонив голову, чтобы уж поэтому не кланяться знакомым
встречным,  а  лишь бровями обозначать приветствие, -  именно так ничего  не
ронялось  из достоинства  и  покоряющей  красоты,  которой,  что ни  говори,
исполнено поверженное  могущество.  А  затем проходил  и  сам, шаг в  шаг  с
генералом,  не отдаляясь, чтоб это  не выглядело отмежеванием. Ведь  коридор
полон  глаз, офицеры  из  отделов  и управлений  показываются в бесчисленных
дверях или  пробегают  мимо, прижав локтем папку с докладом. Не взглянуть на
майора Донского они, естественно, не могут, и как же сильно они ему завидуют
-  его усталой,  но и  четкой походке,  его полинялой гимнастерке с неяркими
полевыми погонами, его утомленным, но и спокойным глазам, повидавшим все то,
о чем они только вычитывают из  сводок. Больше, пожалуй, и  не нужно поводов
для зависти  -  никаких орденов, ни даже колодок, только гвардейский знак, -
но  это ведь и  неличная награда.  Как-никак его  судьба зависит  от  них  -
штабных, тыловых, завидующих.
 В  приемной,  обшитой  дубовыми  панелями  и светло-зеленым линкрустом,
вставал  им  навстречу  величественный  дежурный  -  не  ниже  полковника, -
принимал от  них личное оружие  и  сопроводительные  документы,  после  чего
генерал усаживался ждать  в кресло, отворотясь к окну, адъютант же, которому
здесь уже  незачем было  находиться, понятными жестами показывал  дежурному,
что отлучается в курилку, а тот кивал в ответ, что вызовет при надобности.
 В тот же час, когда за двойными дверьми  того кабинета  решалась судьба
генерала, решалась и адъютантская - в просторной белокафельной курилке, где,
надо  полагать, стильные  полумягкие стулья вдоль стен  и никелированные, на
подставках, пепельницы - и еще  одна общая,  малахитовая, на огромном низком
столе черного дерева, -  и где совершенно не  пахнет  ни табачным  дымом, ни
близрасположенным сортиром,  и ровно  гудит приточно-вытяжная вентиляция, не
мешающая двоим-троим  говорить вполголоса и так, что не  обязательно  слышно
остальным.     К     этому     часу     следовало     приготовить      слова
рассеянно-доброжелательные, улыбку сожалеющую и слегка ироничную, весь облик
верного,  исполнительного  и  знающего  себе  цену  офицера  для  поручений,
переживающего за  ошибки начальства, но не так уж согласного за них отвечать
своей карьерой.  Не начинать разговора самому,  ни  о чем не спрашивать,  но
скромно войти, всем кивнуть глубоко и сесть отдельно или стать у окна - и не
может быть, чтоб не заметили, не завязали  бы разговора  с милым застенчивым
фронтовиком, выуживающим  пожелтевшими  заскорузлыми пальцами  папироску  из
самодельного  портсигара,  на  котором что-то интересное  выколото  сапожным
шилом,  а  именно  - скрещение  штыка  и пропеллера,  перевитое  гвардейской
лентой, с надписью:  "Давай закурим, товарищ, по одной" - и пониже: "Будем в
Берлине, Андрюша!" С портсигара только начать и тут же его упрятать смущенно
- баловство, плод окопного безделья. И чутким ухом ловить вопросы, из них-то
и выуживая недостающие  сведения  насчет  генерала,  намеками, полувопросами
дать понять,  что готов принять братскую руку помощи,  кто протянет ее  - не
пожалеет.  Чего, в  принципе, хотелось бы? Самостоятельности. Быть кем-то, а
не при ком-то, осточертел этот горький хлеб. Конечно, остаться здесь он и не
мечтает, хотя  за  ним кое-какой оперативный  опыт, и  если  б  взялись  его
поднатаскать... но нет, мечтать  не приходится,  скорее мечтал бы - стать на
бригаду, не обижен был бы и полком. Чертовски трудна задача - и всего час на
нее,  на  переустройство всей  жизни.  Когда  вызовет  дежурный  и  узнается
наконец, что  там  решено  с генералом,  поздно  будет  что  бы то  ни  было
переигрывать, придется покориться решению, принятому без тебя.
 Длинным ногам адъютанта  было тесно  за спинкой водительского  сиденья,
приходилось колени скашивать к бoрту, и левое, упершееся во влажный брезент,
сильно холодило казалось, слякоть просачивается сквозь галифе, и  от этого,
вместе  с брезгливостью к себе, возникала обида  на генерала - за то,  что в
своем  грехе или в своей  ошибке не  принимал в  расчет  участь его,  майора
Донского,  всегда вынужденного  примащиваться обочь  и позади  генеральского
кресла. Жгла в который раз досада, что засиделся на этом  месте, засиделся в
майорах, когда надо делать свою игру.  Вспомнилось,  кстати,  как обошел его
генерал наградою за форсирование Десны - и как еще обидно обошел! Он передал
с  Донским   личные  инструкции  командиру   батальона,  оборонявшегося   на
плацдарме инструкции  эти нельзя было доверить рации и передать по проводу,
который еще  не протянули, но  и  везти их самому тоже  не  было надобности,
хватало сообщить  их  любому расторопному офицеру, переправлявшемуся на  тот
берег Донской, однако ж, их никому не доверил, а переправился сам на плоту,
под   чувствительным  обстрелом,   и  втолковывал  их  батальонному,  вконец
замороченному  и полуоглохшему, покуда тот их связно не  повторил.  Потом, в
тихой прохладной избе, он рассказывал генералу, с легким юмором и не выделяя
себя,  каких мучений  стоило  несчастному  батальонному стоять перед  ним  в
полный рост в неглубоком окопе, не моргая  от близких разрывов и не втягивая
голову  в плечи. Генерал, сидевший в галифе  со  спущенными  подтяжками и  в
нижней белой рубахе,  слушал насупясь,  отхлебывая молоко из крынки и шевеля
пальцами босых ног,  потом вдруг сказал: "Значит, говоришь, он кланяется?  -
хотя  Донской говорил как раз обратное.  - А  надо его  к Герою представить,
тогда кланяться не посмеет. Ты мне напомни завтра - в список его  вставить".
Получилось, рассказом о своих действиях Донской выхлопотал награду другому и
еще  обязан был  про  это напоминать ему  же, главному действующему лицу  в
рассказе,  отвели его всегдашнее  второе  место. Однако  то был  лишь первый
укол:  напоминать  пришлось не  однажды, а чуть не десять раз -  генерал все
отмахивался:  "Не  до него сейчас, завтра  напомнишь". В  конце  концов  это
надоело Донскому, и  он сам позвонил  в политотдел, чтоб не обошли там этого
батальонного.  Ему  ответили,  что  список  уже   дней   пять   как  ушел  в
политуправление   фронта   и  капитан  Сафонов  там   есть,  вставлен  самим
командующим.   Донской   только  и  нашелся  пролепетать:  "Это  я  и  хотел
проверить", - и всего обиднее было теперь вспоминать этот лепет.
 Из  темного  своего  угла  он с  неприязнью разглядывал мощный  затылок
генерала, с  краснотою  от воротника, и по привычке  мысленно  сажал на  его
место себя. Побывав в его  естестве, адъютант несколько смягчался, поскольку
приходил  к  выводу,  для себя  лестному,  что сам  он  в подобной  ситуации
держался бы много лучше. Ну хоть не сидел бы всю дорогу нахохленной вороной,
подумал бы о том, каким его запомнят спутники  - на всю жизнь. Зачем-то же в
старой  армии  гвардейские  офицеры  брились перед  тем,  как  застрелиться,
распивали перед дуэлью шампанское...
 То было маленькой тайной адъютанта - ставить себя в положение генерала,
пребывать в его  сущности, как судно с  погашенными огнями пребывает в чужих
территориальных  водах. Притом  он  генерала  не копировал, не подражал  его
интонациям и жестам, это было бы примитивно, да и смешно: генерал был высок,
но  грузен,  адъютант  же отличался "типично  английскими"  долговязостью  и
сутулостью лицо  генерала было  -  откормленного кота, с фатовскими усиками
ниточкой  по  всей губе, глаза -  буркалы, не  поймешь даже,  какого  цвета,
адъютант  же  гордился  своим  чеканным  профилем, тонким  "волевым"  ртом и
холодными, "металлического  оттенка", глазами. По  "внешним  данным" он себе
ставил плюсы,  а генералу  минусы, хотя и  признавал за ним  "очаровательную
кабанью грацию  с  известной  долей  импозантности", а в  поведении  отмечал
"обаятельную   солдатскую   непосредственность,   временами   переходящую  в
хамство". Он старался понять, так ли  уж сложно быть тем, кому предназначено
повелевать,  и почему бы и ему не принадлежать к этой категории. Возраст был
ни при чем, в его летах - слегка за тридцать -  командовали полками,  а то и
дивизиями  стало  быть,  находились в  генеральской  должности.  Да  оно  и
выходило в девяти случаях из десяти, что он, Донской, поступил бы выигрышней
генерала, сказал бы умнее, тоньше, выглядел бы привлекательнее. Наверно, и в
последней  ситуации, кончившейся отъездом из армии и о которой Донской  был,
правда, недостаточно  осведомлен, он,  пожалуй, не сплоховал  бы, не дал  бы
легко свалить себя, превратить,  по сути, в ничто. То есть генерал оставался
еще  при  своих звездах и со свитой,  но, в  сущности,  что  он  был теперь?
"Восемь пудов чистого негодования и обиды", не более того.
 Теперь,  пожалуй, можно  было подбить  итоги, что адъютант  и делал,  в
мыслях  обращаясь  к  генералу на "ты".  Честно  сказать,  жаль  мне с тобой
расставаться:  со  скрипом,  но  приспособился  я  к  тебе.  Гонял  ты  меня
по-божески, с другим побольше было бы гону... но ведь побольше и славы! Ты и
сам звезд не нахватал, и мне на грудь - одни "разновесы", а мог бы за  ту же
Десну  и  к  золоту представить, все-таки  -  плацдарм, там время по-другому
течет, за один час трое суток следует засчитывать. И при этом еще  глазом не
моргни, в позвоночнике не согнись, ведь тобою послан, тебя  представлял. Сам
теперь испытываешь, каково  это, когда заслуг не отмечают. Это тебе наука  -
вперед  цени людей по достоинству.  Но  я не держу обиды.  Я своего стиля не
меняю. А стиль у меня - невозмутимость и  скромность. Это надо ценить особо,
эту незаметностъ замечать  надо. И, между прочим, посторонний человек, майор
Светлооков из "Смерша", тот заметил: "Хорошо держишься, Донской, скромно. Но
надо, чтоб от твоей скромности пар валил - и прямо Фотию в глаза". Все же он
тонкий  человек,  Светлооков, и наблюдательности не лишен, хотя, разумеется,
дубина.  Пар - это как  раз  для  него, а настоящий аристократизм -  о,  это
совсем другое!..
 Как  ни мечталось майору Донскому стать на бригаду, однако же  со своим
адъютантством приходилось мириться и, стало быть, находить в нем свой особый
смысл. Среди  немногих книг, которые он таскал в чемодане по своим фронтовым
путям,  были  неполные  "Война и мир", и  то  обстоятельство,  что  адъютант
командующего был  чуть не главным героем эпопеи и его любила чуть не главная
героиня,  определенно  вселяло   гордость.